Две невесты
После окончания Савкой школы прошло два года. Из сапроновской семьи теперь ходят на работу три "мужика": отец, Петр и Савка.
Когда телушка стала коровой, жить полегчало. Но все это благополучие вскоре разлетелось и развеялось как дым. Получилось это так…
В один из осенних праздничных дней, когда работать "грех", отец сидел возле печки на своем любимом чурбаке и мастерил Пашке сопелку.
Двенадцатилетний Пашка был на редкость способен к музыке, и хорошо сделанная сопелка пела на его губах так сладко, так умильно, что заслушивался и сам отец. Вот почему он и занимался сейчас Пашкиной "музыкой" собственноручно.
Рядом стоял и Пашка затаив дыхание, чтобы не мешать отцу сверлить.
Бабушка возилась у печи. Старшие дочери - Марфуша и Поляха, - празднично одетые, доплетали в сторонке свои пышные косы: одна - русую, другая - темную и о чем-то шушукались между собой, изредка фыркая в кулачок. Остальная детвора где-то носилась по своим делам на воле. Каждый по-своему наслаждался редким в его жизни счастьем - отдыхом после праздничного сытного завтрака.
Вот сопелка закончена. Пашка поднес ее к губам, и раздался первый нежный дрожащий звук. Потом второй, третий, четвертый. Все стихли, прислушиваясь к звукам, а Пашка, замирая от счастья, находил все новые и новые переливы и трели, нащупывая знакомые мелодии. Остальные слушали, забыв обо всем и затихнув.
Вдруг скрипнула дверь, и в дверях показались люди.
Торжественный и важный вид двоих и смущенно-испуганный третьего, державшегося позади, сразу сказал всем, даже Пашке: сваты и жених.
Девушки мигом спрятались за занавеску у печки.
Бабушка принялась поспешно вытирать руки и приглашать дорогих гостей за стол.
У отца, тоже приглашавшего и кланявшегося гостям с почетом, полагающимся в таких случаях, сразу пропало радостно-праздничное настроение и привычно тоскливо засосало под ложечкой.
Статная, волоокая Марфа "невестилась" уже третий год, и в женихах у нее недостатка не было: хоть и бедная, да уж больно собой хороша, и работница на редкость.
Так что это были не первые сваты и не первый жених.
Но приходилось каждый раз отказывать: проклятая нужда никак не давала справить нужное приданое, не было средств и на прочие свадебные расходы. Как на беду, каждый год - недород. А го изба или двор рушатся. В прошлом году совсем было решили сыграть свадьбу и деньжонок собрали по копеечке, да рухнула вместе с потолком ветхая крыша на хате - и денежки туда ж ухнули.
Шибко Марфа плакала, как отказали жениху: люб он ей был.
А жених так по сию пору на другой не женится: ее ждет.
Мелькают эти мысли в голове отца, пока он слушает витиеватые "подходы" сватов, оттого-то и щемит у него под ложечкой.
Но вот "подходы" кончены, жених, и без того отлично известный отцу, отрекомендован сватами с наилучшей стороны, и сваты переходят к самой сути своего посещения:
- У вас - товар, у нас - купец: просит он у вас вашу дочь - несравненную красавицу Пелагею Гавриловну.
За занавеской слышится "ах", и "несравненная красавица", топоча лапотками, вылетает из хаты. За ней выбегает и сестра.
Отец растерянно глядит им вслед и приподнимается с лавки. Он расстроен вконец: "Неужто и эта подросла? Да когда же? Вот беда так беда! Двое! Две невесты! Да что ж делать-то, откуда брать?"
Волнуется и бабушка: жених-то подходящий! Работяга, нрава смирного и у матери - один. Только гол как сокол. Всего хозяйства, что хата гнилая: ни лошади, ни коровы.
Оба - и отец, и бабка - кланяются сватам в пояс, благодарят за честь. Сваты отвечают им тем же.
Потом все снова садятся за стол; бабка и вернувшиеся дочери начинают хлопотать с угощеньем - "чем бог послал".
