Однажды под Василём напали стрельцы на удалых молодцов Стеньки Разина. Есаул как сноп свалился. Стенька крикнул ребятам: "Вода!" - спасайся, значит. Подбежали к Волге, сели в какую ни на есть посудину, и уплыли, а есаулово тело тут, на берегу, бросили, и три месяца его земля не брала, ни зверь не трогал, ни птица. Вот раз кто-то из прохожих подошел да и говорит: "Собаке, говорит, собачья и смерть!" Как только эти слова сказал, мертвый есаул вскочил на ноги и убежал бог весть куда… - И слышался таинственный, волнующий шепот дядьки Андрея: - За Волгой, на Синих горах, при самой дороге трубка Стенькина лежит. Кто тоё трубку покурит, станет заговоренный, и клады все ему дадутся, и он будет словно сам Стенька. Только такого смелого человека не выискивается до сих пор…
Дядька Андрей знал только одну эту сказку. В девичьей же Мише рассказывали сказки о разбойниках Ахмате, Шаргоне, об Алексее Емагишном или всякие страхи - например, про постоялые дворы, как хотели зарезать проезжую барыню.
После таких рассказов мальчику ночью снились тяжелые сны; он вскакивал, кричал и успокаивался нескоро.
Сказку о Степане Разине Миша любил разнообразить. Иногда он спрашивал дядьку:
- Хочешь, Андрей, я тебе расскажу про Степана?
Он начинал фантазировать, как Степан Разин живет теперь в тарханской Долгой роще, как он выходит оттуда, когда его никто не видит, как он является Мише в саду, когда он гуляет один, показывает места, где зарыты клады, и дает курить свою трубку.
Миша так подробно и ясно описывал наружность и одежду Степана, что Андрей пугался и оглядывался - не стоит ли Степан Разин у него за спиной.
Тогда Миша прекращал рассказы, затихал и, улыбаясь, спрашивал:
- Ты поверил мне, Андрей? А я ведь часто разговариваю со Степаном…
Сказками забавлялись со скуки. Но случались дни, когда обходились без сказок.
Абрам Филиппович, бывало, приходил в неурочное время. Арсеньева принимала управляющего иногда в спальной, которая находилась рядом с детской. Почти всегда Абрам Филиппович докладывал о делах неинтересных ребенку, и никто не думал, что тот вслушивается в эти разговоры.
Однажды вечером, запыхавшись, пришел управляющий, стал перед барыней и, заложив руки назад, почтительно доложил:
- Честь имею рабски донести: нынче беда. Сорокиных дом погорел, мужик помер, и баба спеклась. Один мальчишка четырех годов остался.
Арсеньева затрясла головой, и глаза ее блеснули гневом.
Тем временем Абрам Филиппович продолжал:
- Эх, беда! Ни за что люди пропали! Вернулся Сорокин с ночного хождения - он же у нас ночным сторожем - и спать залег. Баба ушла на пролубь бельишко полоскать, а в избе оставила мальчишку Пашку. Он баловался - из печи угольки на ворох конопли сбросил, ну, и вспыхнула куча! Мужик не проснулся - поди-ка походи ночь в такой мороз, так он спать непробуден. А Пашка бегом к маманьке на пролубь: "Спасай, мамка, дом, я коноплю поджег!" Она бросилась в полымя - мужа тащить - да и загорелась… Помогали, да не сумели помочь, господня воля. Хорошо, что пожар потушили, соседние избы отстояли. Снегом закидали избу, все бочки с водой-то позамерзли.
Арсеньева продолжала качать головой, а управляющий продолжал:
- А что прикажете с мальчонкой делать?
- Как - что? Пусть у стариков живет, у деда с бабкой.
- Нет их. Бабка от угару померла прошлый год, а дед от поносу. Брат есть у Сорокина старший, так у него самого восемь. "Не возьму, - говорит, - своих хватает". Есть прадед с прабабкой, Сорокин из сторожки на дороге. Приползли старики с погорельцами прощаться. Я деду сказал: "Бери мальчонку". А он грит: "Мне восемьдесят шестой пошел, а старуха чуть помоложе - куда нам? Не вырастим".
Вдруг из детской раздался голос Миши:
- Бабушка, покажи мне мальчика!
