Очень трудно было выбрасывать без передышки на подводу один за другим скользкие и тяжелые снопы. Но я швырял их, не отдыхая. Хотелось доказать курсанту, что я сильнее его. "Ты остался на закрытом собрании, у тебя широкие бриджи, буденовка, сапоги, ты старше меня, а я работаю лучше. Вот смотри!" - думал я, прокалывая острыми вилами сухие слежавшиеся снопы. За шиворот сыпались колосья пшеницы, осот. Уже болела спина, шея, волосы были в соломенной трухе, но я не успокаивался и все кидал, пока не перебросал на подводу целую копну - пятнадцать снопов. Лишь когда на месте бывшей копны осталась лысая полянка с примятым куколем, травой да уходящей глубоко под землю мышиной норкой, я прислонил вилы к подводе. Тяжело дыша, медленно, как ни в чем не бывало подошел к сидевшему на колючей стерне курсанту.
- Ты, я вижу, лихой работник, - сказал он, вставая. - Не зря тебя ко мне напарником назначили. У меня тоже была когда-то сила, да вот с голодухи я ее порастерял немного. Ну ладно, полезай теперь наверх, а я пошвыряю.
Так, меняясь, мы скоро загрузили подводу снопами, притянули их увесистой жердью, называемой "рубелем", и, забравшись наверх, не спеша, чтобы не рассыпать снопы, поехали обратно в совхоз. Только мы свернули на пыльную дорогу, я осторожно спросил:
- А как вас зовут?
- Во-первых, ты мне не "выкай". Я тебе не барон и не князь, - сказал курсант важно. - А зовут меня Коломеец, Никита Федорович Коломеец, честь имею! - Он снял буденовку, сидя поклонился, и чуб его сразу распушило ветром.
- Ты… что - беспризорник?
- Чего вдруг? - спросил Коломеец удивленно.
- Ну, а где же… ты голодал? Родных у тебя нет?
- Почему? Есть. В Балте остались. Но я с ними разошелся на почве религиозных убеждений, - ответил Коломеец небрежно и загадочно.
Я посмотрел на Коломейца с недоверием, но видно было, что он сказал правду. И тут я решил, что мой новый знакомый - поповский сын. Словно угадывая мои мысли, Коломеец прищурился, хлестнул батогом коней и сказал:
- Только не думай, что я из духовного звания. Наоборот. Батька мой - самый главный в Балте пролетарий был, он у меня на вальцовой мельнице машинистом работал, но в бога тем не менее верил и порол меня, как цуцыка. И никак я его перевоспитать не мог. Все комнаты в иконах, лампадки горят, как пост - мяса ни-ни-ни, а я должен страдать. И страдал долго в семейной неволе, но однажды забыл, что пост, принес домой кольцо колбасы. Вкусной такой - с перцем, с чесноком, просвечивается вся. Сижу себе на завалинке и жую. А окно в хату открыто, а в хате батька Священное писание читает. А мне ни к чему. Уплетаю колбасу за оба уха. Всю бы съел, да батька услышал из комнаты запах и шасть ко мне с ремнем. Выпорол здорово. Больно. Ремень солдатский, знаешь, с пряжкой медной. Убежал я в город, хожу по улицам и плачу. Спина болит, сердце болит, и жить не хочется. Обидно ведь - за какую-то поганую колбасу выдрали. Свернул на главную улицу, а там клуб комсомольский, все окна светятся, а у дверей афишки: лекция о происхождении религии, и вход свободный. И как раз, понимаешь, на мое счастье, лектор хороший попался. Азартный такой. Волосы, как у попа, длинные, густые, бегает по сцене и все кричит: бога нет, религия - буржуйские сказки, а человек на самом деле произошел от обезьяны. Зло меня взяло. Вот, думаю, бога нет, а меня из-за этого самого бога выпороли. Пришел домой - пусто. Все в церковь пошли, а ключ лежит под собачьей будкой. Отпер я хату, зажег лампу - иконы так и заиграли вокруг, святые на меня отовсюду глядят, злые такие, старые. Схватил я самых главных со стены да и забросил их в помойную яму, - святые, святые, а сразу на дно пошли. Бросил - и страшно стало. Ну, теперь, думаю, крышка - погиб Никита. Не жить тебе с родными. Убьет, думаю, отец, как вернется из церкви. Оставил я ему записку, а в той записке написал: "Тато, вы меня выпороли, что я в пост ел колбасу, а на самом деле бога нет, все это буржуйские сказки, и я в отместку вам покидал ваших святых в помойную яму. Пока". Махнул я за помощью в комсомол, служил сторожем в комсомольском клубе, голодал здорово, такой пост мне был - лучше не вспоминать. Ну, а погодя послал меня уком комсомола в совпартшколу.
