* * *
Гектор Орлов оказался нетранспортабельным, не в прямом смысле, конечно, просто за ним сразу не хотели присылать вертолёт. Причина была не ясна, а с Пророком Цветаев из принципа не разговаривал.
Гектор сказал, уплетая за обе щеки сардины в вине и большой кусок белого хлеба с маслом:
– Не знаю, какая между вами кошка пробежала, но ситуацию надо разрулить быстро и мирно.
Между делом он с большим удовольствием пялился в дебилятор, который орал что-то о скором и неминуемом, как лавина, Дні незалежності. Независимости от чего? Естественно, все всё понимали, но делали вид, что это не имеет никого отношения к России. Некая абстрактная независимость, висящая в пустоте, абсолютно чуждая русскому. Поэтому последние двадцать лет Цветаев чувствовал себя изгоем и всё, что делалось на западе страны, казалось играми в оловянные солдатики, несерьёзным и не требующим внимания нормального человека, ведь фашизм был растоптан в сорок пятом, а ему дали возродиться снова.
– Как же её разрулишь, – пожаловался Цветаев, – если я не знаю, что Антон задумал.
– А он ничего не задумал, он пошёл на Бессарабский рынок, – бездумно сказал Гектор Орлов, вылавливая из в банке очередную сардину.
Целый ящик этих сардин Пророк притащил накануне и строго-настрого запретил к нему прикасаться. "Для Герки", – хмуро бросил он.
– Зачем пошёл?
От сардин исходил пьянящий запах. Цветаев сам бы умял баночки три, но нельзя – всё больному Гектору.
– Наверное, чтобы узнать о подвигах Жаглина? – предположил Орлов. – Ты ведь знаешь, я к нему хорошо относился. Жаглина любил. Жаглин ему ничего плохого не сделал.
Можно был ещё добавить, что он прикрывал ему спину последние три месяца. Об этом почему-то все забыли.
– Да, странно… – высказался Цветаев и ещё больше задумался.
При взгляде на весёлую морду Жаглина, все сомнения, которые грызли Цветаева, испарялись, как иней под солнцем. А когда Жаглина не стало, они постепенно стали одерживать верх, и с этим ничего нельзя было поделать. Где это видано, чтобы человек за один раз смог "взять" троих. И где? В центре, под носом у властей и дайнов. Ну ладно, предположим, думал Цветаев, когда я заведусь, то наверняка сумею отчебучить и не такой фокус, если, конечно, очень и очень постараюсь, но ведь я не буду по-глупому испытывать судьбу, опасно. А Жаглин при его сыроватом сложении и полном отсутствии реакции смог, хотя и был ранен? Как ему это удалось?
– А ты всё спишь, – так хитро сказал Гектор Орлов, что Цветаев возмутился: "И ты туда же!"
– В смысле?..
– Иди, добывай алиби, блин! И меня заодно выручишь! Мне тоже надо отмыться! Так что на тебя одного надежда. А теперь принеси мне кофе! Молока не забудь!
Пока закипал кофе, Цветаев пораскинул мозгами: есть два адреса: Зинка и некий Бурко из Оболони. Как он хоть выглядит? С них и надо начать.
– Я же под арестом! – выложил он все свои страхи, когда принёс Орлову кофе.
От природы он был таким правильным, что самому было противно. Сашку жалко, думал он, Генку Белоглазова жалко и всех остальных жалко. Даже Антона жалко!
– Кх! – чуть не подавился Орлов и закашлялся. – Фу! – отдышался он. – Чудак человек. Антон придёт и скажет, что ты виноват, и что ты будешь делать после этого? – он с иронией посмотрел на Цветаева.
– Не знаю, – пожал плечами Цветаев. – Застрелюсь!
– Вот именно! – воскликнул Гектор Орлов. – Человек – кузнец своего алиби! Иди наконец с богом!
– Но он же не прав!
– А кого это волнует на войне?! – Орлов посмотрел на него выразительно. – Спишут тебя в предатели и забудут, и меня заодно шлёпнут, думаешь я не понял, о чём Антон вчера говорил.
