Одно из них чуточку застал я: внизу, в школьном фойе, классная разговаривала с немолодой женщиной, которая почти по самые глаза была повязана чёрным платком. Ещё женщина носила какой-то длиннополый зипун, да и валенки её были латаные-перелатаные, а Зоя Петровна стояла перед ней на высоких каблуках и в капроновых чулочках, наклонялась к ней поближе и при мне повторила дважды:
Конечно, уезжать! Обязательно уезжать!
Учительница стояла спиной ко мне, а я, не торопясь, отряхивал снег с валенок и увидел, что женщина заплакала. Точнее, глаза её налились слезами, она наклонила лицо, и капли скатились на её бес форменное пальто.
- Куда же нам! - будто простонала она, и тут Зоя Петровна обернулась ко мне, я поздоровался, двинулся к раздевалке.
Еще спустя неделю Владька Пустолетов сказал, что меня зовут к директору.
Я считал себя уже стреляным воробьем, которого не проведёшь на мякине, и в ответ на Владькино извещение только хмыкнул. Однако после перемены, когда мы уже расселись по местам, дверь распахнулась, и уборщица Катя, трудолюбивая татарочка, ска зала, что меня вызывает директор.
- Чё натворил? - спросил меня Герка, а я лишь пожал плечами.
- А ещё тихоня! - подпел Рыжий Пёс - нет ему покоя.
В кабинет Эсэн я не знал, как входят, и на всякий случай постучал. Дверь открылась, и меня поманила вовнутрь Зоя Петровна - чего это она тут? Я вошёл и услышал, как за мной щёлкнул замок.
За столом сидел директор, а на стуле возле окна какой-то худой человек в костюме и с галстуком. Я поздоровался. Все трое дружелюбно отозвались.
Я думал, что-то первым скажет Эсэн, но он старательно писал за своим столом, и Зоя Петровна, неуверенным каким-то, льстивым голосом проговорила из-за моей спины:
Вот тут Алексей Алексеевич хочет тебя спросить… Ну, как вожатого отряда… Что ты думаешь про Веню Мягкова?
Я обернулся на учительницу.
Видать, с нескрытым недоумением обернулся. Она же классная руководительница! Она же Веню подкармливает! Выходит, лучше меня Веню знает, а задаёт таксой вопрос.
Может быть, первый раз я так внимательно разглядел лицо Зои Петровны Самыловой - очень невыразительное, какое-то терпеливое лицо. Сейчас щёки порозовели, особенно порозовели уши - мочки просто огнём горят. И глаза какие-то особенные, будто изнутри воспалены.
Нет, ничего я не понимал. Просто отказывался понимать.
Ты не бойся, - тонким женским голосом сказал человек с галстуком. - Ты только ответь на мои вопросы.
Ну хорошо, - кивнул я, не понимая, конечно же, что за вопросы ко мне-то. Ведь Мягков даже не пионер. Я так и сказал вначале.
Ясно, - как бы задумчиво проговорил мужчина, хотя чего же тут ясного-то? Не пионер, да и всё.
Ты знаешь, что Веня в Бога верит? спросил он.
Все в классе знают, ответил я. - Он не таится.
Хорошо, хорошо, - непонятно чему обрадовался дядька. Ну а, к примеру, он про Бога в классе говорит?
- Отвечает, если пристанут. - Та-а-ак! - снова обрадовался он, и эта непонятная радость мужчину будто вдохновила. Говоришь, отвечает? Ну а, к примеру, чтобы он сам, понимаешь, сам такие разговоры вёл… Как бы это помягче выразиться, за Бога вас агитировал, в свою веру, так сказать, обращал? Такое было?
Нет!
Это простое словечко я выпалил решительно и не задумываясь. Мужик в костюме сидел у окна, и против света его лицо не так-то просто было разглядеть и запомнить. Тем более что такие лица не запоминаются. А кроме всего этого, я уже разобрался, что к чему. В двенадцать лет пора в таких делах разбираться. К тому же, повторю, все мы выросли на книге про Павлика Морозова.
И вовсе напрасно Эсэн так пристально рассматривает меня, оторвавшись от срочного письма. Уж если эта писанина такая срочная, пожалуйста, продолжайте.
