Дальше, наверно, я перестала соображать. Была минута, когда не было ничего. Не было меня, и не было друзей, стоявших рядом. Не было моих родных, ждавших меня дома с ужином. Были мои рыбки, телескопы, умершие в жирной, все время удобряемой земле. Я помню, что сидела под стеллажом, вцепившись в железную подпорку. Две пары ног с грязными коленками переступали рядом. Ирка с Бобровым не знали, что делать. Их коленки были на уровне моего лица. Не думая, что это стыдно, я громко плакала, кричала, грозила кому-то и снова плакала, понимая, что ничего не смогу сделать…
А когда у меня уже не оставалось сил, чтоб плакать, Ирка вдруг сказала:
- Давайте им за это раскидаем семена!
- Ура! - тут же закричал наш верный Бобров и первая пригоршня семян взлетела к потолку.
- Салют!
Ирка берет целую газету, заваленную семенами, и кружится с ней, оставляя в воздухе красивый след.
Как просто! Сколько дней, сколько уроков нас приводили сюда. Мы чинно проходили друг за другом по дорожкам между стеллажей. Останавливались там, где было место. И каждый из нас должен был что-то делать с неизвестными ростками или семенами… Вот с этими! И еще! С этими тоже! С такими же, как вот эти! Сейчас они разлетятся по бетонному полу, и по земле, по маленьким грядкам - вдруг что и прорастет! Без всякой системы. Так им! Они убили наших рыбок. Из-за этих ненавистных семян.
- Мы сеятели! - кричит Ирка.
- Ура! Мы сеятели! - вторим ей мы с Бобровым.
В моих руках оказывается голубой пакетик с нерусской надписью. Он лежал здесь же, на краю газеты. Чье-то задание на завтра. Внутри там тоже семена. Что может быть еще? По голубому полю нарисованы какие-то цветы. Из-за цветов они убили рыбок. Как ненавижу я цветы!
Пытаюсь разорвать пакет. Бумага не поддается. Да это не бумага, а фольга - и я со злостью швыряю пакет в резервуар. Пускай утонет. Там далеко есть вода. Там сколько угодно воды. Они могли бы привязать к ведру веревку и черпать воду дальше. Но они взяли аквариум!
В Иркиных руках оказывается целый ворох цветных пакетиков. Где она их взяла? Всем им теперь место на дне резервуара. И они тонут в черной жиже.
- Замочим семена! Пусть прорастают! - кричит Бобров.
На углу у школы, прежде чем разбежаться по домам, мы даем друг другу страшную клятву. Мы обещаем никогда больше не работать в школьной теплице. Клятву предлагает, конечно, Ирка. Я спрашиваю:
- А как же не работать? Они поставят неуд за поведение.
- И что? - говорит Сашка. - Испугалась?
- Родители, - говорю я.
Ирка, не понимая, смотрит:
- Ты что, за них? Которые разлили наш аквариум? Ты не клянешься с нами?
- Ну почему, клянусь…
Проходит еще один день. Наутро меня будит телефонный звонок. Родители торопятся на работу - мама говорит, что у нее в это время все расписано по минутам. И по секундам. Тени для век, например, она наносит ровно за восемнадцать секунд. И это - оба глаза!
- Кто там еще? - спрашивает она и все же берет трубку.
А могла бы ведь и не брать. Пускай бы себе звонили.
Я слышу ее голос:
- Из школы? Да. Да. Что вы говорите? Ах, нет, нет… Я знаю. Да. Поведение у нее. Да. Да. Нет, этого просто не может быть! Что? Вы так думаете? Ой! Нет, я не против…
И мама зовет меня.
Я холодею.
На проводе - учитель русского Григорий Деевич. А попросту - Кирпич. Почему он, а не ботаничка - проносится в моей голове, и я не сразу могу понять, о чем он говорит.
Оказывается, он хочет, чтобы я поехала в лагерь "Березка". На два дня. Там будет летняя олимпиада по русскому языку. После олимпиады нас поведут в поход. Или купаться.
