- Не знаю, - ответил Федька. - Слышал я, что ещё давно когда-то он, Ермолай, в дезертиры от красных уходил. Потом в тюрьме сколько-то сидел. А с тех пор он всегда такой. То уйдёт куда-нибудь из Алёшина, то на лето опять вернётся. Я, Васька, не люблю Ермолая. Он только к собакам добрый, да и то когда пьяный.
Ребятишки разговаривали долго. Васька тоже рассказал Федьке о том, какие дела творятся около разъезда. Рассказал про палатку, про завод, про Серёжку, про компас.
- И вы к нам прибегайте, - предложил Васька. - Мы к вам бегаем, и вы к нам бегайте. И ты, и Колька Зипунов, и ещё кто-нибудь. Ты читать-то умеешь, Федька?
- Немножко.
- И мы с Петькой тоже немножко.
- Школы нет. Когда Егор был, то он очень старался, чтобы школа была. А теперь уж не знаю как. Озлобились мужики - не до школы.
- Завод строить начнут, и школу построят, - утешал его Васька. - Может быть, доски какие-нибудь останутся, брёвна, гвозди… Много ли на школу нужно? Мы попросим рабочих, они и построят. Да мы сами помогать будем. Вы прибегайте к нам, Федька, и ты, и Колька, и Алёшка. Соберёмся кучей, что-нибудь интересное придумаем.
- Ладно, - согласился Федька. - Как только с картошкой управимся, так и прибежим.
Вернувшись в правление колхоза, Васька Ивана Михайловича уже не застал. Ивана Михайловича он нашёл у Егоровой избы, возле Пашки да Машки.
Пашка и Машка грызли принесённые им пряники и, перебивая и дополняя друг друга, доверчиво рассказывали старику про свою жизнь и про сердитую бабку.
10
- Гайда, гай! Гоп-гоп! Хорошо жить! Солнце светит - гоп, хорошо! Цок-цок! Ручьи звенят. Птицы поют. Гайда, кавалерия!
Так скакал по лесу на своих двоих, держа путь к дальним берегам Синего озера, отважный и весёлый кавалерист Петька. В правой руке он сжимал хлыст, который заменял ему то гибкую нагайку, то острую саблю, в левой - фуражку с запрятанным в неё компасом, который нужно было сегодня спрятать, а завтра во что бы то ни стало разыскать с Васькой у того сваленного дерева, где отдыхал когда-то забывчивый Василий Иванович.
- Гайда, гай! Гоп-гоп! Хорошо жить! Василий Иванович - хорошо! Палатка - хорошо! Завод - хорошо! Всё хорошо! Стоп!
И Петька, он же конь, он же и всадник, со всего размаха растянулся на траве, зацепившись ногою за выступивший корень.
- У, чёрт, спотыкаешься! - выругал Петька-всадник Петьку-коня. - Как взгрею нагайкой, так не будешь спотыкаться.
Он поднялся, вытер попавшую в лужу руку и осмотрелся.
Лес был густой и высокий. Огромные, спокойные старые берёзы отсвечивали поверху яркой свежей зеленью. Внизу было прохладно и сумрачно. Дикие пчёлы с однотонным жужжанием кружились возле дупла полусгнившей, покрытой наростами осины. Пахло грибами, прелой листвой и сыростью распластавшегося неподалёку болотца.
- Гайда, гай! - сердито прикрикнул Петька-всадник на Петьку-коня. - Не туда заехал!
И, дёрнув левый повод, он поскакал в сторону, на подъём.
"Хорошо жить, - думал на скаку храбрый всадник Петька. - И сейчас хорошо. А вырасту - будет ещё лучше. Вырасту - сяду на настоящего коня, пусть мчится. Вырасту - сяду на аэроплан, пусть летит. Вырасту - стану к машине, пусть грохает. Все дальние страны проскачу и облетаю. На войне буду первым командиром. На воздухе буду первым лётчиком. У машины буду первым машинистом. Гайда, гай! Гоп-гоп! Стоп!"
Прямо под ногами сверкала ярко-жёлтыми кувшинками узкая мокрая поляна. Озадаченный Петька вспомнил, что такой поляны на его пути не должно быть, и решил, что, очевидно, проклятый конь опять занёс его не туда, куда надо.