Семейный совет
Новоявленная невеста птицей носится из хаты на погребицу и обратно (видно, жених ей небезразличен), сияя глазами и улыбкой, которую ей не удается скрыть даже рукавом: жених ее замечает. Присутствие любимой девушки и ее улыбка придают ему храбрости, и он срывающимся от волнения и молодости баском изредка вставляет свои реплики в речи сватов. Речи дельные; нечего корить.
Один за другим собираются в хату остальные братья и сестры и чинно, потихоньку рассаживаются кто на чем, подальше от стола. Взрослые за столом решают судьбу Поляхи, а заодно, в мыслях, и Марфушкину. Она старшая, и если выдавать Поляху, то в ту же пору и Марфушку. Иначе ей зазорно будет оставаться в девках, когда выдана младшая сестра.
"Разор-то! Разор-то хозяйству какой, - вертится на уме у отца и у бабки. - Две невесты! Женихи бедные. На обзаведение молодым хозяйством хоть по пятнадцать рублей в приданое надо, да на стол свадебный немало потребуется. Откуда взять?" Ищут выхода две старые головы - не намечается. А сваты ждут ответа:
- Ну так как же? Какое будет ваше решение? Бабушка находится первая:
- Загадали вы нам загадку, гости дорогие: ведь невесты-то у нас две. Надо подумать об обеих. Повремените чуток! Дайте нам это дело обмозговать. Дело, не шуточное!
Обрадовался такому выходу и отец:
- Надо обмозговать со всех сторон. Обождите с ответом недельку.
Сваты соглашаются, встают и, поклонившись, уходят вместе с женихом.
И, как только за ними закрывается дверь, семья принимается "мозговать". Отец с бабкой за столом, остальные поодаль.
Сначала долгое время молчат. Даже младшие братья и сестры, понимая всю серьезность момента, сидят тихо, как мыши. Невесты, прижавшись друг к другу у печки, смущенно теребят свои длинные косы, да так порывисто, будто собираются оторвать их прочь.
- Да-д-а! - кряхтел отец, сидя за столом. - Беда! Вот беда.
Бабка, стоя рядом у неубранного стола, некоторое время смотрела на него и ждала, не скажет ли он чего другого. Не дождавшись, перевела глаза на невест и сказала им негромко и нерешительно:
- А что, девоньки: не пойти ли вам в монастырь? И богу угодно, и жизнь вам, там будет чистая, светлая, сытая…
Девушки вздрогнули, как от удара кнутом.
Старшая закрыла лицо руками и заголосила на всю избу. А младшая, только что проводившая жениха, сверкнула глазами, оторвалась от печи, подалась грудью вперед и негромко крикнула прерывающимся голосом:
- Лучше убейте меня на месте, лучше я в омут головой кинусь, а в монастырь я не пойду - видит бог! - и припала опять к сестре, дрожа всем телом.
Тут вскочили Петька с Савкой и, перебивая друг друга, начали просить за сестер, чтобы их отдали замуж, а не в монастырь, со своей стороны обещая работать за них не покладая рук. Младшие подбежали к сестрам и плакали, охватив их руками; а Апроська кричала:
- Не отдам!
- Ладно, что развылись? - прикрикнула на всех бабка. - Нет так нет: другое надо думать! - И тут же предложила: - Коли так, продадим корову: коровьих денег и на приданое хватит, и сыграть обе свадьбы останется.
На том и порешили без лишних слов.
Невесты, не сговариваясь, молчком опустились на колени и поклонились в ноги в сторону стола: всей семье. Они хорошо понимали, что это решение обрекало семью на нужду, только что едва прикрытую тем, что приносила корова.
Осенью обе свадьбы были сыграны.
Из семьи ушли две работницы и корова.
Гонит нужда из дома
В хату Гаврилы Ермолаевича снова стала заглядывать старая гостья - нужда.
Как ни бились сапроновские мужики, все втроем, а хлеба по людям мало зарабатывали: годы неурожайные были, платили скудно. А своего хлеба и в урожайные-то годы еле до рождества хватало, что уж нынче спрашивать. Год так прошел. Второй на исходе.