Но, в общем, мне на директора обижаться не за что. У него измученное, усталое лицо, и напрасно он напускает на себя спокойствие - ему явно не по себе. Он как будто настороже и ещё словно хочет избавиться от тяжести. Ему словно душно, вот что.
- Подумай, не спеши, - говорит человек у окна, в его голосе я слышу не желание, чтобы я вспомнил, а какое-то неясное предупреждение. Неизвестно почему, мне приходит в голову мысль, что вот уж теперь я не имею права мямлить, а должен чётко и ясно сказать правдивые слова. И я произношу внятно и уверенно:
- Веня Мягков никогда никому не говорит ничего о Боге сам, никогда никого не агитирует и никого не обращал в свою веру. Он очень тихий, робкий, скромный и честный человек. - Я подумал и неожиданно прибавил: - Он ни на кого не способен повлиять.
- Спасибо, - неожиданно властно сказал Эсэн. - Можешь идти.
- Э-э-э, - заблеял человек у окошка, наверное, ему ещё что-то хотелось спросить меня, но директор был для меня моим прямым командующим, и я, не растерявшись, выполнил его распоряжение: повернулся и быстро вышел из кабинета.
Не успел я сделать и пяти шагов, как услышал перестук каблуков.
- Подожди! - остановила меня классная.
Я снова вгляделся в лицо Самыловой - первый раз я назвал её про себя по фамилии, а не по имени-отчеству. Румянец схлынул с её лица, и теперь она казалась позеленевшей.
Если в классе спросят, зачем вызывали к директору, ни в коем случае не рассказывай, что было.
Она говорила тоном, не допускающим возражений. Я подумал, что она, конечно, права: зачем всё это Мягкову, и так ему достаётся, а тут ещё такое.
Это был допрос? спросил я учительницу.
Ну с чего ты взял? - неискренне удивилась она.
- А откуда этот человек? - не унимался я. Тсс! - прошептала классная и, закатив глаза,
показала пальчиком наверх. Потом как бы отряхнулась: - В общем, тебе незачем знать.
Ну что же, раз незачем! Я тряхнул головой в знак согласия.
В классе скажешь, что директор интересовался учителем французского. Я чуть не присел:
- А он чего?
Да ничего, просто скажешь - он перешёл в другую школу, а оттуда интересуются мнением наших учеников.
Я опять кивнул головой, но с места не трогался. Что-то мне мешало. Наконец осенило.
- И что я директору сказал?
- Что он замечательный фронтовик!
- А откуда я это знаю?
- Он вам рассказывал.
Она прыснула, а я почти с уверенностью подумал, что Самылова и про Мариванну знает.
Осенью, уже в шестом, я брёл по улице, пиная кленовые листья, и встретил Веню с той женщиной з чёрном платке. Наверное, это была его мать.
А потом он исчез. Совсем и навсегда исчез из нашего класса. Когда он не пришёл раз и два, Зоя Петровна объявила, что Мягков переехал в другой город.
- Вот так попик-беспопик, - громко воскликнул Рыбкин. - Даже не попрощался! Да это ж разве по-божески?
И все освобождённо рассмеялись.
Ну ладно, Герка, ладно остальные ребята - хотя почему же ладно? Жил человек с нами, каждый день рядом сидел, а исчез - и никто о нём не пожалел, все рассмеялись, да ещё вроде и с радостью… И всё-таки не ребята меня поразили классная руководительница.
Она некрасиво смеялась, обнажив десны, и даже слезы от этой необыкновенной радости промокала платочком: "Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!"
И я вдруг подумал - да она безумно рада отъезду Мягкова, потому что этот безобидный пацанёнок на ней тяжким камнем лежал. А теперь его нет. И ей полегчало. И ясно - совсем ясно, - как много сил потратила она, чтобы тихо и мирно, но избавиться от Вени. Вот когда во мне всё щёлкнуло и сошлось - и совет матери Вени: "Конечно, уезжать!", - и даже кормёжка эта - фу, как противно. Разве можно сразу и жалеть, и хотеть избавиться?..