Он обогнул болотце и, обеспокоенный, пошёл шагом, внимательно осматриваясь и угадывая, куда же это он попал.
Однако чем дальше он шёл, тем яснее становилось ему, что он заблудился. И от этого с каждым шагом жизнь начинала уже казаться ему всё более и более печальной и мрачной.
Покрутившись ещё немного, он остановился, вовсе уже не зная, куда дальше идти, но тут- он вспомнил о том, что как раз при помощи компаса мореплаватели и путешественники всегда находят правильный путь. Он вынул из кепки компас, нажал сбоку кнопочку, и освобождённая стрелка зачернённым остриём показала в ту сторону, в какую Петька меньше всего собирался идти. Он тряхнул компас, но стрелка упорно показывала всё то же направление.
Тогда Петька пошёл, рассуждая, что компасу виднее, но вскоре упёрся в такую гущу разросшегося осинника, что прорваться через неё, не изодрав рубахи, было никак невозможно.
Он пошёл в обход и опять взглянул на компас. Но сколько он ни крутился, стрелка с бессмысленным упрямством толкала его или в болото, или в гущу, или ещё куда-нибудь в самое неудобное, труднопроходимое место.
Тогда, обозлённый и испуганный, Петька всунул компас в кепку и пошёл дальше просто на глаз, сильно подозревая, что все мореплаватели и путешественники должны были бы давно погибнуть, если бы они всегда держали путь туда, куда показывает зачернённое остриё стрелки.
Он шёл долго и собирался уже прибегнуть к последнему средству, то есть громко заплакать, но тут в просвет деревьев он увидел низкое, опускавшееся к закату солнце.
И вдруг весь лес как будто бы повернуло к нему другой, более знакомой стороной. Очевидно, это произошло оттого, что он вспомнил, как на фоне заходившего солнца всегда ярко вырисовывались крест и купол алёшинской церкви.
Теперь он понял, что Алёшино не слева от него, как он думал, а справа и что Синее озеро у него уже не впереди, а позади.
И едва только это случилось, лес показался ему знакомым, так как все перепутанные поляны, болотца и овраги в обычной последовательности прочно и послушно улеглись на свои места.
Вскоре он угадал, где находится. Это было довольно далеко от разъезда, но не так уже далеко от тропки, которая вела из Алёшина на разъезд. Он приободрился, вскочил на воображаемого коня и вдруг притих и насторожил уши.
Совсем неподалёку он услышал песню. Это была какая-то странная песня, бессмысленная, глухая и тяжёлая. И Петьке не понравилась такая песня. И Петька притаился, оглядываясь и ожидая удобной минуты, чтобы дать коню шпоры и помчаться скорей от сумерек, от неприветливого леса, от странной песни на знакомую тропку, на разъезд домой.
11
Ещё не доходя до разъезда, возвращающиеся из Алёшина Иван Михайлович и Васька услышали шум и грохот.
Поднявшись из ложбины, они увидели, что весь тупик занят товарными вагонами и платформами. Немного поодаль раскинулся целый посёлок серых палаток. Горели костры, дымилась походная кухня, бурчали над кострами котлы. Ржали лошади. Суетились рабочие, сбрасывая брёвна, доски, ящики и стаскивая с платформы повозки, сбрую и мешки.
Потолкавшись среди работающих, рассмотрев лошадей, заглянув в вагоны и палатки и даже в топку походной кухни, Васька побежал разыскивать Петьку, чтобы расспросить его, когда приехали рабочие, как было дело и почему это Серёжка крутится возле палаток, подтаскивая хворост для костров, и никто его не ругает и не гонит прочь.
Но встретившаяся по пути Петькина мать сердито ответила ему, что "этот идол" провалился куда-то ещё с полдня и обедать домой не приходил.
Это совсем уже удивило и рассердило Ваську.
"Что это с Петькой делается? - думал он. - В прошлый раз куда-то пропал, сегодня опять тоже пропал. И какой этот Петька хитрый! Тихоня тихоней, а сам что-то втихомолку вытворяет".