Арсеньева вздрогнула и схватилась за ручки кресла.
- Я сколько раз говорю - дверь запирать! - зашипела она на управляющего. - Чего у двери стоишь? Вошел - и запри!
Абрам Филиппович беспокойно огляделся вокруг, чувствуя свою вину, и повернулся, чтобы запереть дверь.
- Где мальчик? - послышался снова голос Миши, и он вошел к бабушке.
Тогда Арсеньева нехотя спросила, где маленький погорелец. Оказывается, Абрам Филиппович его оставил в сенях; там его Алексей Максимович взял на руки. Ребенок, наплакавшийся за день, голодный, взбудораженный, задремал от усталости и горя.
В сени пошли вчетвером: бабушка с управляющим и Миша впереди, а няня Лукерья шла и присвечивала, поднимая над головой сальную свечу в медном подсвечнике. Когда вошли в сени, Арсеньева подняла свой лорнет, висящий на цепочке, и стала внимательно разглядывать мальчика.
- Это он пожар наделал? - строго спросила она.
Мальчик очнулся и соскочил на пол.
Синие глаза его опустились под суровым взглядом барыни.
- Выпороть его надо хорошенько! - продолжала Арсеньева. - Какую беду наделал! Избу сжег, родителей уморил и всю деревню чуть не спалил!
Лицо мальчика искривилось гримасой, и он отчаянно заплакал, но Кузьмин прикрыл ему рот рукой и велел молчать. Мальчик хотел убежать, но его тотчас же поймали и привели обратно.
Арсеньева почувствовала, что кто-то дергает ее за платье, - оказывается, Миша. Он зашептал:
- Ты его не брани, бабушка, а утешь получше!
Паша, дрожа и заикаясь, попытался оправдаться:
- Я нечаянно!
Абрам Филиппович поддакнул бабушке:
- За "нечаянно" бьют отчаянно!
Тогда Миша вступил в разговор взрослых:
- Конечно, нечаянно! Разве он хотел своих родителей спалить? Подумай, бабушка, разве я могу тебя сжечь? Ты же мне нужна! Ты его прости и возьми к нам, как Пашеньку, он мне будет брат.
- Да что ты, Миша, говоришь несуразицу! Пашенька - девица дворянского происхождения, а Пашка - холоп.
Но Миша настаивал на своем. Надо отмыть мальчика в бане, тогда он станет хороший, совсем как дворянского происхождения. Миша настойчиво просил подарить ему мальчика.
Арсеньева хмуро молчала, а Мишенька, не замолкая, напоминал, что он давно просил брата. Столыпины не отдадут Алешу, потому что родителям он мил, а этот никому не нужен, даже старому дедушке, поэтому надо его взять себе.
Чувствуя, что внучек прав, и желая сделать ему удовольствие, Арсеньева сдалась и объявила, что "устами младенцев глаголет истина", что Пашка должен благодарить Михаила Юрьевича за заступничество - она согласна взять ребенка. Жить Пашка будет в избе с дворовыми, а когда Мишенька пожелает, то будут звать его играть с ним.
Так решилась судьба Паши Сорокина. Но не всегда исполняется то, что задумывает человек.
Когда мальчика свели в баню, или, как ее называли в Тарханах, "мыльню", прибежала Дарья Куртина и сообщила, что у ребенка сильно обожжены ноги. Пашу уложили спать с горничными девушками, и он всю ночь стонал и бредил.
Миша спал чутко. Он проснулся, и, когда услышал тяжелые вздохи и всхлипывания, ему показалось, что он слышит стоны матери в дни ее болезни. Прислушавшись, он вскочил и с плачем побежал искать ее по всему дому.
Бабушка, Лукерья, Христина Осиповна и Андрей ловили Мишеньку, но он отбивался и объяснял, что видел во сне, как мама стоит на пороге; надо раскрыть дверь или окно, и тогда она войдет.
Бабушка плакала и волновалась, ожидая беды. И действительно, у Миши к утру открылся жар. Он повторял одно только имя со страстным призывом и нежностью; он верил в чудо, верил в возвращение матери, протягивал к ней руки, как бы желая обнять ее и прижаться к ее груди.