А тут еще сам отец занедужил: кряхтит, за спину хватается. Живот сорвал, что ли? Тогда худое дело совсем. Несколько дней уж шепчутся меж собой старшие сыновья, Петр и Савка. Спорят о чем-то втихомолку.
Наконец решают что-то, и в тот же день за обеденным столом Петр говорит отцу, не поднимая глаз:
- А что, папаня: не послать ли тебе Савку на шахты? Малому пятнадцатый год доходит; другие в его годы уж шахтерят и дому помощь дают. А со своим-то хозяйством и я справлюсь, ежели ты разнедужишься совсем.
Все перестают есть и кладут на стол ложки. А Петька продолжает:
- Савка, сам знаешь, какой на работу ухватистый, да и не мот, не шалопай. Помощь от него дому будет.
- М-м-да, - произнес после долгого молчания отец. - Вот какие дела-то. Ты, мать, как думаешь?
Бабушка отвечает спокойным голосом (а руки дрожат и в глазах - тоска):
- Что ж, Петька дело говорит. А ты как, Саввушка? Согласен ли?
Савка, захлебываясь от нахлынувших чувств, торопливо говорит:
- Да я, бабушка… да я, папаня… Да я с великой охотой поеду. И вы за меня не бойтесь! Тошней кулацкой кабалы на шахтах не будет! А зарабатывать я там больше сумею. Поменьше там, чай, грабят, чем здешние наши…
Не так-то легко новой мысли пробить себе дорогу в старой голове. За долгую жизнь человека там и без нее уже много дум накопилось, да ещё каждая с памяткой, а иная - и с несколькими…
Лежат себе эти памятки тихо-смирно, одна на другой, как четвертушки старой бумаги, давным-давно кем-то исписанные… и нет их будто… и ничем они человеку не докучают…
Но вот ворвется в такую голову новая мысль… незваная… непрошеная… Вместе с ней и ветер будто ворвется - и чем мысль смелей, тем ветер сильней! Взбудоражит он старые листки, поднимутся те дыбом, закружатся в бедной головушке, как сор на перекрестке, - и каждый свое ей забубнит, что в его памятке сказано…
О шахтах в бабушкиной и отцовой голове немало памяток хранится, хотя сами они отроду на них не бывали. Сами-то не бывали, а ребят таких же, как Савка, на них провожали, и своих, и чужих. Не один десяток ребят на их веку деревня на шахты отправила. И судьба тех ребят на таких вот памятках у всех односельчан в голове записана.
И у отца с бабкой тоже…
И вот сейчас будоражные Савкины да Петькины слова и оживили эти памятки, и заголосили они, каждая свое, и потемнело от них в старых глазах, и опустились ниже старые головы…
Никетка Пахомов… Сашка Портнов… Степка… Игнатка - изувечились, калеками вернулись… Михайловы сыновья - трое! - не вернулись вовсе: в забоях завалило… Тогда же и сват Никифор погиб, и Агафьи-вдовы сын единственный - Илья…
Большой обвал был тогда. Не всех откопали и мертвых.
А сколько ребят на шахтах на "легкую дорожку" сбились, кабацкими завсегдатаями сделались. Этих не перечесть…
А хозяева шахт нарочно кабаков понастроили, чтобы выданные шахтерам за каторжный труд денежки к ним же обратно через кабак воротились.
Рассказывают страшную быль злые памятки, нагоняют страх на стариков… Но вот и другие памятки заговорили, им наперекор: "Не все же ребята на шахтах пропадают. Есть и такие, что "в люди" выбились". Живут себе припеваючи, приоделись! Каким щеголем приезжал на побывку Васька Лаптев? В костюме, при часах! Да и отцу немалую толику в хозяйство преподнес!
А Егор, а Семен Завьяловы? Александров Петр?
Раньше, когда они за кусок хлеба батрачили, им только и звания было, что "Сенька" да "Сашка" - хоть у них у самих уже "Сеньки" да "Сашки" росли.
