…Исхак сквозь маленькую дыру в заборе, которую он проделал уже давно, чтобы следить за дорогой в горы, смотрел в сторону высокой скалы. Она возвышалась в том месте, где шоссе круто взмывало вверх и из плоской желтопыльной ленты сразу же превращалась в жесткую каменистую караванную дорогу. По этой дороге душманы спускались к скале и оттуда уже шли по долине на деревню, туда же они уходили после налета. И вот теперь Исхак наблюдал, как цепочка душманов уходила за скалу. Еще несколько мгновений, и она исчезла вовсе, но Исхак за долгие недели наблюдения знал, что, если душманы повернули за скалу, это вовсе не означало, будто они действительно двинулись в горы. Бандиты могли еще час стоять за скалой и следить из-за укрытия в бинокли за жизнью деревни. И не дай бог, кто-нибудь из крестьян раньше установленного душманами времени в три часа (именно столько им требовалось, чтобы дойти до своего становища) выйдет за стены деревни: немедленно следовала расправа - несколько бандитов возвращались назад и устраивали дознание: кто, почему, куда направился. И если у несчастного не было оправданий, ему грозила смерть: бандиты обвиняли его в связях с гордезскими властями.
Деревня строго соблюдала установленный Хаджи Гулямом срок, и постепенно бандиты к этому привыкли; все реже и реже устраивали они такие проверки, и вот сегодня - Исхак это видел очень хорошо - лишь один Хаджи Гулям задержался около скалы, смотрит в сторону деревни, но вот и он шагнул за скалу, и ни одной живой души не осталось в долине между деревней и горами, и Исхак решился.
Он бросился в дом, схватил подаренный ему недавно дедом, старенький, кем-то проданный за гроши велосипед и вышел за глинобитную стену.
Исхак немного подождал и прислушался, повертел в разные стороны круглой, наголо стриженной головой, зорко окинул застывшие дома черными маленькими, как бусинки, глазами. В деревне было тихо. Видимо, никто не заметил, как он вышел за ворота. Главное, чтобы о его исчезновении не узнали сидевшие в домах люди Хаджи Гуляма. Иначе они тут же дадут знать в горы, и тогда быть большой беде. Потом он еще раз взглянул в сторону гор. Там все было неподвижно. От самой деревни до их бурой линии простиралась желто-серая выгоревшая долина, которую прорезала вытоптанная лошадьми, ишаками и выезженная колесами арб, грузовиков и автобусов пыльная дорога. Дальше круто вверх шли безжизненные, прокаленные солнцем горы, а над ними - ярко-синее небо, бледнеющее к горизонту, и в центре этого неба - пышущий жаром, огромный, ослепительный диск солнца, которое в этот весенний майский день сжигало все живое, буквально валило своим жаром с ног и людей и животных.
Душманы всегда приходили и уходили засветло, потому что в сумерках, а тем более в темноте ни один, даже самый опытный, проводник не рискнул бы идти в горы. И сегодня они ушли сразу после полудня; поэтому время еще было, и если быстро сообщить в Гордез о выходе банды из своего логова и подогнать к горам солдат на джипах, то Хаджи Гуляма можно было бы настигнуть.
Исхак хорошо знал дорогу в урочище. Несколько раз он ходил туда со стариком Баратом. Они везли на ишаке продукты для Хаджи Гуляма: мясо, сыр, муку, фрукты, изюм, орехи. Там в глубине гор почти в непроходимых местах стоял охотничий дом саиба - надежный, сложенный из камней особняк, куда крестьяне по непроходимым кручам, по еле заметным тропам доставили все, что нужно было хозяину: мебель, холодильник, ковры. Пройти в урочище Ташакур можно было лишь пешком, сойдя с караванной дороги в сторону, а дальше нужно было идти замысловатым путем между скал до неширокого плато, усыпанного валунами; затем путь шел вдоль почти отвесных скал по узкой тропинке, проходящей по краю обрыва.