- Возьми с собой купальник, - говорит учитель. - Может быть, там будут еще и спортивные соревнования. Мне жаль, что я сам только что узнал об этой олимпиаде. Я был в отгулах…
Мама тут же садится писать заявление об отгуле своему начальнику. Ей надо собирать меня в лагерь. Папа придет на завод и отдаст маминому начальнику ее заявление.
Кирпич сказал - мне тоже дадут отгулы. Участников олимпиады освободят от летней практики. Ведь мы же защищаем честь нашей школы - так он сказал.
Папа торопит маму, чтобы скорей писала. А то он опоздает на работу. Опаздывать на завод - это не то, что в школу. Тебе заплатят меньше денег. А денег и так вечно не хватает. Но маме не терпится пересказать ему, что ей сказал Кирпич.
- Я спрашиваю у него: мол, почему наша-то - на олимпиаду. Оценки не ахти… А он мне говорит, мол, сам только что узнал. В каникулы трудно найти кого-то в городе, а надо собрать детей. Но это даже не главное, он мне сказал. Ты знаешь, что он мне сказал еще? Вот ваша дочка, говорит, она удивительный ребенок. Так и сказал. Мы с вами, говорит, ее еще не знаем. Мы не раскрыли еще все ее способности… Конечно, на уроках поведение - сам знаешь. Учитель говорит, она - прямо Бобров какой-то в юбке…
- Есть у них, видать, такой хулиган - Бобров, - вставляет отец.
- Ну вот, - перебивает его мама, - учитель говорит: мол, дочка у вас - это, конечно, Бобров в юбке, но зато у нее - врожденная грамотность. Представляешь? Правила ни одного не знает, на уроках не слушает, а диктант у нее возьмешь на проверку, или еще сочинение - так хоть шестерку ставь. Если бы не почерк, конечно. И на уроках иной раз так отвечает - заслушаешься…
"Это я?" - думаю я, слушая ее.
- Ты представляешь, что он мне сказал! - по новой начинает мама рассказывать отцу и тут же кидается теребить меня:
- Просто не знаю, доча, гордиться мне тобой или стыдиться за тебя!
Тут папа вспоминает, что надо занять денег у соседей, пока они тоже не убежали на завод. Такой порядок. Хочешь показать, какой у тебя ребенок умный - сначала заплати денежки. Без них не обойдется ни одна олимпиада. Это называется "родительский целевой взнос".
Мама собирает мои вещи. Я с тоской думаю, что Ирка с Бобровым будут ждать меня, а, не дождавшись, сами пойдут "к свиньям" или "к психам"…
Одна надежда - что учитель не найдет в городе других ребят и ему придется признать, что Ирка и Бобров тоже удивительные дети… И если они с ним согласятся…
Но ничего подобного…
Из нашего класса попали только я и Генка Минаев.
Генка - хороший ученик. Что ему остается еще? Только зубрить уроки. Минаевым плохо быть. И мной, получается, быть плохо. Ладно, не видят Ирка с Бобровым. Они стали бы надо мной смеяться.
Кирпич ведет нас на автовокзал.
Я иду по улице с двумя высоченными мужчинами. Кто поверит, что один из них - мой одноклассник?
Позади нас идут девчонки из "Б"-класса. Сразу четыре. В их классе у Кирпича улов побольше.
Я чувствую лопатками недобрые взгляды. С "бэшками" мы не дружим. Мы их не любим, они нас, а меня их староста, Наташа Ярцева, не любит больше всех. Только увидит - сразу же сузит глаза и скривит губки. Как сейчас.
- А, дурочка! И ты здесь? - нисколько не стесняясь Кирпича.
Когда-то, в прошлом году, я сделала одну глупость.
То есть я спросила у Наташки одну вещь.
В сентябре у нас был общий кросс. Вместе с "бэшками".
После каникул я заметила, что многие девчонки изменились. Впереди у них теперь как будто что-то было. Или кто-то был. Когда Наташка бежала или прыгала, там, под футболкой у нее, как будто тоже прыгал, бился, мечтая вырваться наружу, какой-нибудь зверек.
Я знала, что это - новая часть тела, которая вырастает со временем у всех у всех, кому досталось родиться девочкой.