- Товарищ Коломеец…
- Можешь называть меня Никитой.
- Никита, а чего ты с курсантами в футбол не играешь?
- В футбол? Ну вот глупости! - Коломеец пожал плечами. - В футбол одни сопливые играют, стану я с ними пачкаться!
- Какие сопливые? - едва не закричал я. - А Полевой, а Марущак? Даже Картамышев и тот не гнушается играть, а ведь его, я слышал, в уком отзывают.
- Ну, ну, ну. Ты не горячись. Я просто пошутил. А вообще футбол я считаю бессмысленной тратой времени. Лучше Рубакина почитать. Читал его книжицы?
- Нет.
- Занятные, познавательные. Я, когда комсомольский клуб в Балте охранял, ими увлекался. Все разойдутся, я насобираю под скамейками окурков, потушу всюду свет, только на сцене оставлю, притащу диванчик туда из библиотеки, лягу, сукном красным укроюсь и читаю. Кушать хочется зверски, а нечего. Вот и покуриваю, и читаю.
- А ты "Спартака" читал? - решил я похвастаться.
Но он, не слушая меня, сказал задумчиво:
- Да, Балта… Хороший город Балта. У меня в этом городе дивчина одна осталась. Люся. Хотя ты, положим, еще пацан и в этих делах ничего не понимаешь.
- Я не понимаю? Ого! - сказал я обиженно. - У меня у самого в городе девушка есть.
Коломеец посмотрел на меня и засмеялся.
- Ох ты, франт-герой! С тобой, оказывается, держи ухо востро! - сказал он весело и хлестнул лошадей.
Мы проезжали мимо баштана. Он весь зарос вьющейся низко, у самой земли, ботвой. Кое-где из этой темно-зеленой ботвы выглядывали круглые бока арбузов, желтые дыни. Посреди баштана, сложенный из жердей, покрытых лебедой, чернел шалаш сторожа.
- Дядько! - сложив руки лодочкой, закричал Коломеец.
Из шалаша в коричневой домотканой коротайке, с тяжелой клюкой в руках вышел сторож.
- Чего вам? - спросил он подозрительно.
- Продайте арбуза, дядько, - попросил Коломеец.
- Вы чьи будете?
- Мы городские. В совхозе работаем.
Старик постоял минуту молча, а потом зашагал по баштану, обстукивая арбузы. Искал он недолго и, выйдя на дорогу, протянул Коломейцу продолговатый арбуз.
- Берить. Оце добрый кавунчик.
- Спасибо, дядько. Сколько вам грошей?
- Ничего! - ответил сторож.
- Почему же? - удивился Коломеец. - Даром мы не возьмем.
- Берите, берите, - сказал дядько. - Хлопцы вы молодые, грошей у вас, наверное, мало - возьмите так. Друга сатана просто бы полезла в баштан, а вы люди аккуратные, попросили по-доброму - возьмите потому бесплатно.
- Ну, спасибо вам! - сказал Коломеец, погоняя лошадей. - Дай вам боже еще столько прожить!
Только мы отъехали, Коломеец ударил арбузом по деревянной перекладине, арбуз с треском раскололся, и липкий его сок потек на сухие колосья пшеницы.
- Желтый! Смотри! - удивился Коломеец. - Ну ничего, хоть желтый, но спелый. Видишь - косточки черные.
Я взял меньшую часть арбуза и, прижав ко рту, стал выедать сердцевину. Арбуз был очень сочный, и тепловатый сладкий сок капал мне на рубашку, я глотал куски арбуза и был благодарен Коломейцу за его угощение. Что и говорить, он, видно, ловкий и находчивый парень. С ним не пропадешь.
Кони медленно везли тяжелую подводу. Высоко в синем небе пели невидимые в солнечных лучах жаворонки. Где-то за зелеными холмами протекал Днестр. И далеко, на совхозном току, равномерно попыхивал локомобиль; черный дым из его трубы подымался над совхозным садом.