Исхак давно уже думал о том, чтобы вывести солдат на банду Хаджи Гуляма, с тех самых пор, как он поговорил с Латифом, парнем из их деревни, который служил в Цорондое и время от времени наезжал в деревню по разным, как говорил Латиф, государственным делам. Он был поистине государственный человек. Черноволосый, с густыми усами, он постоянно крутил на пальце пистолет и рассказывал удивительные истории о борьбе с душманами. Всякий его рассказ кончался одними и теми же словами: "Ну, я, конечно, выхватил пистолет и раз-раз - полный порядок…" Ему было всего восемнадцать лет, но Латиф уже был членом Народно-демократической партии Афганистана. Он участвовал в апрельской революции, стал солдатом Цорондоя.
После захвата власти Амином Латиф несколько месяцев просидел в тюрьме, а затем в период второго этапа революции, когда антинародная клика Амина была свергнута, Латиф вновь вернулся в Цорондой уже в качестве сержанта.
Именно Латиф и его солдаты сопровождали землемеров, которые нарезали крестьянам помещичьи земли. Они так и стояли друг против друга: кучка притихших крестьян, в стареньких рваных халатах, через которые просвечивали их худые, изношенные непосильной работой тела, в грязных чалмах, с темными, изрезанными временем лицами, с застывшими покорными глазами, и Латиф - в красивой цвета хаки форме и неизменным пистолетом в руках. Они слушали, что им говорил Латиф, а потом землемер из Гордеза, и молчали. Тогда Латиф взорвался:
- Я же знаю вас хорошо, вам нечего есть, почти весь урожай вы отдавали за аренду земель и долги Хаджи Гуляму. Сейчас вам дают землю, по шесть джарибов! Это же подумать надо! Только вам! И вы молчите! Вы боитесь Хаджи Гуляма! Но если все мы будем бояться всю жизнь, то пропадем, как голодные собаки!
Он покрутил в руке пистолет, погладил усы и уехал.
Через два дня банда Хаджи Гуляма во время налета на деревню убила младшего брата Латифа, восьмилетнего Хасана - единственного мужчину, оставшегося в семье после смерти отца и ухода Латифа в город.
Однако в свой новый приезд в деревню Латиф, осунувшийся, с затаившейся в глазах болью, снова собрал крестьян и вновь просил их проявить мужество и взять землю.
После того раза люди Хаджи Гуляма попытались убить Латифа в городе, обстреляли вечером из автоматов окна его комнаты. Латиф уцелел чудом, потому что был в это время на кухне. И все же кое-кто из крестьян в те дни не испугался, взял в руки мотыгу: шел апрель месяц, земля не ждала, и если не засеять ее вовремя, то голод неизбежен.
Пока крестьяне сеяли пшеницу. Хаджи Гулям безмолвствовал; банда была заинтересована в крестьянском хлебе, молоке, сыре, масле; но когда кое-кто, в том числе старый Барат, попытался начать обработку полей под сахарную свеклу, с тем чтобы потом сдать урожай на государственный сахарный завод, Хаджи Гулям был тут как тут. Посевы были вытоптаны, а крестьянам душманы пригрозили, что в следующий раз последует более серьезное наказание.
- Горе, горе идет к нам, - вздыхал в те дни старик Барат. - И земля есть, и земли нет. Оружие нужно, оружие! Пока сами не научимся защищать свою землю, никто для нас ее не защитит!
Тогда десятилетний Исхак предложил деду:
- Поеду к Латифу, как только бандиты спустятся с гор.
- Ох, горе мне, - вздыхал Барат. - Тебя убьют, как только ты выедешь на дорогу. Оружие нужно, оружие!
И все-таки Исхак решил сделать по-своему. Вот тогда-то он проделал дырку в глинобитном заборе, смотрел, следил, высчитывал время появления и ухода душманов в горы.
А потом наступил день, когда старик Барат сказал:
- Я стар, мне нечего бояться, я был самым исправным арендатором у саиба, а теперь я получил землю, и я должен обрабатывать ее. Каждый солнечный день сушит почву и убивает будущий урожай. Идем, Исхак!
В то утро они одни вышли в поле с мотыгами - старый Барат и маленький Исхак - и принялись метр за метром взрыхлять землю. Она изрядно подсохла и кое-где уже пылилась; Барат лишь качал головой и, покряхтывая и потирая болевшую поясницу, все бил и бил в землю мотыгой.
