- Ну, будет! Слышишь, все уже, все! - кричал мне в ухо Гутентаг, но я все еще лежал, болтая ногами, ничего не слыша и подвывая.
- Видите, - тихо сказал доктор сестре, - обошлись без трепанации черепа, и все хорошо получается. Крепкий парень! - Он похлопал меня по ноге.
Хорошо было возвращаться в палату после перевязки: предстояло два дня спокойной жизни без мучений.
Длинные, покрытые кафельными плитами коридоры тянулись через все здание, тележка грохотала на этих плитах, проплывали мимо узкие сводчатые окна, за ними виднелось синее-синее небо, далеко, за Должецкий лес, опускалось солнце. Как хотелось мне в эти минуты туда, на волю, в лес, к знакомым хлопцам!
Меня подвозили уже к палате. Я увидел сидящих на дубовой скамейке в коридоре Сашку Бобыря, Петьку Маремуху и… Галю. Галя была здесь! Милая, дорогая моя Галя пришла навестить меня! Я готов был спрыгнуть с носилок, подбежать к Гале, поздороваться. Маремуха вскочил и, шагая рядом с тележкой, поспешно забормотал:
- Швейцар не хотел нас втроем пускать к тебе, Василь, так я побежал к Гутентагу, и нас пустили!
Петька хотел зайти вместе со мной в палату, но Христя подняла руку и сказала:
- Подождите, ребята. Вот уложим раненого на койку, и тогда зайдете.
Лежа на свежих взбитых подушках, покрытый серым ворсистым одеялом, концы которого Христя аккуратно подоткнула вокруг матраца, я встретил гостей. Первой подошла к моей постели Галя. Я словно впервые увидел ее. Очень она была хорошенькой, самой красивой, самой родной для меня в эту минуту. Она покраснела, смутилась, а кончики маленьких ее ушей побагровели от волнения. Подавая мне теплую руку, которую я пожал изо всей силы, Галя сказала тихо:
- Ты получил мое письмо, Василь? Я ответила сразу…
- Не получил. Но это пустяки. Получу, наверное. Привезут. Там и вещи еще мои остались, - буркнул я, смущаясь. Не хотелось, чтобы Сашка и Маремуха узнали о нашей переписке.
- А я думала… - протянула Галя. - Очень больно, Василь? - спросила она, кивая на мою забинтованную голову.
- Так себе, - ответил я беспечно.
- А кто тебе операцию делал, Василь? - полюбопытствовал конопатый Бобырь.
- Гутентаг.
- Ну, тогда, значит, не больно было. Когда он меня оперировал, я никакой боли не чувствовал, - шмыгая носом, сказал Бобырь.
- Сравнил тоже! - обиделся я. - У тебя простая заноза была, а здесь - видишь! - И я показал рукой на свои раны.
- Ну, положим, не простая заноза, а целая щепка, - возразил Бобырь. - Она до самой кости вошла.
- У тебя до кости, а у меня череп разломан так, что мозг видно!
- Мозг? - с ужасом спросил Маремуха.
- Ну да, - ответил я как можно более спокойно. - В двух местах мозг видно. - Я искоса поглядел на Галю.
Она тоже испуганно смотрела на мою перебинтованную голову. Чтобы поддать жару и выставить себя еще большим мучеником, я сказал небрежно:
- Но это пустяки. Вот заживут немного раны, тогда доктор припаяет мне под кожей такие золотые пластинки. Крепче кости будут!
- Оловом припаяет? - спросил Бобырь.
- Оловом? Нет, зачем… Не оловом… Есть такой… Ну, понимаешь, есть такой клейстер особый. Я забыл название, - едва вывернулся я.
- А ты слышал, Василь, что вашего Корыбко арестовали? Теперь в сад можно будет лазить сколько угодно! - сказал Маремуха. - Я тебе раньше не хотел говорить, потому что…
- Все знаю… - сказал я. - Мне курсанты рассказывали… А… что Котька теперь делает?
- Котька перебрался к своему Захаржевскому, - объяснил Маремуха. - И, знаешь, он теперь посещает комсомольскую ячейку печатников.
- Нет, правда? - не поверил я.
- Ага! - подтвердил Бобырь. - На каждое открытое собрание приходит. И, наверное, скоро заявление подаст в комсомол.
