Наутро Миша показал эту карикатуру бабушке, и она очень смеялась, говоря, что этот рисунок надо показать Юрию Петровичу, что Миша и поспешил исполнить. Отец насупился, закусил губу, позвал племянников и показал им рисунок, а потом спросил их, не лучше ли им всем уехать домой. Но оба отказались. Им понравилось в Тарханах, они обещали вести себя хорошо, и Юрий Петрович уехал, увозя, как и обычно, чувство обиды, недовольства и сознавая свое неумение завоевать уважение в этом доме.
Арсеньева была даже довольна, что дружба Мишеньки с Пожогиными не наладилась; однако, когда начался разговор, что их надо отправить домой, Мишенька восстал, повторяя, что они его родственники и он хочет с ними дружить, так что Арсеньева решила оставить одного из них. Остался Миша Пожогин, он подолгу жил в Тарханах. Мишенька охотно играл с ним и с Колей Давыдовым, а мосье Жаке начал учить мальчиков французской речи и был их дядькой.
Но дядькой он оказался плохим.
Однажды, когда все собрались к завтраку, Жаке тоже пришел к столу.
- Где же дети? - спросила Арсеньева, выразительно поглядывая на стул внука.
Христина Осиповна вышла на крыльцо и увидела, что в саду играли Пожогин и Коля Давыдов. Она позвала детей и поспешила к Арсеньевой, желая успокоить ее, потому что решила, что и Мишенька вместе со всеми в саду. Однако Пожогин и Давыдов вскоре пришли к столу, а Миши с ними не было.
Когда хватились, что его нет ни в доме, ни в саду, Арсеньева подняла переполох, разослала девушек искать его по усадьбе, и они разбежались повсюду, по всем садам (ведь в Тарханах было три сада), помчались даже в лес, аукали, кричали, звали, но никто не откликался.
Арсеньева сидела в гостиной, сжав губы и грозно поглядывая в окно.
Мосье Жаке поспешил скрыться от разгневанной помещицы и с тревогой вглядывался в лица дворовых, возвращавшихся домой.
Арсеньева велела искать на берегу пруда и реки, но никаких следов не было.
Лукерья и Матреша ослабели от беготни и рыданий и медленно шли - возвращаться домой было страшно. Навстречу им попался мужик Фрол; он ехал с поля.
Прерывисто вздыхая и плача, они кинулись к Фролу:
- Не видал ли Михаила Юрьевича? Барыня рвет и мечет, боится, не утонул ли! Новый француз не усмотрел…
- Погоди, бабоньки, - начал успокаивать несчастных нянек Фрол. - Я ехал по полю и заметил - во ржи торчали ребячьи головы. Только, кажись, это ребята деревенские. Я их не окликал, пусть себе гуляют, кому они дома нужны?
Матреша и Лукерья побежали, словно их подхватило ветром. Вскоре заметили в поле ребят, которые сидели сгрудившись над норкой суслика. Среди них был и Миша.
- Мишенька! - восторженно воскликнули Лукерья и Матреша.
Но он сердито отмахнулся:
- Не мешайте!
Матреша стремглав бросилась в усадьбу сообщить радостное известие. Вскоре в поле прибежала Христина Осиповна: она запыхалась и тяжело дышала. Придя в себя, она увела Мишу домой, хотя он был очень недоволен и говорил, что хотел посмотреть, как суслики живут, а ему помешали.
Когда мальчик пришел домой, он заметил, что мосьё Жаке был сильно не в духе, а у бабушки от волнения щеки горели красными пятнами.
В ту пору Мишенька был ребенком слабого здоровья, что, впрочем, не мешало ему быть бойким, резвым и шаловливым. Учиться он начал прилежно, но настало лето, и бабушка решила поехать на Кавказ, отвезла домой Николашу Давыдова, отправила к родителям маленького Пожогина, а мосье Жаке рассчитала.
Глава VIII
Лето на Кавказе
Люблю я Кавказ!
М. Ю. Лермонтов
В сопровождении полуроты солдат с заряженной пушкой путешественники приехали в Горячеводск.