Ну куда, куда они убегут - женщина в чёрном, почти на глаза надвинутом платке и тихий, безобидный Веня? Куда им бежать - ведь там, куда они приедут, всё начнется снова, и другой дядька в костюме и при галстуке начнёт допытывать - а не обращал ли кого Мягков в свою веру, не агитировал ли за Бога? И снова все, кто рядом, струхнут - и пацаны, и взрослые.
И не будет предела этому бегу - ведь у круга нет конца.
Вспоминая потом про Веню, я думал ещё что он походит на рыцаря Печального образа, только, пожалуй, ему живётся похуже. Над Дон Кихотом смеялись, его обижали, но ведь странный идальго мог позволить себе не обращать внимания на эти издевательства.
А Веня не мог.
17
Ну а как жилось мне?
Вообще-то, когда рядом страдает Веня Мягков, твои собственные неприятности переносятся легче. Начинаешь думать: просто так, значит, устроена жизнь, и никуда ты от неё не денешься. Терпи: перемелется - мука будет. Другим ещё хуже.
Конечно, легко рассуждать, когда вырос и всё уже позади, а когда ты невелик ростом и знать не знаешь, чем всё это кончится, - где же тебе уверенности взять? Слушать взрослых? Они, конечно, советов надают, но это же всё слова, а жизнь состоит из событий. И каждое такое событие будто с неба падает - хоть его чаще всего не ждёшь. В событиях этих надо говорить, принимать решения, может, даже драться, и посторонние советы совершенно не помогают - они просто не вспоминаются.
Рыжий Пёс то вязался ко мне, то отступался и приступал с новой страстью, кичась своей безнаказанностью. Я спрашивал себя: неужто нельзя за все эти издевки сунуть ему кулаком в рыло, налететь, свалить, как японские лётчики камикадзе, пусть потом убьёт, но сперва при всех отомстить, дать сдачи, доказать, что ты не бессловесный болванчик, над которым можно издеваться. И отвечал: нет, нельзя. Не было у меня такой силы воли, чтобы броситься в драку, чтобы отквитаться. Не такой характер. Бабушка всё хотела, чтобы я был послушный, вот я и стал послушным. Слушал других. Вежливо соглашался. Умел подчиняться.
Ох, нет хуже этого - подчиняться. Сам не заметишь, как голову потеряешь - зачем она, если другие думают. Потом сам себе говоришь: ну что, трудно мне, да пусть будет так, как другие уверяют!
Ну и ещё конечно, страх. Я бы соврал, если бы сказал, что Рыжего не боялся. Боялся, и вовсе не его бицепсов и силы, а наглости и нахрапа. Он всегда неожиданно налетал, проклятый налётчик! Своими вытаращенными бесцветными глазками подавлял, удав африканский! И я терпел.
Но дело в том, что терпение некоторые люди неправильно понимают. Они думают, раз ты терпишь одного, то вытерпишь и другого. А то, может, и третьего.
Таким вторым вдруг стал Витька Дудник с огромным родимым пятном - на пол-лица, страшилище проклятое!
Только, конечно же, став постарше, понял я Витькино болезненное ко мне неравнодушие. В душе он считал себя уродом, а всякий обиженный природой человек стремится уравновесить свой недостаток превосходством в чём-нибудь другом. И чтобы не просчитаться, лучше всего превосходства добиться там, где получится наверняка. Так что легче всего лезть к тому, кто и другому сдачи не даёт. Не помню, с какого момента, но Витька тоже стал преследовать меня.