По спине у Цветаева пробежал озноб дурного предчувствия.
– Не понял, – признался он.
– Ответственность на нём за провал группы, он за всё отвечает. Надо найти крайнего. Крайним назначен ты!
– Но это же подло! – воскликнул Цветаев, хотя уже был готов действовать.
– Забудь об этом на войне. Она всё спишет, – повторил Орлов.
– Понял, – кивнул Цветаев и уже собрался было выложить свой план действий, как Орлов его остановил.
– Стоп!!! Ничего мне не говори. Не хочу Антону врать.
И глаза его вспыхнули куражным светом.
– А что ты скажешь?
– Скажу правду, скажу, что ты ушёл, чтобы найти концы. У тебя есть, где их искать?
– Есть, – согласился Цветаев и снова подумал о Зинке Тарасовой.
Лучшего кандидата в связные не найти. Притащу её сюда, пусть она всё ему расскажет, злорадно решил он, представляя растерянное лицо Пророка, и как он будет каяться, ползая в ногах.
– А если?.. – заикнулся Цветаев, всё ещё пребывая в сомнениях.
– Слушай, – воскликнул Орлов сварливо, – дай мне поесть в конце концов! Знай, что я на твоей стороне, и баста, дай поесть!
Он обжирался вторые сутки, спал и ел, спал и ел, и никак не мог наесться.
– Спасибо, брат, – только и пробормотал Цветаев, но духа у него от этого не прибавилось.
* * *
На это раз он подготовился основательно. Взял тот самый пистолет, который его спас на Михайловской, "Машку" капитана Игоря, естественно, "калаш", который, как всегда, демонстративно бросил на сидении справа, а "Машку" бережно завернул в покрывало Татьяны Воронцовой. От покрывала тонко пахло духами, как напоминание о довоенной жизни.
Гектор Орлов провожал каждое его действие весёлыми глазами:
– Молодец! – хвалил он, радуясь еде. – Я бы тоже с тобой, да сам понимаешь…
Цветаев махнул на прощанье и ушёл без слов, чего с Орлова возьмёшь, пока не наесться за все дни плена, соображать не будет.
У него возникло стойкое ощущение, что он больше не вернётся на эту явку, что он вообще последний раз видится с Гектором. "Тьфу, тьфу, тьфу", – поплевал через левое плечо, и, страдая, влез в машину. Вместо "косоглазого" у них теперь был красный "бмв", потрёпанный, старый, без "габаритов", но с надёжным мотором.
На посту "Выдубичи" документы никого не интересовали. С уважением поглядели на автомат, на пистолет, висящий в кобуре под мышкой, и спросили с ехидной подковыркой:
– За майдан або ЄС?..
Голоса были вполне миролюбивыми. Скажу за майдан, а это львонацисты, скажу за ЕС, а это бандерлоги, ущемлённые властью, подумал Цветаев. Как разница, махнул он на себя рукой.
– За ЄС, – ответил и внутренне сжался, готовый ко всякого рода неожиданностям, совершенно забыв, что у него под мышкой пистолет.
– Куди їдеш?
– На підкріплення, – сообразил Цветаев.
– Вони на Грушевського стоять. По Лесі Українці об'їдь, – услужливо посоветовали ему.
Вот и разделился майдан, понял Цветаев, вот и пришёл конец рукоблудной революции.
– Спасибі! – искренне поблагодарил он.
На площадь "Нетерпимости" всё ещё выясняли отношения. Майданутых было меньше, они терпели поражение, а уходить собирались никак не меньше как громко хлопнув дверью, то есть со стрельбой, дракой и соплями: "Нас зрадили!" Революция закончилась, несмотря, на то, что майданутые хотели вечно продолжать её. Кто на рукоблудной войне побывал, тот здоровья не видал.
В соответствии с рекомендациями бандерлогов, Цветаев свернул на бульвар Леси Украинки и через две минуты уже тормозил на Верхней улице у дома Тарасовой. Здесь ничего не изменилось, разве что у откоса стоял микроавтобус с тонированными стёклами и заляпанными номерами. Под колесом валялась бутылка из-под водки.