Город еще только начинал отстраиваться, а целебные горячие источники во многих местах дымились и стекали с гор, оставляя на камнях оранжево-желтоватые следы.
Арсеньева с внуком поспешила к целебным источникам.
Лечение утомляло. Хочешь не хочешь - приходилось пить горячую серную воду, отдающую тухлым яйцом, купались в такой же голубоватой воде, замечая время по песочным часам.
Много раненых погружалось в серную воду, иные гуляли возле источников со стаканами в руках.
В городе шла обычная, мирная жизнь, но везде стояли казачьи пикеты, иногда были слышны выстрелы; пушки были выставлены для охраны мирного населения на окраинах - это занимало воображение Миши.
Когда лечение было окончено, сестра бабушки Екатерина Алексеевна опять приехала в Горячеводск и увезла бабушку с внуком в Шелкозаводск.
В семье Хастатовых Елизавета Алексеевна наслаждалась беседами с сестрой Катенькой и племянницей Марьей Акимовной. У Хастатовых бывало много гостей - военные и штатские, родственники и неродственники, одинокие и женатые. Старый друг генерала Хастатова, вдовец, раздавший дочерям все свое имение, начал оказывать большое внимание Елизавете Алексеевне и подарил ей для прогулок срезанную им самим палку с искусно сделанной надписью: "На память".
Случай этот не остался незамеченным родственниками Арсеньевой, и брат Александр Алексеевич сочинил стихи, которые тут же записал сестрице в альбом:
Ты мила, ты скромна,
Ты для счастья создана.
Когда Миша вошел из цветника на балкон, то услыхал, как все члены семьи с азартом, будто за карточным столом, беседовали о вдовце-генерале.
Екатерина Алексеевна басом провозгласила, обращаясь к сестре:
- Он прекрасный человек, он выйдет в отставку и займется как следует твоим хозяйством!
Маленькая детская фигурка остановилась на ступеньках крыльца. Неожиданно для всех Миша нахмурился и насмешливо спросил:
- Бабушка с внучком замуж собирается?
Все невольно улыбнулись, а мужчины стали кашлять, желая скрыть смех. Но Арсеньева смутилась, не желая, чтобы Мишу разбранили за дерзость, обняла его и повторила любимое свое изречение:
- Устами младенцев глаголет истина! Бог с ним, с вашим генералом!
- Что? Что? - выкрикнула Екатерина Алексеевна, приложив руки к ушам и сгибая раковины пальцами: ей казалось, что таким образом она станет лучше слышать. - Что он сказал, Лизонька, такое дельное, что всех насмешил? Не смей отказывать! Муж для женщины - важное дело.
- Ступай, Мишенька, отсюда… Где Христина Осиповна? Христина Осиповна! - закричала Арсеньева нарочно громко.
- Христина Осиповна! - подхватил Александр Алексеевич громоподобным басом, каким он командовал солдатам на плацу.
- Христина Осиповна! - закричали все нестройным хором на разные лады, весело и пронзительно.
Арсеньева, воспользовавшись случаем окончить разговор, поднялась и пошла с мальчиком искать бонну.
Миша любил, когда ему читали вслух, и часто требовал от Арсеньевой книг. Елизавета Алексеевна обратилась к племяннице, и та повела ее в свою комнату, где стояла этажерка. Некоторые переплеты узнала Арсеньева - это были книги Марии Михайловны, их прислал из Тархан Афанасий Алексеевич, когда бабушка велела убрать их с глаз долой.
Взглянув на книги, Арсеньева быстро отвернулась и ушла из комнаты, заливаясь слезами, и с тех пор этажерку завесили цветной материей, а Мише нашли книгу, по которой учился Аким Хастатов: "Зрелище Вселенныя, на французском, российском и немецком языках, соразмерное с понятием малолетных, начинающих обучаться оным языкам".
В этой книге был помещен ряд небольших статей на трех языках.
Усевшись в саду на скамейке, Христина Осиповна читала по-русски и по-немецки. Начали с первой статьи, которая называлась "Мир".