Бессчётное множество раз выбивал из рук портфель, помните тем коварным способом? Сдирал с моей головы шапку и закидывал её в сугроб, так что приходилось лезть за ней, проваливаясь по пояс и набирая полные валенки снегу. Разгоняясь, толкался так, что в тебе ёкала селезёнка, да и вообще весь ты сотрясался до основания и, конечно, валился с ног. Шёл за тобой следом по улице, подпинывая по ногам так, чтобы одна заплелась за другую и ты упал, поэтому, пока он преследовал, приходилось идти задом наперёд, отмахиваясь портфелем. Подходил к тебе, становился рядом, принимался вроде бы мирно говорить, а сам ступнёй и пяткой ноги, противоположной тебе, бил под зад. Рассчитано на то, что ты оглянешься, а сзади никого нет: шутка для первого класса. Вот такой прилипала. Вроде и не больно, по большому счёту не задирается, но житья не даёт. Мне кажется, нет такого вида и способа удара, тычка, затрещины, подзатыльника и щелбана, которых бы я не испробовал в пятом и шестом классах. Будто пёс кровожадный, почуяв слабость, мужская школа испытывала на моей шкуре свои острые зубы. У каждого человека, говорят, есть свои ангелы-хранители. Мои добрые ангелы куда-то отлетели от меня, по каким-то непонятным делам, а их место тотчас заняли ангелы-гонители - один рыжий, с выпученными, бледно-голубыми, почти бесцветными глазами, Женюра Щепкин, а второй с родимым пятном в пол-лица Витька Дудник, провались они пропадом.
Перебирая сейчас, из нынешнего далека, те времена, я понимаю, что ничего особенно вредного они мне не причинили, но зато держали в непрерывном напряжении, и нервы мои не выдерживали. Я плохо учился, еле карабкался на тройки, то и дело сваливаясь в омут двоек и даже колов, ничего не шло мне в голову, половину уроков я мечтал о мести своим ангелам-гонителям, а разбираться дома самому в учебниках - пустое дело.
Грозовые тучи над моей головой сгущались, я почувствовал себя в тупике и предался лжи.
До сих пор помню это гадостное ощущение дома довольны тобой, не могут нарадоваться, а на душе - шабаш какой-то, и ты сам себе противен до крайней степени.
Что подвигает человека ко лжи?
Необходимость, конечно, - но это сперва. Тебе кажется, что сейчас просто полоса невезения, пройдёт непогода, вернётся удача и врать больше не придётся, жизнь пойдёт дальше как ни в чём не бывало.
Не стану утверждать, что так не может быть. И всё же чаще всего выходит наоборот. Начав, трудно остановиться, вот в чем беда. И враньё становится не попыткой выйти из трудного положения, а способом бесконфликтного существования. Тебе не хочется спорить - и ты врёшь.
Только враньё вязкое дело. Будто мёд для мухи. Вроде сладко, а заберёшься глубоко не вылезешь. И потом у вранья много разных способов и видов. Например, врать наполовину пустое занятие, обязательно запутаешься. И ещё чтобы врать, надо иметь хорошую память, иначе забудешь сам, что кому соврал и по какому случаю.
Но хватит наставлений и предупреждений. Расскажу лучше, как попался сам.
Однажды я был дежурным, пошёл в учитель скую за географической картой и там, на тумбочке, обнаружил стопку новеньких, чистых дневников. Надо заметить, дневники нам выдавали один раз в год, в магазинах они не продавались - видно, считались документами строгой ученической отчётности, ясное дело, вы поймёте, что правильно считались - и я, как орёл молодой, недвижно планирующий над жертвой, замер у тумбочки, сжимая одной рукой карту.
Далее откуда такая сноровка! я переступил пару шажков, не оборачиваясь прикрыл тумбочку самим собой, ориентируясь лишь на учительские голоса, слегка развернул моток карты, будто бы определяя, ту ли беру, быстро взял один дневник и замотал его в рулон. Потом повернулся и вышел с трясущимися поджилками.
Не знаю, можно ли квалифицировать мой поступок как воровство если и можно, то всё же, по жалуй, как неосознанное. Увидел ценную вещь и не устоял.
Мысли, как использовать чистый дневник, не мучили меня. Злые ангелы у меня за плечами, видать, оказывали своё тлетворное влияние.
Я обернул новый дневник газеткой, как и первый, так сказать, настоящий, не поленился заполнить его месяца за два на первое же полугодие силы воли не хватило, и эти страницы я, склеив края газетной обложки, засунул под неё так, что вытащить никак было нельзя, не порвав её. А какой учитель станет рвать, пусть и газетную, а обложку. Ученик, видите ли, старался, упаковывал, стремился к удобству, чтобы не листать весь дневник за целый год, а - раз! открыл, и перед тобой последние недели. Удобно!