- Ничего не выйдет из этого! - отозвалась неожиданно Галя. - Все же знают, что Котька недаром к меднику поступил. Он хочет себе стаж рабочий получить - вот что!
Я смотрел на Галю и не верил своим ушам. Ведь еще так недавно она ходила с ним, а сегодня… Я радостно смотрел на Галю, на ее высокий лоб, густые мягкие волосы, зачесанные назад и заложенные по краям за уши, на чуть вздернутый нос. Галя отвела в сторону зеленоватые глаза, поправила вязаную кофточку и сказала смущенно:
- Что ты смотришь, думаешь, неправду говорю? А вот правду… Да он сам мне рассказывал об этом…
- Кто? Котька? Что рассказывал? - полюбопытствовал Маремуха.
- Ну да, Котька. Вот когда Василь уехал, - Галя кивнула в мою сторону, - он пришел ко мне домой и говорит: "Пойдем на гулянье"… Ну… мы пошли. А по дороге Котька открыл кошелек и стал хвастаться: "Я тебя, говорит, сейчас на каруселях покатаю: видишь, говорит, сколько денег! А все, говорит, заработанные. Но деньги, говорит, пустяки. Денег еще больше будет. Самое главное - стаж. Вот проработаю еще немного, нагоню себе рабочего стажа, тогда никто и не пикнет, кем был мой папа, с рабочим стажем я далеко пойду".
- И ты… и ты с ним еще говорила после этого? - спросил я с возмущением.
- Зачем? - сказала Галя спокойно. - Я говорю: "Не надо мне твоих денег, не надо карусели, а ты жулик и бесчестная личность". Повернулась и ушла.
- Правда, Галя? - спросил восхищенно Маремуха.
- Спроси у него сам, если не веришь, - сказала Галя.
- Надо мне очень тоже! - буркнул презрительно Петька. - Я с ним три года не разговариваю.
- Что, молодые люди, пришли навестить страдальца?
Я быстро оглянулся, а ребята вскочили. На пороге палаты, улыбаясь, стоял Полевой. Голова его была выбрита наголо и загорела так же сильно, как и лицо.
- Сидите, сидите. Что вы переполошились? И я сяду, - сказал Полевой и схватил свободную табуретку.
Подвинув ее к моей кровати, Полевой шумно уселся и посмотрел на меня. Сели и хлопцы. Оправив голубенькое платье, осторожно села на табуретку возле Полевого Галя.
- Ты не сердись, Василь, что я не зашел к тебе вчера, как только мы приехали: дела много было у меня. Но я послал к тебе Коломейца. Был Коломеец у тебя?
- Был. И Марущак с ним пришел.
- Ну, мне, значит, уже нечего делать. А я-то собирался сам тебе о подвигах твоих порассказать. Как здоровье?
- Ничего!
- Да я-то, положим, и сам знаю как, - сознался Полевой. - Я, прежде чем к тебе зайти, доктора все выспрашивал. "Ничего, говорит, заросло прекрасно, скоро будет в футбол гонять". Сыграем в футбол, Василь?
- А чего ж, сыграем! - отозвался я.
- Тогда старайся, выздоравливай поскорее, чтобы до выпускного вечера был на ногах! - приказал Полевой и, разглядывая сидевшего смирно Маремуху, сказал: - Этого молодца знаю, с этим блондином мы тоже как будто встречались, - добавил он, кивая на Бобыря, - а вот барышню вижу первый раз. Может, невеста?
Полевой хитро смотрел на меня. Я не знал, как ответить ему, чтобы не обидеть Галю. А она тоже покраснела, смутилась и не знала, куда девать глаза.
Чтобы нарушить неловкое молчание, Полевой обратился к Гале и, не переставая улыбаться, сказал:
- Смотрите, барышня, держите этого героя в руках. - Полевой кивнул на меня. - Потому что, я слышал, он уже по кофейням с девушками разгуливает.
У меня перехватило дыхание. Не иначе, Полевой узнал о кафе Шипулинского от моего отца. А что, если отец рассказал ему и про ложки? Краснея от стыда, я искоса смотрел на Полевого и пытался узнать, все ли ему известно или нет. Но Полевой улыбнулся хитро и загадочно, и ничего нельзя было понять в его взгляде. Потом он встал и неожиданно сказал:
- А у меня, кстати, деловой разговор к вам есть, молодые люди. Куда думаете податься осенью? Что вы думаете делать дальше?