"Небо содержит огонь, звезды. Облака висят в воздухе. Птицы летают под облаками. Рыбы плавают в воде. На земле находятся горы, леса, поля, животные, люди. Итак, мир содержит в себе не токмо неодушевленные тела, но и одушевленных тварей".
Это описание понравилось Мише, и он попросил прочитать вторую статью, "Небо".
"Небо обращается и окружает Землю, в середине стоящую, так-то верили древние; новейшие же полагают движение Земли около Солнца. Солнце, где ни бывает, светит непрестанно, хотя облака его от нас и закрывают. Его лучи делают свет, а свет - день. Противуположение есть тьма, от чего ночь. Ночью светит Луна и звезды сияют, сверкают. Ввечеру бывают сумерки, поутру заря и рассвет".
Рассказ про небо тоже понравился. Миша просил его еще раз прочитать и объяснить ему, что же находится в середине Вселенной - Земля или Солнце? Христина Осиповна сомневалась. Бабушка решительно ответила, что Земля. Мужчины знали больше и стали рассказывать о строении Вселенной, даже накоптили стекло, чтобы смотреть на солнце.
В книге были рисунки, Миша их долго рассматривал. Хастатовы решили эту книгу подарить Мише. Он очень обрадовался, показывая ее гостям, и долго рассказывал им про Вселенную, про небо и облака.
Как-то, гуляя с Христиной Осиповной, они отошли далеко от дома, и Миша остановился прислушиваясь. Из дома Хастатовых доносились звуки музыки - женский голос пел пленительно медленную мелодию.
Широко раскрытыми глазами мальчик смотрел перед собой. Цепь снежных гор отливала солнечным розовато-матовым светом. Яркой голубизной сияло небо, и воздух был чист и прозрачен.
Мелодия, едва слышная, лилась и замирала, и мальчику показалось, что он узнал звуки той песни, которую так долго вспоминал и не мог припомнить. Сердце его остановилось на мгновение от счастья. Торжествующий, раскрасневшийся, взволнованный, он побежал навстречу желанным звукам, за ним бросилась, едва поспевая, немка.
Но, когда дошли до дому и он стал расспрашивать, какая это была песня, оказалось, что пела приезжая гостья. Вечером она повторила все, что пела утром, но это было не то.
Ночью у Миши открылся жар, и он стал бредить…
На Кавказе Миша слыхал много военных рассказов от своих родственников, слушал пение местных народных певцов и смотрел джигитовку на лугу.
На базаре и в городе Миша видел горцев и у них, вместе с бабушкой, покупал ковры для тарханского нового дома, кинжалы и пистолеты, которые он пожелал получить в подарок, а также всякие предметы мирного обихода: местного изделия кувшины, серебряные стаканчики, палки, хлысты, чайные ложки, украшенные чернью, и множество разных вещей, которые выделывали для продажи.
Он прислушивался к звукам гортанной речи черкесов, хоть и не понимал ее, но запомнил некоторые слова и повторял их. Бабушка Хастатова, живя с мужем-армянином, выучилась говорить по-армянски, от нее Миша услыхал армянские имена - Мартирос, Саркис, Киракоз, и даже запомнил некоторые фразы. К сожалению, с бабушкой Катей трудно было разговаривать - она была очень высокая и глухая. Пока докричишься, пока дождешься, что наклонится… Но зато как начнет рассказывать - заслушаешься.
Нравилось Мише кататься на сером смирном ослике, который по утрам возил воду из Терека. Миша усаживался в седло, Андрей брал ослика под уздцы, и мальчик долго катался по саду.
Словом, здесь столько было развлечений, что Миша не хотел уезжать с Кавказа, но Александр Алексеевич сказал, что увезет с собой бабушку, а Мишу вместе со всеми его капризами насадит на штык и бросит в Подкумок.
После этого мальчику пришлось согласиться ехать.
Глава IX
"Родные все места". Альбом Марии Михайловны Лермантовой
В Тарханы вернулись осенью.
Как хорошо было войти в дом, чистый, новый, тепло натопленный, где в зале, уставленном цветами, был накрыт по-парадному стол!