На другой же день я испытал все достоинства такого хода моих мыслей. По литературе я получил четвертак и для отметки, понятное дело, представил старый дневник. Несколько позже усталый Бегемот вмазал мне пару, и под неё, чёрт бы её побрал, я не пожалел дневника нового, так сказать, молодого двойника своего основного соглядатая - как еще назовёшь бумагу, где засвидетельствованы все перипетии твоего сложного существования?
Пошло-поехало. Потихоньку-полегоньку. Какие возникли особенности? По сути - две. Первая - положительная. По правилам, когда выходишь к доске, надо тащить с собой и дневник. Но иногда учитель думает не о нём. А о тебе, например, или о твоем соседе, или о том, как получше задать тебе вопрос покаверзнее, пробурить поосновательнее глубоки ли твои знания, или он думает, кого спросить после тебя, назначает в уме новую жертву или засекает боковым зрением двух разгильдяев, которые, похоже, заняты совсем не тем, чем следовало бы, или, как коршун, кружит по классу, издалека рассматривая выложенные тетрадки, или думает чёрт знает о чём - не о тебе, не о классе, а про разговор в учительской или вовсе даже про интересное кино, которое посмотрел вчера в кинотеатре "Октябрь".
В общем, учитель не обязан каждый раз помнить о дневнике, что по-человечески очень понятно, а когда ты уж отстрелялся - дело разрешится очень про сто. Если он - или она! поставил - поставила! приемлемый для тебя балл, дневник кладётся ему ей! - на стол, так сказать, постфактум. А если очков набрано маловато, то можно сказать, что дневник - ах, беда! ох, забывчивость! оставил дома и принесёшь завтра.
Самое сложное время наступало в конце недели по субботам проклятые свидетельства наших неуспехов обычно собирала классная и, листая журнал, яростным пером возвращала забытые долги.
Ведь всё равно, какой же тогда смысл… Погодите, не торопитесь, новый дневник безупречен представьте себе, пары там уже есть, и вот удивлённая классная добавляет туда четвёрки, выставленные в дневник настоящий. Расчёт на учительскую забывчивость - не может он помнить каждую оценку. Опасности: своя собственная нерасторопность, особенно когда, скажем, подряд два урока одного учителя - русский и литература. Тут требуется выдержка.
Я так однажды чуть не подзалетел.
Сначала - не удержался, болван, очень уж хотелось! - зарегистрировал редкий пятерик по литературе. А на следующем уроке всё та же Самылова влепила два очка.
Ну, просто она ужасно огорчилась, не обнаружив в дневнике только что выставленной пятерки. Нацарапав двойку и всё ещё расстраиваясь по этому поводу, Зоя Петровна спросила брезгливо:
- Ну, а где та… другая…
Будто чрезвычайно оскорбляясь за честь только что поставленной пятерки или, может, за свою собственную честь, столь бесславно поруганную учеником, которому только что так доверяли, а он, мерзавец, не оправдал доверия.
Я пожал плечами. Пришлось нагло смотреть ей в глаза - не просто учительнице, но классной! Как поётся в песне на границе тучи ходят хмуро. Игра с огнём. Борьба нервов.
Зоя Петровна поглядела на обложку, обнаружила, что дневник принадлежит именно мне, и, выключаясь из дальнейшего расследования, вызывая следующего ученика, повторила давешнюю пятёрку, надо же не поверила себе, поверила мне. Не могла поверить в такую наглую ложь!
А у меня душа в пятки ушла, ещё немного и я бы раскрылся, подумаешь, из-за какой-то двойки. Ради чистоты эксперимента изобретатель должен уметь иногда и жертвовать собой! В конце концов, если бы только одна пара, а то ведь рядом пятёрка, хочешь не хочешь, существует оправдание даже в самом факте такого соседства, потому что оно подчёркивает непростоту борьбы за знания! И тэ дэ!
Итак, в моём банке было открыто два счёта, только это радость на месяц-другой. Когда в новом дневнике двоек набралось, как диких кошек на столовской помойке, я тихо запаниковал и стал жутко противен самому себе.