Изредка он останавливался и вытирал полой халата катившийся со лба пот.
- Дед, отдохни, - говорил ему Исхак.
- Нет, нет, Исхак, отдохни ты, а я отдохну, когда засеем свеклу. Где, где мои сыновья? Горе мне, старому, напоследок дней одному выходить в долину.
Он стонал и покряхтывал и снова брался за мотыгу.
Потом они возвращались домой, и старый Барат говорил Исхаку:
- Вот соберем урожай свеклы, свезем его на сахарный завод в город, получим деньги, и я смогу отправить тебя в школу. Ты обязательно должен учиться, Исхак, ведь тебе уже десять лет, а ты еще не умеешь ни читать, ни писать. Мы - старики, нам это уже не осилить, а у тебя вся жизнь впереди. Видишь, те, кто умеет читать и писать, становятся уважаемыми людьми.
Исхак качал стриженой головой. Он очень хотел учиться. Ему действительно было уже десять лет, а что он умел? Летом тяпать землю мотыгой, а зимой торговать в городе с лотка всякой мелочью - сигаретами, спичками, бритвами, жевательной резинкой. Отец сражался уже второй год с бандами-формированиями и почти не видел сына. Одна надежда была у Исхака - на старого Барата. Этот если захочет, то выведет в люди.
Они входили в ворота деревни и натыкались на десятки настороженных глаз. Никто из соседей в последние дни после предупреждения Хаджи Гуляма так и не выходил в поле.
К тому же сторонники бывшего помещика все время запугивали крестьян. Они говорили: "Власти приходят и уходят, а нам жить здесь долгие годы, и детям и внукам нашим жить здесь. И плохо, если люди будут спускаться с гор и наказывать нас; пусть мы останемся без денег, но будем живы, а пропитаемся чем аллах пошлет".
Через несколько дней Барат и Исхак взрыхлили землю под посев сахарной свеклы и готовились к посеву. Вот тут Хаджи Гулям и нагрянул на деревню.
Он сразу же явился в дом старика Барата. Двое душманов с автоматами наизготове застыли около дверей передней комнаты, еще двое встали за спиной Хаджи Гуляма, а он, вежливый, с безукоризненным пробором, в свежей сорочке с неизменным галстуком, тихо и задумчиво заговорил:
- Нехорошо, очень нехорошо ты сделал, Барат, - покусился на мою землю, ты нарушил волю аллаха. Ты был таким хорошим, таким прилежным арендатором, а сейчас ты повел себя как неразумное дитя - ведь я запретил прикасаться к моей земле и сеять свеклу для их проклятых заводов. Если тебе хочется поковырять своей мотыгой, то ты бы мог спросить у меня разрешения, и я бы тебе не отказал: сей пшеницу на старых условиях - половину урожая мне; ты же понимаешь: нам в горах тоже нужно питаться…
- Э, саиб, ты правильно говоришь, я был исправным крестьянином, и было так потому, что я любил землю и любил труд. И сегодня я люблю землю и люблю труд и хочу, чтобы дети мои и впредь никогда не давали весной высыхать земле до пыли. А что касается аллаха, то ему было угодно поставить в Кабуле новую власть - ведь недаром Коран говорит, что волос не упадет на землю с головы человека без воли аллаха. Значит, что-то изменилось в мыслях аллаха, если жизнь наша пошла другим путем. И знаешь, саиб…
Старику Барату не удалось договорить. Хаджи Гулям дал знак душманам, и автоматные очереди оглушили всех находившихся в комнате. Остро запахло порохом. Барат упал на старенький, вытоптанный годами красный ковер, темные пятна крови стали расплываться по его халату.
Исхак, не отрываясь, глядел на деда и видел, как жизнь уходит из него. И вот уже нет старого Барата, а есть лишь желтая кожа, седые волосы, куча тряпья на полу.
Исхак стоял, и слезы лились у него из глаз, а в углу стояли притихшие женщины.