Чудесно перед едой сходить попариться в мыльне, а после обеда смерить свой рост по зарубкам на двери детской. Ох, как вырос! Пальца на два стал выше за это лето! Пашенька усердствовала и всячески выражала свою преданность по случаю приезда хозяев.
Мальчик радостно поздоровался со своими друзьями. В сенях по-прежнему пахло псиной. Старый ливрейный лакей Алексей Максимович Кузьмин вместе с истопником Прохоровым продолжал скорняжить. Сима вывела навстречу мальчику его бронзовых сеттеров. Собаки сильно выросли и едва узнали Мишеньку, а узнав, очень обрадовались, визжали и стлались по полу в знак преданности; наконец, освоившись, стали лизать его в лицо. Тут бабушка нахмурилась и велела их увести.
Няня Лукерья отпросилась уйти до утра повидаться с детьми и с мужем. Она привезла им гостинцы с Кавказа: ситец, который ей подарили Хастатовы, орехи, что насобирала, больше пуда диких груш, которые Лукерья подобрала под деревом и высушила на солнце. Еще набрала целый мешок разных диковинных кавказских фруктов, находя их под разными деревьями, и сама ела сначала, желая убедиться, съедобны ли они, а потом сушила или в печке, или просто на солнце, нанизав на нитку.
Арсеньева везла с собой несколько ящиков с виноградом и яблоками, семена жасмина, роз, акации и других цветов, которые она решила посадить у себя в имении.
В Тарханах рассказывали много новостей: урожай хорош, полны амбары зерна, яблоками набили два погреба, варенья наварили несколько кадок, насушили пастилы и мармеладу. Наливок заготовили три сорта: яблочную, вишневую, черносмородинную. Из молока сбили несколько бочек масла; можно было продавать, потому что более чем на два года хватит. Овощей тоже много: соленья и маринады сделаны; картофель, гречиха и просо запасены.
После доклада Абрама Филипповича Арсеньева стала спрашивать, как жилось, какие новости. Оказывается, умер отец Симы и Марфуши. Бедняк пошел сам стирать свое бельишко на пруду и провалился в воду - доска на мосту оказалась гнилая. Пока его заметили, вытащили из пруда и обсушили его одежду, он простыл - дело-то было недавно, осенью, - и через три дня его не стало; хотя фельдшер лечил его - давал ему пить александрийский лист и кровь два раза отворял, но не помогло. Дочерей отпускали на неделю, они ухаживали за отцом, приняли последний его вздох, похоронили и поминки справили.
- Юрий Петрович пожаловал, гневался, почему не сказали, что отъезжаете на Кавказ, и просил передать, что без ваших записок он не станет ездить. Марфуша Прошку побила. Илья Сергеев буйствует, пьет, как прорва…
- Ах, он окаянный!
- У Матреши родился ребеночек. В свином хлеву. Свиньи дитя сожрали…
- А Матреша как?
- На другой день померла. Схоронили ее рядом с отцом Марфуши и Симы.
Арсеньева в растерянности молчала. Миша посмотрел на нее таким пронзительным и презрительным взглядом, что она побледнела и заерзала в кресле.
Утром Арсеньева встала, чувствуя, что привычные заботы навалились на нее и что надо распоряжаться.
Марфуша робко, не смея поднять глаз, стала ей шнуровать ботинки на меху. Арсеньева ее ворчливо журила:
- Говорят про тебя, что дерешься? Хороша скромница!
Марфуша всхлипнула и неожиданно быстро заговорила:
- Как мне Прошка сказал: "Иди за меня!" - я ему и говорю: "Ладно, как барыня приедет и разрешит, так и пойду". А он говорит: "Она еще не скоро приедет, пойдем к попу", за руку меня ташшит и ташшит. Испуг меня пробрал. "Куды так скоро замуж? - говорю. - Пустите меня, Пров Савельич!" А он - никаких, все ташшит к поповскому жилью. Ну, тут я распалилась и его коленкой в живот ткнула, он и упал. А мы с Симой избу заколотили и скорее на барский двор, дожидаться вас. Тут Пров Савельич посмирнее стал.