Потом он явственно сказал:
- Бедный мальчик! Совсем один. Даже дедушка его не берет.
Арсеньева велела вызвать Абрама Филипповича, дала ему несколько ассигнаций и что-то зашептала. Вскоре в барский дом явился старик Сорокин из сторожки и сказал, что хочет взять мальчика к себе. Дед низко кланялся Арсеньевой и благодарил за помощь.
Мише показали дедушку. Мальчик удивился, какие у старика застывшие, неподвижные, "как у черепахи", глаза. Миша обрадовался, что, оказывается, старик любит Пашу и берет его к себе жить. Арсеньева даже вызвала кучера Никанорку, велела ему свезти больного в сторожку и разрешила внуку подарить Паше свою одежду, башмачки и немного игрушек, после чего стонущего ребенка увезли.
Через несколько дней всеведущая Дарья потихоньку доложила Арсеньевой, что Паша помер, но сенные девушки услыхали и стали шептаться. Юный Лермантов услыхал, вздрогнул, задумался, мрачно поглядел большими черными глазами на бабушку и сказал, что Паше лучше умереть, чем жить. Бабушка испугалась, каким тоном это было сказано, и решила чем-нибудь развлечь Мишеньку, поэтому велела готовиться к святкам.
После обеда оставались сидеть в чайной комнате и клеили игрушки для елки. Христина Осиповна была мастерица вырезывать разные коробочки, фонарики, хлопушки и муфты из цветной бумаги. Доктор Ансельм Левис умел лепить фрукты и овощи, красил их, мазал белком и посыпал борной кислотой, отчего яблоки и груши, морковки и огурцы начинали блестеть. Увлеченный рукоделием, он стал делать грибы и даже виноград, а потом так вдохновился, что слепил из соломы несколько гнездышек и туда положил настоящие воробьиные и ласточкины яички. Илья Сергеев лепил ангелочков из воска, колыбельки с новорожденными, и его работа восхищала Мишу; он взял кусок воску и сам стал лепить. Пашенька мастерила балерин с пышными юбками из тюля и с роскошными шляпками на голове. Бабушка вбивала в орехи тонкие лучинки с цветными ленточками, потом обмакивала орехи в белок и облепляла тончайшим листком сусального золота. Лукерья плела маленькие корзиночки из соломы и красила их в разные цвета.
Взрослые наслаждались этим занятием, но Миша вскоре заскучал.
Однажды, когда приготовления были в разгаре и все оживленно смеялись и переговаривались, любуясь своими произведениями, Миша мечтательно спросил:
- Бабушка, ты любишь стихи?
Арсеньева вскинула очки на лоб и спросила в недоумении:
- Не понимаю, какие стихи?
Мальчик произнес медленно:
- Люблю стихи! Хочется послушать.
Христина Осиповна, доктор и Ефим Яковлев продолжали делать свое дело, но бабушка крикнула:
- Дашка, собери девок и ступай поищи стихи!
- Чего-с? - переспросила Дарья и заморгала.
Видно было, что она сразу не могла сообразить того, что от нее требуют.
Через некоторое время она вернулась, видимо огорченная, что не может услужить, и в недоумении сказала:
- Простите, барыня-милостивица, только не знаю, где их искать. Стихов в новом доме нетути.
Арсеньева спросила:
- Пашенька, а у тебя нет стишков?
Пашенька покраснела и ответила смущенно:
- Альбом остался там…
Арсеньева сразу же вспомнила:
- Альбом-то у нас есть! Дашка, принеси-ка сюда альбом Марии Михайловны.
После того как альбом был принесен, бабушка стала читать некоторые стихи, и все присутствующие очень одобрили их; Миша тоже долго и задумчиво слушал.
Было еще рано, сумерки только сгущались, но Миша попросился спать. После умывания он заглянул в окно. Черные ветви деревьев покрылись снегом, грачи и вороны каркали, пролетая и торопясь куда-то. Миша позвал бабушку.
- Ты, милок, заболел?
- Скучно…
Равнодушный, лежа в своей кроватке, он сказал бабушке, что теперь понял: в этом доме он нужен только ей одной, и поэтому за любовь он всегда будет прощать ее и любить.