Потом душманы разожгли очаг, взяли железный прут, которым старик мешал дрова, накалили его и подошли к Исхаку. Тот уже знал, что, если он вышел со стариком в поле, ему не миновать беды, и теперь крепко закусил губы, чтобы не закричать, не унизиться перед этими собаками, которые только что убили его деда.
Душманы сорвали с его плеч рубашку и покрутили у него под носом раскаленным прутом. Потом они приложили его к спине мальчишки. Острая боль пронзила все тело Исхака, и оно затрепетало у них в руках. Но он смолчал. Душманы подождали несколько минут.
Исхак, прикрыв глаза, не смотрел ни на прут, ни на душманов, - он заставил себя думать о другом: он снова и снова представлял себе, как отряд Латифа на джипах рвется через долину к горам вслед за бандой Хаджи Гуляма, и эта картина была так захватывающе восхитительна, что отгоняла даже страх перед болью.
Но вот прут прикоснулся к спине, потом еще раз, тело Исхака снова затрепетало от этого ужасного прикосновения, а в мыслях его джипы все неслись и неслись по долине к высокой скале, за которой начиналась дорога в горы. На закушенных губах выступила кровь.
- Вы, женщины, помните, - обратился Хаджи Гулям к жене Барата и к матери Исхака, - мою землю трогать нельзя, и передайте мужчинам вашего рода, чтобы они не причиняли зла Хаджи Гуляму.
…Никогда еще Исхак не гнал так быстро свой велосипед. Ноги его совсем занемели, спина горела от ожогов, и каждое прикосновение рубашки к ранам причиняло боль. Он летел по долине мимо мертвых, безжизненных, необработанных полей, по каменистой серой дороге, и мелкие камешки с сухим треском разлетались из-под колес. Хребты Гиндукуша со всех сторон обступали долину, их снежные вершины ярко блистали в ослепительной синеве неба, а над долиной, безжизненной землей, бурыми горами и снежными вершинами, над ярко-синим небом висело совсем низко белое раскаленное солнце, беспощадно сжигая все живое.
Оно било Исхака сверху наповал, и он в этой сумасшедшей гонке с каждой минутой чувствовал его страшные обжигающие удары. В это время дня никто из крестьян не выходил из дому; показывались лишь тогда, когда солнце приближалось к вершинам гор и немного умеряло свою палящую силу.
Исхак все крутил и крутил педали; главное было добраться до шоссе на Гордез, а дальше пойдет легче. Сердце его билось в груди так сильно, что становилось больно; ему некогда было вытереть пот, и он струился по его лицу, груди, спине и разъедал ожоги.
Но вот наконец и шоссе - тонкая асфальтовая лента, проложенная посреди бурой пыльной земли. Теперь дело пошло скорей.
Исхак вбежал в комендатуру городского Цорондоя и тут же в коридоре столкнулся с Латифом. Тот неторопливо шел по коридору, покручивая в руках неизменный пистолет.
- Латиф, они только что ушли в горы, - только и крикнул мальчишка, а сержант уже бежал по коридору в караульную комнату, где находился дежурный наряд.
Через несколько минут десять автоматчиков на двух джипах мчались по шоссе в сторону гор, а дежурный по комендатуре звонил в воинскую часть и просил подмоги: банда Хаджи Гуляма насчитывала до тридцати человек, вооруженных автоматами, при двух пулеметах.
Джипы шли на предельной скорости. Исхак мотался, подпрыгивал на переднем сиденье автомашины. Наконец-то сбылась его мечта, свершилось то, что он десятки раз представлял себе, сидя во дворе в застывшей после бандитского налета деревне и видя сквозь открытые ворота, как душманы уходили в горы: джипы с вооруженными людьми, с Латифом несутся за ними следом. Стрельбы еще не было, но Исхак знал: она обязательно будет.
Теперь он представлял себе, что Хаджи Гулям, загнанный цорондоевцами, как дикий баран, прыгает с камня на камень в своем изящном пиджаке, в галстуке, а автоматчики бьют и бьют по нему, разбрызгивая вокруг каменные брызги, пока наконец одна из очередей не прекращает этот последний бандитский бег.