Цветаев не стал надевать куртку из-за жары. Подошёл к автобусу, заглянул на место водителя, оно оказалось пустым, внимательно посмотрел в парк на откосе, словно там был ответ на все вопросы, а потом – на высотку, и покачал головой. Нехорошо, решил он, нехорошо, а что "нехорош", сам не знал, хотя подспудно ощутил подвох. После этого на всякий случай достал пистолет и передёрнул затвор, хотя не был уверен в правильности своих действий.
В подъезде пахло туалетом и, как обычно, вездесущими кошками. Дом же был полон непонятных шорохов и звуков, которые таили в себе скрытую угрозу. Цветаев на полусогнутых, словно проводил зачистку, крался, как зверь, помня о тех, кто прикатил на автобусе. Но столько ни осторожничал, сколько ни пытался разобраться в этих странных звуках, наполняющих дом, и в своих ощущениях, тревожных, как наваждение, вид голого человека, справляющего малую нужду на лестничной площадке, явился для него полной неожиданностью, и всё тут же стало на свои места: монотонный шум вдруг оказалось журчанием мочи, а говор – человеческой речью, доносившейся из-за неприкрытой двери, за которую юркнул смутившийся человек. Был он худой и синий, как слива, из-за многочисленных наколок.
Цветаев выпрямился, спрятал пистолет в наплечную кобуру и, сам не знаю почему, вздохнул с облегчением: слава богу, никого не пришлось убивать. Человек появился так же стремительно, как и исчез. На это раз он был в полосатых трусах по колено и с сигаретой в зубах.
– Фу, напугал ты меня, – произнёс он миролюбиво, – дай огоньку.
Цветаев протянул зажигалку и спросил:
– А что здесь такое?
– Пьём, гуляем! – человек с уважением поглядел на пистолет, торчащий рукояткой вперёд.
– И Зинка здесь?
– И Зинка, – с едва заметным вызовом ответил человек.
Цветаев сделал вид, что в данный момент не претендует на неё, что зашёл сюда случайно. Из-за двери высунулась простоволосая девица с потекшими глазами:
– Паша, ты скоро?..
Но увидев Цветаева, смутилась и юркнула назад. На девице ничего не было, кроме галстука и серёжек в ушах.
– Только она занята, – многозначительно сказал Паша и широко улыбнулся, впрочем, пьяная ухмылка так и гуляла у него на губах.
– Ничего, я в следующий раз приду, – пообещал Цветаев и сделал шаг назад, словно Зинка его действительно мало интересовала в том смысле, как решил Паша, хотя у неё и были соблазнительные формы и всё такое.
– Хорошо тебе, а нам завтра на фронт. Понимаешь, что это такое? – спросил Паша, возвращая зажигалку и выпуская в зловонный воздух подъезда струю дыма.
– Понимаю, – согласился Цветаев, хотя подумал, что на войну должны идти только львонацисты, они как бы заточены для этого и ни для чего другого не годятся.
До сих пор любой бухающий звук заставлял его вздрагивать, а малейший щелчок он принимал за выстрел. Не отвык он ещё от фронта, и по-своему тихий Киев производил на него сюрреалистическое впечатление тихого болота, в котором, однако, ещё не всё перегнило, а булькало и пускало газы.
– А я вот, брат, откровенно трушу, – серьёзно поведал Паша и перестал кривиться в ухмылке. – Не обучен, ни разу не стрелял, даже танка вблизи не видел.
– А куда вас?
– Чёрт его знает! Говорят, под Саур-Могилу.
– Так, э-э-э?.. – удивился Цветаев и понял, что тоже перестал ухмыляться, а начал кивать, сочувствуя Паше.
– Вот именно, и я о том же! Мясорубка, мать её! Нам даже чипы на успели вшить.
– Какие чипы?
– Идентификационные. Мы уже сговорились к русским податься, братья как-никак, крови одной, соболезнуют нашему несчастью. Не стрельнут?