Потрясенная бабушка предложила сделать для него все, что он захочет, но он вздохнул и сказал, что ему ничего не надо.
К сожалению, она не понимала того, что он хотел, и из-за этого с ней бывало скучно.
- Бабушка, когда ты была молодая, ты песни пела?
- Нет, Мишенька, голосу бог не дал.
- А книжки читала?
- Нет, дружочек, времени-то не было читать. Пока с управляющим поговоришь, пока владения обойдешь, пока все подсчитаешь - какие тут книжки! Впрочем, псалтырь читала для душеспасения. А вот дедушка твой - он великий охотник до книг был…
И Арсеньева рассказала про театральные представления в большом доме. Начав с одушевлением, она вспомнила кончину мужа и недовольно умолкла.
- А ты танцевала, бабушка? У тебя была талия?
- До поры до времени и я плясала, да после знакомства с Михаилом Васильевичем танцы бросила. Сам знаешь - пока урожай подсчитаешь…
- Бабушка, а ты на небо смотрела?
- Зачем, Мишенька, в небо смотреть, когда на земле столько дела? Об одном доме и то забот тьма. Надо доглядеть, чтобы чист был, запасы припрятать, распределить, что продать, что оставить…
- Бабушка, а ты молодая была? Или уже с детства распоряжалась?
- Не дай бог свою власть в доме упустить.
- Я спать хочу. Только, когда вырасту, все по-своему буду делать.
- Ах, батюшка мой! Почему так рано спать? Вижу я, что ты скучаешь со мной, старухой… А может, хочешь, я девок тебе соберу, пусть повеселят моего миленького!
Она позвала Дашу, и через несколько минут вошли Марфуша, Сима, Матреша, Саша и Дарья. Все успели переодеться в новые сарафаны; девушки как на подбор - молодые, хорошенькие. Все, стесняясь, стали вдоль стены, ожидая приказаний.
- Хочешь, Мишенька, они тебе спляшут или песню споют?
А ну-ка, девки, пляшите русскую. Андрей, тащи свою балалайку!
Зашуршали накрахмаленные сарафаны; сильные, загрубелые в работе руки выгибались плавно, как лебединые шеи; молодые лица, отдаваясь веселью, расцветали и хорошели.
- Э-эх! Восемь девок, один я! - воскликнул, смеясь, Андрей и пошел вприсядку, сам себе наигрывая.
Миша попросил:
- Дай им, бабушка, угощения. Пусть еще попляшут!
Так и повелось. По вечерам стали приходить девушки.
Приближались святки. Девушки садились на полу, размещаясь в кружок, пели подблюдные песни и гадали: заставляли петуха клевать зерно - у кого у первой клюнет, та первая и замуж пойдет. У всех поклевал зерна петух, а у Матреши и Симы не пожелал - очень огорчились девушки. Потом смотрели в стакан с водой, куда брошено было кольцо. Выходили на двор, бросали через дом Абрама Филипповича кто свой валенок, кто лапоть. Матрешин лапоть так и застрял на крыше. Смеялись над Матрешей девки, а она даже заплакала от обиды, что ей замуж не идти: жених-то есть, а замуж нельзя!
Миша дразнил девушек, что прошлогоднее гадание не все сбылось. Девушки смущенно посмеивались, но все-таки гадали.
Бабушка велела вырубить в лесу большую елку, и в зале запахло свежим морозцем. Целый день взрослые обвешивали елку игрушками и сластями. И Миша сначала им помогал, но скоро устал и прилег на диван, глядя на приготовления.
На святки приходили в барские покои ряженые из дворовых; они плясали, пели, играли кто во что горазд.
Как только появлялось новое лицо, Миша бежал в диванную и говорил:
- Бабушка, вот еще один такой пришел!
И ребенок описывал всех как умел, каждую новую фигуру.
Ряженые, которые потешали барыню во время святок, освобождались от барщины.
Они ходили для веселья в необычной одежде - в пестрых нарядах: посмеяться, поплясать. Ходили по домам стайкой, как гуси. Нарядился один парень в овчинную шубу навыворот и рога себе приставил - вот те и козел, бьет в барабан; дед Мороз в белом зипуне и цветном колпаке ведет за собой Снегурочку в пестрых лентах; молодая красавица оденется русалкой, распустит волосы и зелеными матерчатыми листьями обовьет себе кудри и стан.