Дома, когда никого нет, сняв платье, я подолгу рассматривала свою плоскую грудь, маленькие светлые соски - такие же, как всегда. Неужто у меня - вот здесь и здесь - вырастут новые части моего тела? Продолжение меня… Как мне будет с ними? Могут ли они болеть? Не больно ли, когда они, как у Наташки, бьются, скачут, когда бежишь?
И главное, что меня занимало - можно ли ими шевелить? Ведь если это - продолжение меня, то, наверно, можно. Разве у меня есть какая-нибудь часть тела, которой я не могла бы шевелить?
Но взрослые женщины всегда прячут под одеждой эти части тела. Если их кто-нибудь увидит - будет стыдно. И это не казалось мне странным до тех пор, пока такие же части тела не стали появляться у моих сверстниц. Зато теперь я наблюдала за своими повзрослевшими соученицами, и меня просто распирало от любопытства.
Наконец - в тот день, во время кросса - я подошла к Наташе Ярцевой. У нее это было больше, чем у всех.
- Наташа, - сказала я. - Обещай мне ответить на один вопрос. Это очень важно.
- Ну, обещаю, - покровительственно отозвалась Наташа.
Ободренная, я ткнула пальцем в ее грудь.
- Ты можешь этим шевелить?
У Наташи стало такое лицо, точно ее внезапно ужалила пчела.
- Ты дура, что ли? - спросила она меня.
- Я только хотела узнать…
Наташка не слушала.
- Ты дура! Дура!
У нее началась настоящая истерика. Она кричала, что девчонки из моего класса ей говорили, что я, точно, дура, что у меня грязные коленки, а зимой рейтузы собираются в гармошку, и туфли у меня как для детского сада, и что мне просто завидно, что у нее много дорогих вещей. Таких, как носят взрослые.
Не понимая, я выслушала ее, а после примирительно сказала:
- Ты что, обиделась? Это не потому, что ты - "бэшка". Я только хотела узнать, можешь ты этим шевелить или нет?
Наташа вдруг заплакала и побежала от меня куда-то за угол школы. Я так и не поняла, чего это она.
С тех пор прошел целый год. Ирка давно успела мне объяснить, что шевелить этим ни у кого не получается. Она сама спрашивала у девушки, которая была подругой ее отца в прошлом году. И та сказала: "Даже не мечтай".
Нельзя так нельзя!
Но до сих пор еще, только увидев меня где-нибудь, Наташка всегда кричала мне издалека:
- Ты дура! Дура!
И вот теперь мне предстояло провести в ее компании целых два дня.
Конечно, в лагере я сразу постаралась прибиться к каким-то незнакомым девочкам. Но они только и знали обсуждать, как готовились к этой олимпиаде. А я ведь не готовилась к ней ни минуты. Меня охватил страх, и не зря, как выяснилось. Когда пришло, наконец, время олимпиады, я опозорила всю школу. Так сказала Наташа Ярцева. И все другие "бэшки".
Надо было составить предложение со словом "тюль".
Я услышала, как одна девочка быстро прошептала другой:
- Тюль - слово мужского рода. В этом вся фишка…
Поэтому я написала: "Рыбаки выловили большого тюля".
Потом еще подумала и переправила на "Рыбаки выловили тюля средних размеров".
В самом деле, тюлька - это совсем маленькая рыбка. А тюлень - он ростом с человека или еще больше. А тюль, наверно, - это что-то среднее между ними…
- А что у вас на окнах висит, не тюль? - спросила Наташа Ярцева, когда мы обсуждали, кто что написал.
Я ответила:
- У нас там кисея…
- Сама ты кисея! - говорит мне одна из "бэшек". Даже не знаю, как ее зовут. Все "бэшки" одинаковые.
И все они смеются.
Правда, я одна сделала последнее задание. Но оно было необязательное. Только для тех, кто сделал все остальное. И у кого еще осталось время. А я начала сразу с него.