Раздумывая над Петькиным поведением и очень не одобряя его, Васька неожиданно натолкнулся на такую мысль: а что, если это не Серёжка, а сам Петька, чтобы не делиться уловом, взял да и перебросил нырётку и теперь выбирает тайком рыбу?
Это подозрение ещё больше укрепилось у Васьки после того, как он вспомнил, что в прошлый раз Петька соврал ему будто бы бегал к тетке. На самом деле его там не было.
И теперь, почти что уверившись в своём подозрении, Васька твёрдо решил учинить Петьке строгий допрос и, в случае чего, поколотить его, чтобы вперёд так делать было неповадно.
Он пошёл домой и ещё из сеней услышал, как отец с матерью о чём-то громко спорили.
Опасаясь, как бы вгорячах и ему за что-нибудь не попало, он остановился и прислушался.
- Да как же это так? - говорила мать, и по её голосу Васька понял, что она чем-то взволнована. - Хоть бы одуматься дали. Я картошки две меры посадила, огурцов три грядки. А теперь, значит, всё пропало?
- Экая ты, право! - возмущался отец. - Неужели же будут дожидаться? Подождём, дескать, пока у Катерины огурцы поспеют. Тут вагоны негде разгружать, а она - огурцы. И что ты, Катя, чудная какая? То ругалась: и печка в будке плоха, и тесно, и низко, а теперь жалко ей будку стало. Да пусть её ломают. Пропади она пропадом!
"Почему огурцы пропали? Какие вагоны? Кто будет ломать будку?" - опешил Васька и, подозревая что-то недоброе, вошёл в комнату.
И то, что он узнал, ошеломило его ещё больше, чем первое известие о постройке завода. Их будку сломают. По участку, на котором она стоит, проложат запасные пути для вагонов с построечными грузами.
Переезд перенесут на другое место и там построят для них новый дом.
- Ты пойми, Катерина, - доказывал отец, - разве же нам такую будку построят? Это теперь не прежнее время, чтобы для сторожей какие-то собачьи конуры строить. Нам построят светлую, просторную. Ты радоваться должна, а ты… огурцы, огурцы!
Мать молча отвернулась.
Если бы всё это подготавливалось потихоньку да исподволь, если бы всё это не навалилось вдруг, сразу, она и сама была бы довольна оставить старую, ветхую и тесную конурку. Но сейчас её пугает то, что всё кругом решалось, делалось и двигалось как-то уж очень быстро. Пугало то, что события с невиданней, необычной торопливостью возникали одно за другим. Жил разъезд тихо. Жило Алёшино тихо. И вдруг точно какая-то волна, издалека докатившись наконец и сюда, захлестнула и разъезд и Алёшино. Колхоз, завод, плотина, новый дом… Всё это смущало и далее пугало своей новизной, необычностью и, главное, своей стремительностью.
- А верно ли, Григорий, что лучше будет? - спросила она, расстроенная и растерянная. - Плохо ли, хорошо ли, а жили мы да жили. А вдруг хуже будет?
- Полно тебе, - возражал ей отец. - Полно городить, Катя… Стыдно! Мелешь, сама не знаешь что. Разве затем оно у нас все делается, чтобы хуже было? Ты посмотри лучше на Васькину рожу. Вон он стоит, шельмец, и рот до ушей. На что мал ещё, а и то понимает, что лучше будет. Так, что ли, Васька?
Но Васька даже не нашёл что ответить и только молча кивнул головой.
Много новых мыслей, новых вопросов занимало его неспокойную голову. Так же как и мать, он удивлялся тому, с какой быстротой следовали события. Но его не пугала эта быстрота - она увлекала, как стремительный ход мчавшегося в дальние страны скорого поезда.
Он ушёл на сеновал и забрался под тёплый овчинный полушубок. Но ему не спалось.
Издалека слышался непрекращающийся стук сбрасываемых досок. Пыхтел маневровый паровоз. Лязгали сталкивающиеся буфера, и как-то тревожно звучал сигнальный рожок стрелочника.
Через выломанную доску крыши Васька видел кусочек ясного чёрно-синего неба и три ярких лучистых звезды.