Один за другим я швырял огрызки арбузной корки на дорогу, и они сразу зарывались в густую дорожную пыль.
У совхозного мостика нас встретил Полевой.
Он стоял у перил босой, без фуражки, с расстегнутым воротом гимнастерки.
- Вас, ребятки, за смертью только посылать, - сказал он хмуро. - Отчего так долго?
- Какое долго? - обиделся Коломеец. - Да мы раньше всех, товарищ Полевой.
- Погоди, залезу, - попросил тот. Он быстро влез к нам наверх и скомандовал: - Поехали, да поживей!
Коломеец щелкнул кнутом, кони рванули вперед, и подвода покатилась, шатаясь, мимо огороженного каменным забором совхозного сада.
- Остальные скоро там? - спросил Полевой.
- Еще накладывают, - доложил Коломеец. - Мы первые управились.
- Там, понимаешь, хлопцы наши поднажали - пшеница кончается, и нечего больше молотить, - уже несколько мягче объяснил Полевой. - Так вот, если вы первые, - добавил он, - идите работать к молотилке. Снопы возить будут совхозные рабочие. У них, я думаю, это скорее получится.
Сперва мне было обидно, что нас так быстро сняли с подвозки снопов, но как только я влез на решетчатую площадку молотилки и стал позади Коломейца, готовясь ему помогать, я понял, что новая работа будет куда интереснее.
Мы с нашей подводой поспели вовремя. Подвезенные раньше снопы кончились, только мы въехали на ток. Длинная, выкрашенная в кирпичный цвет молотилка "Эльворти" работала сейчас на холостом ходу. Курсанты завязывали мешки с зерном, подбирали с утоптанной земли остатки соломы. Совхозный ток был расположен поодаль от нашего жилья, у разрушенных глиняных сараев. Видно, когда-то здесь были строения панской экономии, а теперь лишь глиняные стены напоминали о них.
Небольшой локомобиль-паровичок с высокой задымленной трубой попыхивал рядом, соединенный с молотилкой широким кожаным ремнем. То и дело тугой этот ремень осыпали толченой канифолью, и в воздухе пахло смолой. Поодаль виднелся высокий стог соломы. По верху стога бродили с вилами и граблями, разравнивая солому, сельские девушки в пестрых платках из грубого полотна.
Курсанты волочили по земле от молотилки к стогу перехваченные веревками охапки соломы, подавали ее наверх девушкам, те принимали солому и утаптывали ее. Оттуда, со стога, доносились к нам веселые голоса, смех девушек - видно, работа спорилась.
- Ну, принимай, хлопче, первый на почин, - сказал мне снизу наш вчерашний возница Шершень, который уступил место у барабана Коломейцу. С этими словами Шершень протянул мне с подводы сноп; взяв его руками, я покачнулся и чуть не полетел вниз - сноп был очень тяжелый. Я быстро распутал тугое, хорошо сплетенное перевясло и, разделив сноп надвое, передвинул половину его Коломейцу.
Тот разворошил пшеницу и толкнул ее вперед колосьями в барабан. Кривые блестящие зубья захватили пшеничные колоски, смяли их, потащили к себе стебли, молотилка, получив пищу, затряслась, зашумела, из барабана поднялась пыль.
- Поехали! - крикнул Коломеец и, сдвинув на затылок буденовку, протяжно засвистал на весь ток.
- Никита свистит - значит, дело будет. Поднажали, ребята! - сказал, смеясь, Полевой, подгребая ногой к локомобилю солому.
Чтобы не стоять без дела, Полевой помогал кочегару. Сейчас кочегара не было видно. Полевой нагнулся и, подобрав охапку соломы, ловко швырнул ее в топку локомобиля. Упав на раскаленное поддувало, солома задымилась, первые языки огня прорвались наружу, мигом охватили ее со всех сторон.
- Давай, давай! Чего загляделся? - Коломеец сердито подтолкнул меня.
Я поспешно двинул к нему вторую половину снопа.