Там надо было сочинить новую сказку. Так, чтобы не было ни бабы Яги с Кощеем, ни гоблинов. В общем, чтобы совсем новые герои. И я придумала про рыб, которые живут в круглом аквариуме. У них все как у нас. В школе для мальков проходят, что земля круглая. А дальше проходят про инопланетян. Все эти рыбки - телескопы. В свои телескопические глазки они наблюдают за инопланетянами - за нами. Аквариум стоит, как будто, в нашем классе, а у нас есть, за чем понаблюдать. Или за кем…
Когда мы бесимся на переменах, рыбки жутко хотят к нам. Ан нельзя! Еще не придумали таких скафандров… И вот однажды нашелся такой ученый телескоп…
И я задумалась, из чего он мог сделать скафандры. Из водорослей? Нет, не то…
Но тут дежурная учительница, увидев, что я не пишу, подошла, и, глянув в мой листочек, ахнула. Она принесла мне другой листочек и велела сейчас же отвечать на основные вопросы.
Я успела ответить не на все, и с тюлем у меня вышло неправильно.
На следующий день мы ходили на реку - нас только завели в воду и сразу вывели оттуда, а вечером Кирпич приехал нас забирать.
Всех "бэшек" у автовокзала встречала мама одной из них, и Кирпичу надо было отвести по домам только меня и Гену Минаева.
По дороге меня так и подмывало спросить, помнит ли Кирпич свое обещание освободить меня от практики. Ведь тогда я могла бы выполнить клятву, данную ребятам, и мне бы ничего зато не было. Но я боялась спрашивать при Генке. От него всего можно ожидать. Вдруг он скажет, что для него счастье - поработать в теплице под присмотром ботанички, и он заболеет, если его такого удовольствия лишат. Что ему еще остается делать в каникулы! Только ходи, работай… Вот пусть и работает! Поэтому я ждала, когда мы останемся вдвоем.
Гена жил ближе к автовокзалу, чем я. Мы с Кирпичом поднялись в квартиру и сдали Гену с рук на руки его родителям. Они оказались маленького роста - гораздо меньше Кирпича и меньше моих родителей. И они уже старые.
Потом мы идем отводить меня. И тут я спрашиваю у Кирпича о практике.
- Не любишь работать в теплице? - спрашивает он в ответ.
- Люблю, - вру я ему. - Но вы же обещали…
- Если любишь, то считай, что тебе не повезло, - говорит Кирпич, и до меня не сразу доходит, что он имеет в виду.
Если любишь работать - тогда не повезло. А если я не люблю - то, значит, все наоборот?
Я боюсь поверить, что все обошлось, и тут он продолжает:
- В ближайшие дни никто из учеников не будет проходить практику. Ее придется отложить. Школьное руководство еще не решило, кто будет заниматься с вами вместо Светланы Павловны. В больнице она, судя по всему, пробудет еще долго.
- Она заболела! - ахаю я.
У меня не получается изобразить обеспокоенность. И в голосе - одна лишь радость.
- У нее инсульт. Ты знаешь, что такое инсульт? - говорит Кирпич. - Впрочем, откуда тебе знать… Ей стало плохо. И она может умереть. От этого умирают. Или на всю жизнь остаются инвалидами. И знаешь, почему ей стало плохо?
- Почему? - машинально спрашиваю я.
- Вандалы разорили школьную теплицу. Мало того, что разбросали семена, повыдергали саженцы - не пожалели и рыб в аквариуме.
- Рыб? - снова спрашиваю я.
- Все содержимое аквариума просто выплеснули вон. Конечно, рыбки сразу же погибли. На воздухе они страдают так же, как мы страдали бы от огня…
Он говорит так же, как Ирка.
Что же получается? Выходит, они обвинили нас в убийстве рыбок? Нас? Стоп! Откуда они знают, что в теплице были мы?
- А может, это вообще сделали не из нашей школы? - спрашиваю я.
Он отвечает, что хулиганов, к сожалению, никто не видел. Одно понятно - это были дети. Они пролезли через щель в окне. Взрослому там не протиснуться.
Так! Вот теперь мне должно стать легче. Кто видел этих детей?
Я чувствую, как именно мне должно стать легче. Точно что-то давило на грудь и на живот. Теперь отпустит… Но так - не становится.
- А почему они так сделали? - спрашиваю я, чтобы поддержать беседу.