– Не знаю, – признался Цветаев, хотя вспомнил, что есть приказ по Народной армии как можно больше брать пленных, распропагандировать их и отсылали в тыл великий Украины, чтобы они в свою очередь разлагали население, чтобы у того открылись глаза на правду жизни, на войну, на СССР, который мы потеряли, на великую Россию, которую приобрели, и чтобы прекратило бандерствовать и промышлять за чужой счёт, не прыгало и не сроило козни, а думало, думало, думало и ещё раз думало, прежде чем что-то вякать. Целая стратегия однако.
– Мы решили, что не стрельнут, если с белыми флагами пойдём. Отсидимся, пока здесь заварушка не кончится. Лично я сразу сдамся. В живых останусь, а там поглядим, может, вообще сюда и не вернусь. Надоела мне Украина: ни покоя тебе, ни свободы.
– А куда собрался? – полюбопытствовал Цветаев, хотя за такое провокационное любопытство можно было получить в зубы.
– Рыбку хочу половить, – чуть помедлил с ответом Паша, – на Сахалине. Говорят, там природа зашибись. Денег наконец заработаю. А к старости егерем стану, чем не жизнь? Лес, охота, дом, семья. Главное – тихо и спокойно.
– А откуда ты? – спросил Цветаев и подумал, что тоже хочет жить красиво, но не получается до сих пор.
– Из Мукачево, русин. Седьмой батальон территориальной обороны Закарпатья. Схватили вот, иди воюй! А за что?! За это?! – он развёл руки, показывая на обшарпанные стены, намекая таким образом, что вся Украина в таком же плачевном состоянии.
– В Мукачево черешня хорошая, – вспомнил Цветаев студенческие годы и "Красную горку" за Латорицей. А ещё там было дешёвое вино. – Ладно, брат, – сказал он, – береги себя. Удачи тебе. Много не трепись. Делай дело тихо и осторожно, власть нынче собачья.
– Да мы уже в курсе… – проникновенно задышал Паша. – Так, может, зайдёшь? Зинку мы тебе уступим.
– В следующий раз, – пообещал Цветаев. – Зинка никуда не денется.
– Это точно! – засмеялся Паша. – Бывай, мужик!
Они обрадовались, что поняли друг друга, обнялись, и Цветаев ушёл восвояси. Ситуация 404 – делать здесь больше нечего. Тарасову оставим на потом. Да она, поди, мало что знает. Ну, ходил к ней Сашка Жаглин, ну, использовал, быть может, вслепую: сбегай туда-сюда, принеси-отнеси то-то. Вернёмся, когда на любимом Булгаковым Подолье адрес проверим. А Зинка пусть пока кувыркается с новобранцами.
Несмотря на то, что ему приятно было рассуждать с собой в третьем лице, его вдруг охватило плохое предчувствие. Ему показалось, что он уже вот так стоял, переживая неудачу, и страдал от того, что рядом нет жены Наташки, с которой можно поговорить по душам, прижаться, поцеловать. А было или будет – он не знал этого. Просто с выси навалилось, и он замер, как будто снова увидев полуголого человека, которому через сутки предстоит умереть: в его машину попадёт своя же граната из РПГ, когда они тайком будут уходить к границе, и через сутки он уже будет пухнуть под жарким степным солнцем, а ещё через неделю от него останется только скелет, которые растащат по округе бродячие собаки. И с этим уже ничего нельзя поделать, словно жизнь его была записана на скрижалях и её надо было только суметь прожить. Не побежишь же ты назад и не скажешь: "Уноси, парень, ноги, уноси без оглядки: от привычек, от баб, от пустопорожних рассуждений и от рукоблудной войны, топай в ближайший монастырь и молись, молись, молись, и тогда, быть может, у тебя состоится твой Сахалин!", но ведь не поверит, рассмеётся в лицо, посмотрит, как на идиота, и пойдёт пить водку. Ладно, решил Цветаев, оглядываясь на дом, поеду на Подолье, по адресу, который дал Гектор Орлов, а Пашку пусть его ангелы-хранители берегут.