Глядя на эти дружно мерцавшие звёзды, Васька вспомнил, как уверенно говорил отец о том, что жизнь будет хорошая. Он ещё крепче укутался в полушубок, закрыл глаза и подумал: "А какая она будет хорошая?" - и почему-то вспомнил плакат, который висел в красном уголке. Большой, смелый красноармеец стоит у столба и, сжимая замечательную винтовку, зорко смотрит вперёд. Позади него зелёные поля, где желтеет густая, высокая рожь, цветут большие, неогороженные сады и где раскинулись красивые и так не похожие на убогое Алёшино просторные и привольные сёла.
А дальше, за полями, под прямыми широкими лучами светлого солнца гордо высятся трубы могучих заводов. Через сверкающие окна видны колёса, огни, машины.
И всюду люди, бодрые, весёлые. Каждый занят своим делом - и на полях, и в сёлах, и у машин. Одни работают, другие уже отработали и отдыхают.
Какой-то маленький мальчик, похожий немного на Павлика Припрыгина, но только не такой перемазанный, задрав голову, с любопытством разглядывает небо, по которому плавно несётся длинный стремительный дирижабль.
Васька всегда немного завидовал тому, что этот смеющийся мальчуган был похож на Павлика Припрыгина, а не на него, Ваську.
Но в другом углу плаката - очень далеко, в той стороне, куда зорко всматривался стороживший эту дальнюю страну красноармеец, - было нарисовано что-то такое, что всегда возбуждало у Васьки чувство смутной и неясной тревоги.
Там вырисовывались чёрные расплывчатые тени. Там обозначались очертания озлобленных, нехороших лиц. И как будто бы кто-то смотрел оттуда пристальными, недобрыми глазами и ждал, когда уйдёт или когда отвернётся красноармеец.
И Васька был очень рад, что умный и спокойный красноармеец никуда не уходил, не отворачивался, а смотрел как раз туда, куда надо. И всё видел, и всё понимал.
Васька уже совсем засыпал, когда услышал, как хлопнула калитка: кто-то зашёл к ним в будку.
Минуту спустя его окликнула мать:
- Вася… Васька! Ты спишь, что ли?
- Нет, мама, не сплю.
- Ты не видал сегодня Петьку?
- Видал, да только утром, а больше не видал. А на что он тебе?
- А на то, что сейчас его мать приходила. Пропал, говорит, ещё до обеда и до сего времени нет и нет.
Когда мать ушла, Васька встревожился. Он знал, что Петька не очень-то храбрый, чтобы разгуливать по ночам, и поэтому он никак не мог понять, куда девался его непутёвый товарищ.
Петька вернулся поздно. Он вернулся без фуражки. Глаза его были красные, заплаканные, но уже сухие. Видно было, что он очень устал, и поэтому он как-то равнодушно выслушал все упрёки матери, отказался от еды и молча залез под одеяло.
Он вскоре уснул, но спал неспокойно: ворочался, стонал и что-то бормотал.
Он сказал матери, что просто заблудился, и мать поверила ему. То же самое он сказал Ваське, но Васька не особенно поверил. Для того чтобы заблудиться, надо куда-то идти или что-то разыскивать. А куда и зачем он ходил, этого Петька не говорил или нёс что-то несуразное, нескладное, и Ваське сразу было видно, что он врёт.
Но когда Васька попытался изобличить его во лжи, то обыкновенно изворотливый Петька не стал даже оправдываться. Он только, усиленно заморгав, отвернулся.
Убедившись в том, что всё равно от Петьки ничего не добьёшься, Васька прекратил расспросы, оставшись, однако, в сильном подозрении, что Петька - товарищ какой-то странный, скрытный и хитрый. К этому времени геологическая палатка снялась со своего места, с тем чтобы продвинуться дальше, к верховьям реки Синявки.
Васька и Петька помогали грузить вещи на навьюченных лошадей. И когда всё было готово к тому, чтобы тронуться в путь, Василий Иванович и другой, - высокий - тепло попрощались с ребятами, с которыми они так много бродили по лесам. Они должны были вернуться на разъезд только к концу лета.
- А что, ребята, - спросил Василий Иванович напоследок, - вы так и не сбегали поискать компас?
- Всё из-за Петьки, - ответил Васька. - То он сначала сам предложил: пойдём, пойдём… А когда я согласился, то он упёрся и не идёт. Один раз звал - не идёт. Другой раз - не идёт. Так и не пошёл.