А как приехали те по-городскому одетые да с деньгами - так тот же лавочник "Семеном Палычем" и "Петром Василичем" величать их стал и первым с ручкой полез здороваться.
Отец жадно прислушивается к лепету добрых памяток: он оптимистичен от природы и охотно верит в лучшее.
Он перестает вздыхать, выпрямляется и встает из-за стола.
Встают и Савка с Петькой и облегченно вздыхают: минуты общего молчания показались им часами, и они рады, что оно кончается…
А отец уже говорит бабке:
- Ладно, мать! Поговорим-ка со сватом Акимом: он сам двенадцать лет шахтером был, что он скажет?
На другой день Савка слетал на другой конец деревни за сватом. Сват, узнав, в чем дело, явился тотчас же.
- Добро! Добро! - закричал он, едва переступив порог. - Хватит на отцовской печке греться, пробивай дорогу!
Он был "закоренелый шахтер", как его иногда шутя называл Ермолаич. Деревню он недолюбливал и шахту покинул не добровольно, а из-за увечья: глыбой раздробило ему правую руку. Рука не заживала долго, уехал домой, а дома в ту пору отец помер: так он и застрял в деревне.
И теперь он радовался рождению нового шахтера. Началось совместное обдумывание будущей жизни, Аким поучал отца:
- Перво-наперво отпиши землякам в Макеевку: принимают ли на работу? Всяко бывает: хозяин - барин. Хочет - примет, а хочет - выгонит. А ты, Елена Борисовна, пока что одежду ему приспосабливай: кацавейку, штаны ватные; чтобы наготове были: не поедет - дома сносит. Да не забудь мешок ему дать: спину прикрывать.
Долго и подробно обсуждали Савкину отправку; вместе составили письмо землякам, и Савка на следующее же утро отомчал его на станцию - пятнадцать верст туда да пятнадцать обратно. Ночь там переночевал.
Ответ пришел через две недели. Земляки писали: "Малого присылай. Чем можем - поможем. Однако за успех не ручаемся: увольняют шибко. Сами каждый день расчета опасаемся".
Весть, что Ермолаич отправляет сына на шахты, мгновенно облетела всю деревню и подтолкнула еще одного желающего: Андрейку - сына кулака Костылева. У того нужды в доме не было, да уж больно отец одолел жадностью да притеснением.
Отец Андрейке не перечил: сыновей у него и без Андрея хватает, а уедет - все, глядишь, десятку-другую когда пришлет. Так и нашелся Савке попутчик.
Справлять ребят решили, по совету свата Акима, тотчас же по окончании уборки: "Чтобы до холодов успели жизнь свою устроить, а то и замерзнуть недолго".
Тот же сват обещал выправить Савке удостоверение в волости.
- Годочков маленько не хватает, ну да не беда: за бутылку водки припишут…
И действительно, приписали: в удостоверении Савелий Сапронов числился семнадцатилетним.
Прощание
Быстро проходят последние дни уборки, и настает назначенный день отъезда. С раннего утра в хату начинают приходить провожающие - родные и соседи. Женщины держатся возле бабушки, мужчины обступают Савку. Каждый старается дать ему в дорогу какое-нибудь напутственное наставление, совет, предостережение. Савка смущен общим вниманием и тоскливо оглядывает углы родной избы. Среди взрослых бородатых людей его небольшая, хоть и коренастая фигурка выглядит совсем детской.
С Андреем у него назначена встреча на станции. Хоть Савкин конец деревни к станции ближе и идти тому мимо Савки, но заходить за Савкой Андрей не будет. Во-первых, потому что непристойно богачу заходить за бедняком, во-вторых, у Савки свои провожатые, а у Андрея свои. Те поедут на лошадях, а Савка со своими - пешком.
Поезд проходит через их станцию раз в сутки, ночью, задерживаясь на ней пять минут. Андрею на Лошади можно поехать к вечеру, вдоволь нагулявшись с гостями, а Савке надобно с утра: дорога длинная, трудная, грязь по колено.
Савка уже одет по-дорожному.