Наступило молчание.
Погодя Сашка Бобырь отважился и спросил:
- Как - что?
- Трудовую школу вы окончили? - деловито спросил Полевой.
- Ого, еще весной! - протянул Петька.
- Ну, а сейчас? - обводя нас внимательным взглядом, спросил Полевой.
- Я не знаю, как Бобырь и Галя, а вот мы с Петькой, - сказал я тихо, - думали осенью на рабфак поступить.
- На рабфак? - Полевой задумался. - Ну что ж, на рабфак - оно, конечно, тоже неплохо, но у меня к вам есть интересное предложение. Быть агрономом, инженером или ученым - это, конечно, очень похвально. Но ведь у станка кому-то стоять нужно? Профессия любого квалифицированного рабочего не менее почетна и уважаема. К чему я это вам говорю? Вы знаете, хлопчики, сейчас мы пускаем в стране один за другим старые заводы и, надо полагать, будем скоро строить новые. Для этих заводов нам нужны ученые руки. Не сегодня, так завтра, быть может, их понадобится ой, ой, ой как много. Сейчас во многих городах открываются школы фабрично-заводского ученичества. Будет такая школа и в нашем городе. Как раз вчера мне в окружкоме партии сказали, что я назначен директором этой школы. Я ведь в молодости на заводе в Екатеринославе работал. Деньги уже отпущены. Мастерские будут особые. Стипендию ученики будут получать. Инструкторов дадим хороших. Скоро начинаем набор в школу. Ну, мне бы хотелось подобрать туда славных, боевых ребят. Вот гляжу я на вас, вижу - так, в общем, компания ничего подобралась. А что, если с осени в фабзавуч?
Мы переглянулись.
- Я слыхала о фабзавуче, - тихо сказала Галя. - Моего отца инструктором столярного цеха приглашают.
- Ну вот видишь, как хорошо. С отцом вместе будешь в школу ходить, - обрадовался Полевой.
- А мне разве тоже можно? - недоверчиво спросила Галя.
- А почему же нельзя? - Полевой усмехнулся.
- Ну я же не мальчик! - тихо сказала Галя. - Девочкам разве в фабзавуч можно?
- А по-твоему, надо для вас особое епархиальное училище открыть? - ответил Полевой. - Сейчас другие времена. Что, разве ты не можешь на механика выучиться или, скажем, на токаря? Поработаешь, получишь квалификацию. На ногах тверже стоять будешь. А о высшем образовании еще будет время подумать.
- На слесаря тоже можно будет в том фабзавуче выучиться? - все еще недоверчиво поглядывая на Полевого, спросил конопатый Бобырь.
- Слесарное отделение как раз будет самым большим, - сказал Полевой и, оглядывая всех нас, добавил: - Так вот, молодые люди, я сейчас ухожу, а вы подумайте, посоветуйтесь. Если будет охота, милости прошу под мое начало.
ДАЕМ БОЙ!
Из больницы меня выписали уже после выпускного вечера. Так и не пришлось мне повеселиться последний раз с отъезжающими курсантами, не удалось поиграть с ними на прощание в футбол. Когда я вместе с отцом подъехал на извозчике к знакомому решетчатому забору в конце Житомирской, меня поразила непривычная для школьного двора тишина. Не видно было пробегающих в аудитории курсантов в голубых буденовках, не прохаживался, как прежде, с винтовкой около сторожевой будки курсант-часовой, ворота были просто закрыты на тяжелый ржавый замок. Брызги известки белели на окнах главного здания: там, внутри, шел ремонт, да и снаружи фасад тоже отделывали к новому учебному году; около водосточных труб висели маленькие деревянные люльки на канатах, и яркие пятна зеленой и коричневой краски были разбросаны по крыше совпартшколы - это маляры пробовали, в какой цвет лучше красить давно уже выцветшую под солнцем крышу.