Арсеньева благосклонно кивнула головой.
- Молодец девка, - одобрительно сказала она. - Так и надо себя вести!
Миша слышал весь этот разговор, который был прерван приходом управляющего. Все замолчали, но Арсеньева вдруг потянула носом:
- Это что ж за новость? Табак ты начал курить, что ли, Абрамка? Так и разит от тебя махоркой!.. Совсем распустились! Стоит мне только уехать, как в Тарханах все вверх дном. В сенях собачиной воняет - сил нет, совсем как в скорняцкой мастерской, этот курить стал…
Абрам Филиппович рухнул помещице в ноги.
- Простите, милостивица! - шептал он, бледный и обомлевший от страха. - Табачок-то даровой, самосейка, вот и приобык летом…
- А ты не разговаривай! Пока в баню не сходишь и язык квасом не отполощешь, не смей показываться в моих покоях!
Абрам Филиппович засуетился и убежал.
- А ну, позвать мне Прохорова, истопника!
Истопник Прохоров появился немедленно. Он не ожидал вызова барыни и поэтому не успел обчиститься: на груди и на плечах повсюду виднелись деревянные занозы от поленьев, и мелкие щепки прилипли к его рубахе, потому что он ходил по комнатам с дровами, подкладывал их в печь и проверял, как они горят. Сейчас его ладонь была перевернута кверху, указательный палец согнут, как крючок, и на нем висела отличная детская шубка.
Взглянув на Прохорова, Арсеньева сразу же обратила внимание на шубку.
- В день ангела Михаилу Юрьевичу дозвольте моей работой не побрезгать! - кланяясь, сказал истопник. - Уж прямо скажу, на продажу шью из собачины, а тут для нашего заступника хорьковую шубку сладил. Сам летом зверьков наловил, высушил шкурочки и подлиннее стачал, чтоб ножкам его теплей зимой было. Подкладка-то беличья, с хвостиками.
Миша бросился на шею к Прохорову, крепко расцеловал его.
Арсеньева вскрикнула:
- Миша, ну что же ты делаешь? Ведь он грязный!
- Он добрый! - возразил мальчик. - Он мне всегда шубы шьет. Ведь мы с тобой, бабушка, не умеем!
Арсеньева вздохнула, потому что не нашлась что возразить внуку.
Примерили шубку - она оказалась впору. Миша стал прыгать и требовал идти гулять, а потом сбегал в детскую, вынес свой кошелек, где лежал подаренный ему бабушкой червонец, и отдал его Прохорову. Все наблюдали эту сцену с просветленными лицами.
Арсеньева разрешила:
- Бери, бери… Погоди, зачем я это тебя звала? Не вспомню сразу… Да, хотела спросить, нет ли жалоб каких или просьб?
Прохоров повалился на колени, земно поклонился и сказал, набираясь духу:
- Жениться желаю, ваша милость!
Бабушка нахмурилась:
- "Жениться", "жениться"! Только что к дому привык и топишь без угару, а женишься - значит, в деревню уйдешь? А на ком жениться желаешь?
Истопник смущенно вздохнул, но, решившись, указал пальцем на Марфушу:
- На ей.
Марфуша стояла еще заплаканная, дрожащая и с надеждой глядела на помещицу.
Долго обсуждали этот вопрос и решили: жить им разрешено будет на деревне, в своей избе, но должность истопника оставляют за Прохоровым - пусть он ходит в барский дом каждодневно топить.
Окончив работу, может уходить к молодой жене на деревню и там шить свою собачину. А Марфуша пусть опять убирает часовню и могилы, но если вздумает лениться, то она узнает, как барское терпение испытывать!
Оба - и Прохоров и Марфуша - кланялись в пояс, потом, став на колени, склонялись до пола.
Пока шло разбирательство, явился Абрам Филиппович из бани, красный, потный, с мокрыми еще волосами и бородой, быстро поклонился, дыхнул Арсеньевой в лицо так, что она отшатнулась, и доложил:
- Честь имею рабски донести - помылся, а табак весь отдал жене для ейного папани.