Пыль все больше рвалась наружу из барабана, защекотало в носу. Чихая, я один за другим подсовывал Коломейцу развязанные снопы. Жарко пекло солнце, мелкие колючки осота впивались в ладони, но выковыривать их не было времени. "После иголкой выну", - думал я, разрывая перевясла. Весело на душе было, что я работаю наравне со взрослыми, да еще у самого барабана - не где-нибудь. Поглядел бы на меня сейчас Петька Маремуха. Ему и не снилось такое - стоять на площадке молотилки. Ведь Маремуха даже и Котьке Григоренко завидовал, что тот у медника Захаржевского работает. А что Котька по сравнению со мной? Подумаешь! Гордый и довольный, я принимал от Шершня снопы. Шершень в рваных холщовых штанах бродил по снопам с вилами. Вот он начинает новый ряд.
"Ну-ка подай этот крайний широкий снопик - его, пожалуй, на три порции хватит", - подумал я.
Шершень, словно угадывая мои мысли, перебросил мне сноп. Только я развязал перевясло, к моим ногам со стуком упало что-то тяжелое. Я нагнулся и увидел на решетке длинный ржавый болт.
- Никита, смотри! - шепнул я Коломейцу.
Тот поднял болт, нахмурился.
- В самом снопе?
- Ага!
- Давай, давай, Никита! - закричали снизу.
- Да погоди ты! - отмахнулся Коломеец и, переведя ремень на холостой маховичок, подозвал Полевого.
Когда я объяснил, где был найден болт, Полевой сказал:
- Не иначе - кулацкие штучки. Случайно такие железяки в снопы не попадают. Это не перепелка. - И тихо предупредил меня: - Ты гляди, Манджура, может, еще чего найдешь. Подсунули болт - могут и бомбу в солому заплести.
Молотьба пошла дальше.
Теперь, прежде чем подвинуть сноп Коломейцу, я прощупывал солому; а он то и дело подгонял меня. Я здорово упарился, рубашка прилипла к спине, соленый пот затекал в глаза, я протирал их рукавом и думал: поскорей бы шабаш.
- Эй, шевелись, Коломеец! - покрикивали все чаще и чаще курсанты.
Они вошли во вкус, быстро отгребали солому, подставляли к жестяному желобу пустые рогожные мешки и сердились, когда теплое зерно шло слабой струйкой.
Перед обедом все пошли на Днестр купаться. Дорога на реку пролегала под забором совхоза. Мы миновали то место, где вчера я, прыгая в бурьян, спугнул неизвестного человека. Совхозный сад днем выглядел не таким густым, как ночью.
Днестр заблестел сразу же за каменным забором. Он показался мне с первого взгляда очень широким - раз в пять шире нашего Смотрича. Тот я переплывал с одного маху, а здесь, пожалуй, пришлось бы попыхтеть. Мы с Коломейцем сели у самой воды. Гористый бессарабский берег был хорошо виден и отсюда, снизу.
На глинистых холмах зазеленели виноградники, за ними на бугре, далеко от Днестра, виднелось село - белые хатки под соломенными крышами, садики, на краю села тускло поблескивал купол церкви. Оттуда, с околицы села, к Днестру спускалось вниз по крутым склонам несколько тропинок. Они вели к двум чернеющим на воде мельницам. Издали эти черные дощатые мельницы, закрепленные на якорях посреди реки и соединенные с берегом узенькими кладочками, были похожи на сорванные наводнением курятники. Бессарабский берег был пустынен, только у левой мельницы, стоя на мостках, стирали белье две женщины. Когда они шлепали вальками, гулкие хлопки доносились к нам сюда вместе с поскрипыванием мельничных жерновов.
- Ну что ж, выкупаемся, а, Василь? - сказал Коломеец и стащил с ноги покрытый пылью сапог.
Когда он стянул суконные бриджи и нижнюю рубашку, я увидел, что вся спина и грудь его густо поросли черными волосами.
Коломеец нежно провел ладонью по волосатой груди и сказал с гордостью:
- Это у меня с детства, и притом наследственное. Батько мой тоже волосатый - ужас.
- Эй, Никита! - крикнул издали Коломейцу широкоплечий, рослый курсант Бажура. - Поплыли на тот берег?
- Туда не доплыву, - ответил, вставая и поеживаясь, Коломеец, - заморился. Немного давай поплаваем - и все.
Оба они - широкоплечий Бажура и низенький, щуплый Коломеец - вошли в чистую воду Днестра и тихо поплыли.
Ко мне подсел Полевой.
- Ну как, Манджура, подружился с Коломейцем? Хорошо работали вдвоем? - спросил Полевой.
- Вы же сами видели, как работали.
- Коломеец - парень хороший, компанейский.