Джипы пронеслись мимо деревни, поднимая клубы бурой пыли, но и сквозь пыль Исхак увидел, как чуть ли не все жители вышли за ворота, и стоят молча около высокой глиняной стены, и смотрят на проносящиеся мимо автомашины. Стоят старики, молодые мужчины, женщины, дети, и ни один из них не шевелится, не поднимает руки, не издает ни единого звука, потому что все они знают: среди них стоят люди Хаджи Гуляма и назавтра начнется новое дознание и расправа.
Исхак высунулся из окошка и прокричал в пыль:
- Мы их уничтожим! Это я вам говорю, Исхак, сын солдата и внук старого Барата! Идите в поле и работайте. Он не уйдет от нас!
А деревня была уже позади.
Автоматчики соскочили с автомашин около самой скалы; дальше в горы вела неширокая петляющая караванная дорога. Около скал, там, где Хаджи Гулям любил стоять и смотреть на свое родовое гнездо, на долину, на деревню, валялись окурки сигарет. Сколько их набралось здесь за время бандитских налетов! Некоторые были совсем свежие.
Сейчас душманы, не торопясь, с остановками поднимаются в свое урочище, и если они успеют пройти небольшое плато и ущелье, то взять их будет невозможно. Один человек, спрятавшись за выступом скалы, способен уложить на узкой тропе, что идет вдоль обрыва, столько людей, сколько у него достанет патронов. Обойти урочище нельзя, вокруг него стоят неприступные кручи, посадить здесь военный вертолет трудно: слишком мало пространство среди гор; к тому же бандиты, вооруженные пулеметами, могут легко его сбить. Выход был только один. Захватить банду на пути из урочища было невозможно, потому что в деревне агенты помещика сразу узнали бы о засаде и дали знать Хаджи Гуляму. Значит - на обратном пути, не подпуская душманов к их гнезду и навязав им бой в горах, на караванной дороге, на склонах Гиндукуша.
Латиф без звука указал рукой вверх, и автоматчики быстро и бесшумно бросились по следам душманов. Сам он, бледный, сосредоточенный, уже не вертел на пальце пистолет и не говорил: "Я его - раз-раз!" Он бежал во главе цепочки и тянул за собой запыхавшегося Исхака:
- Ну, еще немножко, подбавим ходу!
Все выше и выше вела в горы караванная дорога; скоро группа Латифа должна была выйти к перевалу, но Исхак свернул влево на едва пробитую среди камней тропу, которая, казалось, упиралась в непроходимые бурые громады. Но нет: замысловато виляя, тропа пробивалась мимо скал.
Скоро она стала настолько узкой, что по ней можно было идти лишь в затылок друг другу.
Теперь Латиф стал проявлять осторожность. Группа двигалась вперед гораздо медленней. Впереди шагах в двадцати шли Исхак и один из автоматчиков.
Латиф дал мальчишке гранату и сказал:
- Если будет плохо, напорешься на них, - дергай чеку, бросай им под ноги - и назад, понял?
Исхак повертел в руках тяжелый маленький цилиндр и сунул в карман старых, узких, доходивших ему едва до щиколоток брюк. Граната мешала Исхаку идти, врезалась в ногу, но он терпел. Да разве можно было в такое время обращать внимание на мелочи?
Исхак прежде высовывал на повороте из-за скал свою стриженую голову, с крепко сжатыми губами, внимательно прощупывал маленькими темными глазами пространство и, если все было спокойно, давал знак своему сопровождающему. Так они доходили до очередного поворота, а потом вслед за ними подтягивались остальные.
Через час они обнаружили следы привала. Здесь душманы закусывали, отдыхали. На земле валялись опорожненные банки, бутылки из-под сока, кока-колы, шкурки бананов и апельсинов, окурки. Хаджи Гулям мало заботился о том, чтобы сохранить в тайне свое движение. Он был уверен, что никто из крестьян не сунется в горы, а пока воинская часть прибудет сюда, он будет уже в урочище Ташакур, где его не возьмет никакая сила.
Теперь продвигаться вперед надо было очень осторожно. Никто не знал, сколько времени банда провела на привале: может быть, час, может быть, больше.