- Ты что же это? - удивился Василий Иванович, который помнил, как горячо вызывался Петька отправиться на поиски.
Неизвестно, что бы ответил и как бы вывернулся смутившийся и притихший Петька, но тут одна из навьюченных лошадей, отвязавшись от дерева, побежала по тропке. Все кинулись догонять её, потому что она могла уйти в Алёшино.
Точно после удара нагайки, Петька рванулся за ней прямо через кусты, через мокрый луг. Он весь обрызгался, изорвал подол рубахи и, выскочив наперерез, уже перед самой тропкой крепко вцепился в поводья.
И когда он молча подводил упрямившегося коня к запыхавшемуся и отставшему Василию Ивановичу, он учащённо дышал, глаза его блестели, и видно было, что он несказанно горд и счастлив, что ему удалось оказать услугу этим отправляющимся в дальний путь хорошим людям.
12
И ещё не успели достроить новый дом, едва только закончили настилку пола и принялись за оконные рамы, а стальные линии запасных путей уже переползли через грядки, опрокинули ветхий заборчик, столкнули дровяной сарай и упёрлись в стены старой будки.
- Ну, Катя, - сказал отец, - будем сегодня переезжать. Двери да окна и при нас могут докончить. А здесь, как видишь, ожидать не приходится.
Тогда стали связывать узлы, вытаскивать ящики, матрацы, чугуны, ухваты.
Сложили всё это на телегу. Привязали сзади козу Маньку и тронулись на новые места.
Отец взялся за вожжи. Васька держал керосиновую лампу и хрупкий стеклянный колпак. Мать бережно прижимала два глиняных горшка с кустиками распустившихся гераней.
Перед тем как тронуться, все невольно обернулись.
Уже со всех сторон обступали рабочие старенькую грязновато-жёлтую будку. Уже застучали по крыше топоры, заскрипели выворачиваемые ржавые гвозди, и первые сорванные доски тяжело грохнулись о землю.
- Как на пожаре, - сказала мать, отворачиваясь и низко склоняя голову, - и огня нет, а кругом - как пожар.
Вскоре из Алёшина целым гуртом прибежали ребятишки: Федька, Колька, Алёшка и ещё двое незнакомых - Яшка да Шурка.
Ходили на площадку смотреть экскаватор, бегали к плотине, где забивали в землю бревенчатые шпунты, и наконец пошли купаться.
Вода была тёплая. Плавали, брызгались и долго хохотали над трусливым Шуркой, который громко и отчаянно заорал, когда нырнувший Федька неожиданно схватил его под водой за ноги.
Потом валялись на берегу, разговаривали о прежних и новых делах.
- Васька, - спросил Федька, лёжа на спине и закрывая рукою от солнца круглое веснушчатое лицо, - что это такое пионеры? Почему, например, они идут всегда вместе и в барабан бьют и в трубы трубят? А вот один раз отец читал, что пионеры не воруют, не ругаются, не дерутся и ещё чего-то там не делают. Что же они, как святые, что ли?
- Ну нет… не святые, - усомнился Васька. Я в прошлом году к дяде ездил. У него сын Борька - пионер, так он мне два раза так по шее натрескал, что только держись. А ты говоришь - не дерутся. Просто обыкновенные мальчишки и девчонки. Вырастут, в комсомольцы пойдут, потом в Красную Армию. И я, когда вырасту, тоже пойду в Красную Армию. Возьму винтовку и буду сторожить.
- Кого сторожить? - не понял Федька.
- Как - кого? Всех! А если не сторожить, то налетит белая армия, мне Иван Михайлович всё рассказал. Белая - это всякие цари, всякие торговцы, кулаки.
- А кто же Данила Егорович? - спросил молча слушавший Алёшка. - Вот он кулак. Значит, он тоже белая армия?
- У него винтовки нет, - после некоторого раздумья ответил Васька. - У него нет винтовки, а есть только старая шомполка.
- А если бы была? - не унимался Алёшка.
- А если бы да если бы! А кто ему продаст винтовку? Разве же винтовки или пулемёты продают каждому, кто захочет?
- Нам бы не продали, - согласился Алёшка.