Отец хотел, чтобы я, пока совсем не поправлюсь, поселился с ним и теткой вместе, но я настоял на своем и устроился в кухне. Доктор Гутентаг, выписывая меня из больницы, велел, чтобы в первое время поменьше двигался и побольше лежал, но стоило мне только очутиться в этом знакомом доме, как сразу меня потянуло на улицу, и я после обеда выбрался из своей кухни на волю. Опираясь на старую отцовскую палку, я медленно спустился по лестнице флигеля на заросшие подорожником булыжники двора и направился к главному зданию. Тихо было в здании, очень тихо. Перила ведущей вверх каменной лестницы с вытоптанными ступеньками покрывал слой пыли, деревянные полы в коридорах были забрызганы известью, а под стенами стояли вытащенные из аудитории черные парты. Двери в курсантский клуб были широко раскрыты, и я мимоходом прочел над сценой такой знакомый лозунг: "Мир хижинам - война дворцам!" Дойдя до того окна, из которого Марущак палил из винтовки, я понял, что прогулялся сюда напрасно. Дыру в широкой печке уже замуровали: лишь плотный слой красного кирпича указывал место, где висел старый монастырский колокол, так долго пугавший живущих здесь своим загадочным звоном. Я потрогал рукой квадратик кирпичей, отковырял кусочек застывшей штукатурки и медленно поплелся вниз, в сад.
Уже на деревьях желтела листва; целые заросли бурьяна появились на лужайках сада; красные от мелких, похожих на кораллы ягодок стояли кусты барбариса; давно повылетали из гнезд ставшие теперь уже взрослыми птенцы. Вдоль каменного забора тянулась ореховая аллея, серые гладкие стволы высоких деревьев подымались над соседними сливами и яблонями; в расщелине самого старого из ореховых деревьев я заметил черное дупло, в которое засунул тогда, весенним утром, алюминиевую миску. Очень тихо было в саду, и, когда я подошел близко к ореховой аллее, где-то высоко в листве послышался чуть различимый шум - это, пробивая блестящие лапчатые листья, падал вывалившийся из кожуры орех. Я заметил место в траве, где он упал, и, ковыляя, направился туда.
Орех был спелый, большой, он слегка припахивал йодом. Я опустил его в карман и принялся искать в траве другие орехи. На лбу, оттого что я еще как следует не поправился, проступила испарина, но я не замечал ничего и старался набрать как можно больше орехов.
Вспоминая детство и ползая на коленях, я увлекся так, что не заметил, как в саду потемнело. Наступали сумерки, солнце давно закатилось за предместье Белановку, пора было уходить домой. Усталый, измученный, но зато с полными карманами орехов, я вышел во двор и, усевшись на скамеечке возле калитки, принялся раскалывать их. Я вставлял орех в щель между калиткой и железной балкой, легко тянул калитку на себя, и орех с хрустом раскалывался, на ладонь летели обломки скорлупы и белые куски молодых зерен.
На земле под скамейкой уже валялось порядочно шелухи, когда я услышал за кустами голос Петьки Маремухи.
- Если мы сейчас этому подлецу не покажем, то он потом еще больше задаваться будет! - взволнованно доказывал кому-то Петька.
- Сюда, Петька, - крикнул я, подымаясь.
- Смотри, он уже по двору ходит! - удивился Петька, появляясь из-за кустов вместе с Бобырем. - А мы думали, что ты еще в кровати. Дай-ка орехов!
Я отсыпал в пухлую ладошку Маремухи пяток орехов и угостил орехами конопатого Бобыря. Сашка сразу же, точно обезьянка, засунул один орех в рот и стал разгрызать его.
- Вот сумасшедший! - сказал я Сашке. - И так двух зубов нет, остальные хочешь поломать? Калиткой дави.
Теперь калитка ездила на крючках взад и вперед без остановки.
Маремуха, посапывая, ел орехи, то и дело поглядывая на мой вздувшийся карман.
- Откуда идете, хлопцы? - спросил я.
- Мы шли… - начал Маремуха. - Да, знаешь, Васька, Григоренко в комсомол принимают.
- Что, в комсомол?! - крикнул я.
- Ага, - спокойно подтвердил Сашка, разжевывая орех. - Мне брат Анатолий рассказал, он же в ячейке печатников, а Котька ту ячейку посещал. Брат сказал, что Котька вчера им анкету и заявление подал.
- Еще не разбирали? - поспешно спросил я.
- В субботу на собрании разберут, - сообщил Бобырь.
- Ну, так это еще не факт, это еще посмотрим! - протянул я облегченно.