- А в футбол не играет, говорит: детская игра, - сказал я Полевому.
- Ну, это старая история, - сказал, смеясь, Полевой. - Это тебе, новичку, он накрутил чего-то. Он первые дни, как приехал в совпартшколу, таким гоголем ходил - не подступись. Да и стал хвастаться: я-де, мол, самый главный был футболист в Балте. В сборной города голкипера играл. С Одессой встречались - ни одного мяча не пропустил. Все уши-то развесили, а я думаю: вот удача-то. Хоть одного игрока настоящего бог послал. Ну, вышли на тренировку, и Коломейца взяли с собой. Стал он в голу, и тут конфуз получился. Ни одного мяча поймать не может. Руками машет, как журавль крыльями, а мы ему меж ног мячик за мячиком накатываем. Вот смеху-то было после! Ну, он, понятно, обиделся и перестал играть.
В эту минуту Коломеец вышел из реки и направился к нам. На его волосатой груди блестели капли воды.
- Я вот, Никита, рассказываю твоему напарнику, как ты в футбол с нами играл, - подмигивая мне, сказал Полевой.
- А-а-а, в футбол! - сконфуженно протянул Коломеец и запрыгал на одной ноге, делая вид, что ему в ухо попала вода. Напрыгавшись и не глядя на Полевого, он сказал мне: - Ну, чего сидишь? Пошли купаться!
Вода в Днестре была холодная и течение очень быстрое.
Не успел я проплыть и десяти шагов, как меня снесло далеко вниз.
Плыть напрямик за Коломейцем на середину реки я не решился и медленно поплыл вдоль берега. Плавал я совсем немного, а отнесло меня порядком. Обратно к своей одежде я побежал по отмели.
- Ты где устроился, Манджура? - следя за тем, как я одеваюсь, спросил Полевой.
- На балконе.
- Спать будешь на балконе?
- Да.
- Ну, а вещи где?
- Тоже на балконе.
- А если дождь?
- Ничего. Как-нибудь.
- Смотри, - сказал Полевой, - как бы ты не прогадал. А то перебирайся лучше к нам, вниз. Как раз место одно в уголке есть свободное. Сухо, тепло, и никакой тебе дождь не будет страшен.
- Да нет, товарищ Полевой, спасибо. Мне на балконе лучше будет.
- Как знаешь, - сказал Полевой и, попробовав рукой воду, стал раздеваться.
БУРЖУАЗНЫЕ ПРЕДРАССУДКИ
На балконе у меня было не так уж плохо. Обвитый с двух сторон диким виноградом, он напоминал беседку. Прямо на расшатанные, выжженные солнцем половицы я бросил соломенный матрац, а вещи спрятал в нише около дверей, ведущих в бывшую помещичью столовую. Там, разложив на полу хрустящие матрацы, устроились курсанты. Можно было, конечно, и мне улечься рядом с ними, но этот полутемный зал с заколоченными снаружи ставнями не понравился мне. Слишком сумрачно, прохладно в нем было.
- Э, да у тебя здесь шикарно! - заходя ко мне в гости на балкон, сказал Коломеец. - Как в тропическом лесу. И лианы растут! - Коломеец потрогал виноградную лозу, обвивавшую железный кронштейн, и, опершись на шаткие перила балкона, посмотрел вдаль.
Днестр отсюда не был виден, он протекал глубоко в лощине, зато можно было хорошо разглядеть бессарабское село на том берегу.
- Знаешь что, молодой человек? - сказал, обернувшись, Коломеец. - Мне здесь определенно нравится: пейзаж, воздух и все такое - словом, я поселюсь с тобой. Не возражаешь?
- А чего ж мне возражать? Давай перебирайся! - ответил я радостно.
Когда уже совсем стемнело, мы с Коломейцем разложили поудобнее рядышком оба матраца и начали укладываться.
Несколько минут мы лежали молча. Над ухом у меня тонко прозвенел комар. На бессарабском берегу протяжно пели грустную молдавскую дойну.
- Словно хоронят кого-то, - сказал я.
- Чего ж им веселиться? - ответил Коломеец. - Жмут их, бедняг, румынские бояре, жмут жандармы, попы всякие, - от такой, брат, жизни краковяк не спляшешь.
- А ты как думаешь: Бессарабия когда-нибудь будет советской? - спросил я у Коломейца.