Когда он сел в машину, часы показывали четверть одиннадцатого, и он уже не то чтобы знал, а был на сто процентов уверен, что день выдался неудачливым по сути своей, что ничего существенного не получится, не выйдет и никого он не найдёт. Странное ощущение истины, снизошедшей на человека. Но это не значило, что надо отказываться от задуманного, напротив, надо испить чашу до конца и убедиться, что тебе действительно не везёт, думал он, иначе будешь сожалеть и сомневаться, а Антон Кубинский – торжествовать и злорадствовать, и ты всё равно проиграешь.
Следуя совету бандерлогов, Цветаев решил ехать не вдоль Днепра, а свернул на узенькую Щорса, выскочил на такую же Малевича и объехал центр с юга. Теперь показалось естественным выбрать второстепенные дороги, где не было постов. И вдруг, когда готов был свернуть на Артёма, увидел Ирочку Самохвалову, то бишь жену Пророка. От удивления Цветаев едва вписался в поворот, и сзади возмущённо загудели на все лады с презрением к "чайнику".
Ирочка легко, как мотылёк, скользила навстречу. Цветаев, испугавшись, что она его заметит, нагнулся и в результате на пару секунд потерял контроль над рулём, а когда поднял голову, Ирочка уже беззаботно вышагивала позади машины, и ноги у неё были на загляденье. Они всегда были на загляденье, лощеными и гладкими, как пара тюленей. Несомненно, что это была она: в шикарном летнем платье цвета морской волны, развевающееся, как облако, с сумочкой под цвет белоснежного воротника и в белоснежных же туфлях на шпильках. Безупречный вкус и отточенность движений. Воплощение грации и совершенства. Недаром в неё влюбилось полшколы, а двое дураков, Пророк и Гектор Орлов, даже женились по очереди.
Цветаев передумал прятаться, едва нашёл, где припарковаться, выскочил и побежал следом, как борзая, рыбкой проскальзывая мимо недовольных киевлян, которые теперь едва ли ассоциировались у него с мирными обывателями. Какая муха их укусила? – вопрошал он всуе. Что за абсурдистскую войну затеяли? Настолько абсурдистскую, что сами стали удивляться своему рукоблудию и поглядывали на гнусные дела свои с брезгливостью. И естественно, в какой-то момент ему показалось, что он упустил Самохвалову, сердце ёкнуло, всё казалось пропащим, но в последнее мгновение заметил, как она сворачивает в переулок на Студенческую, развил бешенную скорость и нагнал, когда она уже ставила изящную ножку на крыльцо магазина "Чайная Роза", чтобы навсегда исчезнуть за стеклянными дверями.
– Ира, – произнёс он и мягко, чтобы не испугать, взял её за руку.
И всё же она вздрогнула, как вздрагивает человек, когда его кусает совесть в три часа ночи за самое чувствительное место, и мина в отражении у неё было соответствующая до тех пор, пока она не встретилась с ним взглядом в этом самом отражении, не оглянулась, не увидела его и с явным облегчением не произнесла:
– Женя?
На шпильках она была выше его ростом, и Цветаеву это никогда не нравилось. Вот и сейчас она сделала с ним то, что всегда с ним делали красивые женщины в подобном положении, унизила одним взглядом, словно восклицая: "Ах ты коротышка!"
– Пойдём, пойдём! – настойчиво сказал он, увлекая её за собой в сквер.
Ирочку Самохвалову он побаивался ещё в школе, потому что тогда не понимал девушек, как, впрочем, не понимал их и сейчас. К тому же она была поэтессой. И страшно задирала нос. Она выпустила тринадцать книжек стихов и в честь каждой из них украшала своё ангельское тело татуировкой. "На ней негде клейма ставить, вся синяя", – признался однажды Пророк. Непонятно, порицал он её или, наоборот, хвалил. Только Цветаев догадался, что Пророк ею тайно гордится, остальные ничего не поняли.
– Куда?.. – воспротивилась она было, и признак далёкого, как облачко, гнева возник у неё на лице.
Наверное, она хотела позвать на помощь, но передумала.
– Идём, идём!