- Думаешь, не примут? - Петька заволновался. - Примут, вот увидишь. Ты что, не знаешь, какой он проныра и жулик?
- Чего ж ты молчишь, Сашка? - напустился я на Бобыря. - Твой брат в ячейке печатников, расскажи ему, что за тип этот Григоренко, пусть он выбросит его заявление в помойную яму, и все.
- А я не говорил? Говорил. Только узнал сегодня, сразу же и рассказал. Но видишь, какое дело: Анатолий поехал в село по шефской работе и вернется лишь в четверг. Он, как я ему рассказал про Котьку, сказал мне, чтобы я собрал своих хлопцев и пришел с ними в субботу на собрание.
- Ну, ясное дело, мы ему должны дать отвод! - сказал я горячо.
- А может, ты вместо отвода, Василь, пойдешь на кровать? - услышал я позади голос отца. Он стоял у забора возле будки часового.
- Зачем на кровать? Я уже здоров!
- Голова не болит? - выходя на улицу, спросил отец.
- Ни капельки!
- А нога?
- Чуть-чуть, - обманул я отца.
Нога еще болела, колено ныло, но, если бы я сознался, отец немедленно уложил бы меня в кровать.
- А ну посуньтесь, хлопчики, - попросил отец Маремуху и Бобыря.
Те поспешно подвинулись.
- Кто орехами угощает? - спросил отец.
Я вытащил из кармана горсть орехов и протянул отцу.
Заглядывая мне в глаза, отец сказал:
- Значит, мы уже и в саду успели побывать, не так ли? Ой, Василий, Василий, пороть бы тебя следовало, да рука у меня не поднимается. Просил же я: не ходи много, отлеживайся. Так нет, понесло тебя сразу в сад. А если швы разойдутся, снова в больницу, да?
- Не разойдутся, - ответил я неуверенно и сразу пощупал ребро.
Помолчав немного и с треском раздавив ладонью о скамейку орех, отец спросил:
- Кому вы это собирались отвод давать?
- Котьке Григоренко. Докторскому сыну. Знаешь? - объяснил я.
- За что? - спокойно спросил отец.
- Его ж отца в Чека расстреляли! - сказал я горячо.
- А что сам Котька собой представляет? - спросил отец.
- Как - что? Он же чуждый! - возмутился Маремуха.
- Он у петлюровских скаутов начальником патруля был, а сейчас нарочно к меднику Захаржевскому поступил, чтобы стаж рабочий себе нагнать! - добавил я.
- А я, когда мы в гимназии учились, - важно заявил Сашка Бобырь, - сам слышал, как этот Котька хвалился, что гетман Петро Дорошенко, который нашу крепость брал, ему родичем доводится.
- Ты спрашиваешь, что представляет, да? - продолжал я горячо втолковывать отцу. - Да он собственный дом имел, он хлопцев наших быдлом называл, этот Котька, он презирает рабочий класс, а если бы сейчас Петлюра вернулся, он бы всех нас порезал. Разве ему можно быть в комсомоле?
- Значит, вы ему дадите бой на собрании? - спокойно и как бы подзадоривая нас, спросил отец.
- Ого! Еще какой! - ответил я запальчиво.
- Ну и правильно! - согласился отец. - Только горячиться особенно не надо. Если вы уверены в том, что он чуждый комсомолу, докажите это. Важно доказать, что он сам подлец, - вот в чем штука. В комсомол должны идти ребята с чистым сердцем, и, если вы уверены, что на сердце у этого Котьки грязь, говорите об этом смело, честно и ничего не бойтесь.
Помня советы моего отца, мы втроем долго обсуждали, как будем давать отвод Котьке.
Мы решили не вспоминать мелкие наши обиды, а сказать на собрании только самое важное, как отец выразился, основное и принципиальное. Тут же мы условились, что первым в прениях выступит Сашка Бобырь, так как брат его состоит в ячейке печатников, потом возьмет слово Петька Маремуха, а я буду заключать и скажу самое главное по отводу: то, что мне рассказала в больнице о Котьке Галя. Мне предстояло доказать собранию, что Котька хитрый карьерист, что надел он рабочую блузу только для того, чтобы побыстрее замазать свое прошлое. Когда приятели ушли, я один в пустой кухне начал репетировать будущее выступление.