Ряженые водили под зажженной елкой хороводы, завлекали и Мишеньку, и он один среди взрослых весело топал ножками, дивуясь на невиданные чудеса, но никого не боялся, а всякого ряженого желал рассмотреть получше. Мальчик ко всем доверчиво шел - ему нравилось бродить как бы в заколдованном царстве, не похожем на будничный день.
Хоть девушки и гадали барчуку, что он очень скоро поправится, но и новый, 1820 год Миша встретил в своей маленькой кровати с перильцами и до весны лежал, худея и тоскуя, глядя в окно задумчивыми темными глазами. Он разлюбил игрушки и, скучая и страдая, капризничал.
Опять черная туча печали нависла над новым барским домом в Тарханах. Доктор Ансельм Левис замучил дворню поручениями, а больного - лечением, однако мальчик поправлялся медленно; он лежал с обострившимися чертами лица, с трудом поднимая веки.
К нему стали приводить играть детей дворовых, но они под бдительными взглядами взрослых робели и плохо развлекали Мишеньку.
Арсеньева обрадовалась ранней весне и мечтала, чтобы солнце оживило ребенка. Его стали выносить на воздух и катать в санях начиная с масленицы.
Праздник пасхи, по старинному обычаю, встречали долгими приготовлениями. К пасхе красили яйца в громадном количестве. На первый день праздника зал барского дома наполнялся девушками, которые приходили играть с барчуком; они скатывали красные яички с длинной подставки, целясь, чтобы одно ударилось о другое. Миша проигрывал, но, как только удавалось ему выиграть, он радостно бежал к бабушке и кричал:
- Я выиграл!
- Ну, слава богу, - отвечала ему Арсеньева. - Бери корзину яиц и играй еще!
Девушки шумели, играя с мальчиком, но Арсеньева не мешала праздничному веселью - только бы не тишина, только бы не отчаянные стоны и зовы Мишеньки…
Глава V
Поездка в Москву. Настоящий театр. Зверинец. В гостях у бабушкиных родственников
Года неслись, а Саша, рос, и в пять
Добро и зло он начал понимать…М. Ю. Лермонтов. "Сашка"
Как только Мишенька поправился, решили весной, перед поездкой на Кавказ, на долгий срок съездить в Москву. Из этого путешествия запомнились на всю жизнь поездки в театр и в имение дяди Дмитрия Алексеевича Столыпина.
Когда бабушка с пятилетним внуком после тяжкого, утомительного пути прибыла наконец в Москву, Мишу прежде всего удивило на улицах обилие золотых и размалеванных вывесок. Над магазинами красовались крупные буквы фамилий купцов, по бокам дверей, в простенках, висели выкрашенные железные листы с перечислением товаров, которые продавали, и на вывесках изображены были эти товары: мука в кулях, рыба с золотой чешуей; если нарисован был жирный, смирно стоящий бык, значит, в этом магазине продавали мясо; а над булочной красовался большой золотой качающийся крендель, который шевелился от малейшего дуновения ветра. Колбасы, сыр, ветчина изображались нежнейшими красками, а овощи походили на букеты. Цветочным же магазинам даже вывесок не требовалось, потому что сквозь стекла виднелись редкие цветущие растения. Интересные вывески висели над трактирами и гостиницами, и бабушка все высчитывала, сколько бы в Москве мог заработать Илья Сергеев, ведь он малевал не хуже!
Поразило Мишу обилие больших домов в Москве. Такие барские дома, как в Тарханах, попадались тут на каждой улице по нескольку в ряд, даже еще выше и красивее! Много новых домов выстроили в Москве после войны, ведь большинство бревенчатых зданий было сожжено во время пожара 1812 года. В центре города навели порядок, но на окраинах еще заметны были следы разрушений.
Бабушка торопилась к Мещериновым, - они приглашали погостить, но мальчик пожелал посмотреть Кремль, и по его желанию поехали в центр. Кремль поразил Мишу своей красотой, а вышина колокольни Ивана Великого изумила его - купол был заметен за несколько верст.