- Помнишь, я рассказывал вам про вандалов? Бессмысленное разрушение… В Древнем Риме дикие племена уничтожали произведения искусства…
- Значит, здесь получается игра слов? - нарочно вдумчиво спрашиваю я, чувствуя, как у меня холодеют ноги снизу доверху и что-то начинает дрожать в груди. - Сначала вандалы разорили Древний Рим, а потом нашу школьную теплицу…
- Какая там игра! - отвечает мне Кирпич. - Исчезли дорогие семена. Светлана Павловна не так жалеет рыб, как семена.
Еще бы, думаю я. На рыбок-то ей было и вовсе наплевать. А разве есть во всем мире что-нибудь дороже ее цветочков?
- Некоторые из них не найдешь больше нигде в нашем городе, а может, и в стране, - со вздохом продолжает Кирпич. - Что-то, насколько мне известно, Светлана Павловна выписывала даже из Англии.
- Из Англии? Зачем?
- Хотела, чтобы вокруг нашей школы росли необыкновенные, редкие цветы, которых больше ни у кого нет. Разве что в каких-нибудь усадьбах у английских лордов. Она так и говорила нам, учителям: "Я сделаю из того школьного двора цветущий сад". Мы ей в ответ: "Подумайте, ведь вытопчут же все, сломают ваши цветы, с собою унесут! Район-то у нас какой, мол, хулиганский…" А она спрашивает нас: "Как так? Вот вы бы, мои коллеги, стали бы по клумбам бегать, топтать цветы?" Мы ей в ответ: "О чем вы говорите? Зачем же сравнивать?" А она нам: "Мол, а зачем думать о других, что они хуже нас с вами…" Вот так-то. Верила она в людей. В вас верила, своих учеников…
Мне странно, что он говорит так про крикливую Светлану Павловну. Вечно растрепанную - из учителей она одевалась хуже всех. Никто ее в классе не любил. Мальчишки только и думали, почему бы ей как-нибудь не заболеть. Другие же болеют. А она знай себе твердит, как полезно работать на свежем воздухе.
Оказывается, она верила в нас? Что мы хорошие? Мне кажется, о нас она вообще не думала. Лишь бы мы выполняли ее распоряжения. Тогда можно было не думать ни о ком из нас. Растения - вот что для нее было важнее всего. Она старалась как можно чаще проводить уроки в теплице. Или на пришкольном участке. Мы приходили сюда к ней - дети без лиц. Только с руками. Не очень-то умелыми, зато как много рук. Но даже если урок шел в классе, она приходила в синем рабочем халате. Как техничка.
- Наверное, у вас будет другой учитель биологии, - говорит Кирпич.
Я думаю, как отвязаться от него.
Семена и сейчас там, на дне резервуара. Их можно вытащить. Что им сделалось в их толстой упаковке? Ну, может быть, набухли… Значит, скорее прорастут. Если их вытащить и положить в землю…
- А… вы доведете меня до дома? - спрашиваю я.
- Конечно, - отвечает Кирпич. - С рук на руки сдам твоим маме с папой. Как Гену Минаева. Ты не волнуйся…
- Я не волнуюсь. Наоборот. Здесь близко, и я могла бы сама дойти.
- Ни в коем случае! - возражает Кирпич. - Совершенно исключено! Обещал с рук на руки - значит, так и передам.
Окна - оранжевые квадраты - согревают улицу. Глазам тепло. А утром, когда выходишь затемно, глазам всегда бывает холодно. Даже летом. Вечер - другое дело. Оранжевые вытянутые полоски под ногами. Свет отражается в траве. Растения отражают свет. Над ними, перелетая из черного в оранжевое, кружатся июньские жуки. Кажется, их правильнее называть - майские жуки. Но в мае их еще нет. Зато в июне - лови не хочу. Ирка с Бобровым, наверно, и теперь сбивают где-то поблизости июньских жуков. Напихивают их в спичечные коробки - у кого больше. Потом резко раскрываешь коробок - и жуки сразу взмывают вверх. Они похожи на первые аэропланы-этажерки…
Где-то во тьме гремит музыка.