- Ну, пора собираться, - говорит сват Аким: он командует проводами.
Мужчины садятся на лавки у окон, женщины - на приступочке возле печки: перед отъездом всем полагается присесть. Мужчины молчат, хмуро глядя в пол: думают, верно, о нужде, которая гонит их детей из дому за куском хлеба. О ней же, владычице, думают и бабы, утирая глаза. Посидели минуты две, встали.
Бабушка подала внуку холщовый мешочек с сухарями и десятком печеных яиц и припала к его голове.
На этот раз она плакала вволю, не сдерживая слез. Знала, что прощается с внуком навсегда: об этом без слов говорили ее годы. Понимал это и Савка. И тоже плакал, не отирая слез и не отстраняясь от бабушкиных прощальных крестов, как это сделал бы в обычное время, стесняясь присутствующих.
Наконец сват говорит:
- Ну, пора в дорогу. Поплакали - и будет! До станции еще шагать да шагать.
Бабушка ощупывает в последний раз зашитую в подкладку внукова пиджака трешку - все его достояние (запас "на крайний случай") - и медяки в его кармане - на расход. Билет не предусмотрен: бедняк должен ехать "зайцем".
Крестит последними безнадежными крестами. Знает наперед, что не спасут они внука ни от толчков кондукторов, когда те будут выталкивать Савку из-под лавки вагона, пи от голодной боли в животе, ни от холода. Не было еще помощи божьей пи в каких случаях бабкиной жизни. Но она все-таки молит о ней бога, жарко глядя на образа и увешивая грудь внука крестами, как броней…
Наконец все выходят за дверь. У околицы от прочих отделяется группа в шесть человек, провожающих Савку до станции: Савка, Петька, отец, веселый сват Аким й двое друзей-сверстников.
Долго видны на бледном осеннем небе темные фигуры уходящих людей: в чистом поле как в море - далеко видно. Потом соседи один за другим расходятся.
А бабка все стоит, прижавши старые руки к груди крест-накрест. Смотрит до тех пор, пока люди превращаются в черные точки… тают…
Но вот их не стало…
Тяжело вздыхая и шатаясь - не то от старости, не то от горя, - идет она домой.
Клонится книзу старая голова, как виноватая, а губы повторяют беззвучно: "Три рубля! Три рубля! С тремя рублями парнишку в свет пустили, горемыку разнесчастного!"
Но Савка несет в новую жизнь то, что дороже денег: вольный характер, от нее унаследованный, и стремление к правде, внушенное первым учителем.
Часть вторая
Поля и дороги Орловщины
Хороши поля Орловщины весной…
Куда ни пойди, откуда ни взгляни - всюду необозримая равнина, изумрудным ковром устеленная, с мягкими, едва заметными переходами от возвышенных мест к низинным. И от этих переходов кажется, что равнина дышит, поднимая и опуская свою могучую грудь.
Еще краше те поля в конце лета.
Поднялась, возмужала красавица рожь.
Уж не ковром, и морем разлилась она по необъятной равнине; и ходят по ней золотые волны под ласковым летним ветерком; и шумит она тихим живым шелестом, будто говорят колосья меж собой: "Готовьтесь! Скоро жатва!"
Но вот наступает и это время: самое праздничное, самое торжественное в жизни полей и самое трудное. самое напряженное в жизни хлеборобов - уборка урожая.
Трудна эта пора, и недаром исстари зовется она страдою: страданием, значит.
Страдает спина от тяжелой работы; страдают руки и ноги от беспрерывного напряжения и колючего жнивья; сохнет в горле и во всем нутре от палящего весь день солнца; мутится в голове от жары и усталости. И так от зари до зари… Весь долгий, долгий по-летнему, день…
И все же не стоны, не вздохи несутся из запекшихся от жары губ, а полные бодрости и силы переклички, порой - песня.
Тот, кто посеял, взрастил эту рожь, не тяготится и ее уборкой: своя ноша не тянет.
Бурной жизнью живут в это время года поля: будто выходит наружу вся скрытая сила огромного человеческого труда, в них вложенного.