Я жалела только о том, что со мной нет Ирки. В классе мало вспоминали о ней. Девчонки называли ее Бобровым в юбке. И в моей душе тогда разливалось тепло - ведь и меня когда-то так назвал Кирпич. А значит, это подчеркивало наше с ней родство. А из мальчишек никто, даже Бобров, не могли ничего толком сказать о ней. И моя первая любовь так и осталась глубоко скрытой во мне, никому не высказанной. Ирка была моей первой любовью, а вовсе не Бобров.
Однажды в общем зале кончился лимонад. Я хотела пить, и мне пришло в голову, что, может быть, что-то осталось в кухне. Там было заперто. Из кухни сильно воняло. Как будто маленькая женщина Катя Павлова надумала что-то приготовить среди ночи и всех накормить, но ей попались тухлые продукты.
Я стучалась к ней, девчонки одергивали меня. Но тут появился Юрка - хозяин дома. Он знал, что делать, и он тут же выломал кухонную дверь. Задвижка только хрустнула. Катя лежала на полу, голова - под откинутою дверцею духовки.
Юрка перекрыл газ и распахнул окна, и тут же в кухне заквохтала, зашумела, замахала руками Юркина соседка по площадке, Зинка, немногим старше нас. Ее стало так много, что непонятно было, где там в глубине квартиры на каком-то из многочисленных диванов лежит маленькая женщина Катя Павлова.
На время вечера у Юрки прекратились. После он стал приглашать нас снова, и все шло как шло. Конечно, Юрка говорил, чтоб приходили только свои. Свои - это наш класс. Потому что Катя Павлова училась теперь с "бэшками". Родители перевели ее. И когда я видела ее в школьных коридорах, я не могла сказать о ней ничего толкового. Даже - осталась ли она той же единственной во всей школе маленькой женщиной или стала обычной надутой "бэшкой", такой же, как они все.
Впрочем, обсудить это мне было бы не с кем, даже если б я захотела. В классе у нас как-то быстро забывали тех, кто переставал учиться с нами.
Среди одноклассниц я по-прежнему выглядела младше всех, и всерьез об отношениях полов я стала думать уже ближе к выпускному классу, когда по биологии начались "Основы генетики".
Биологичка у нас была та же, Светлана Карповна. Она благополучно вылечилась от инсульта. Губы у нее теперь, правда, часто дрожали, и подбородок тоже. Мы не всегда могли понять, что она хочет сказать. Мальчишки пытались над ней смеяться, и она стала кричать на нас больше прежнего. А что кричать? Я слышала, как историчка говорила математику, что биологичке радоваться надо - ведь она так легко отделалась. Инсульт - не шутка.
И мало того, что она сама вылечилась! Она благополучно вылечила чудом спасенные нами с Кирпичом семена, прорастила их, и школа в самом деле превратилась в участок какого-нибудь экзотического национального парка, каких не было больше нигде в нашей степной округе может быть на сто, а может и на тысячу километров.
И при этом никто не думал покушаться на экзотические растения. Они проходили все стадии своего роста и благополучно давали семена, которые Светлана Карповна, видать, кому-то продавала потихоньку, кому-то давала в обмен.
Летом ученики с утра до вечера, сменяясь, должны были охранять небывалые цветы. Но главное, как считали наши учителя, было то, что мы, дети, сами трудились на школьном участке. Бессчетное количество анонимных рук проводило бессчетное количество анонимных семян через все стадии развития растений.
Мы работали вместо биологии, и вместо труда, и вместо каких-то еще уроков. Мальчишек и девчонок обычно выводили на разные делянки, и я редко сталкивалась с Бобровым. Может быть, он тоже помнил о страшной клятве и тоже, как я, пытался забыть о ней?
Учителя нам твердили с утра до ночи, что наша школа - это школа труда, труд - главный предмет, который понадобится нам в жизни. И этим воспользовался пришедший в нашу школу новый географ, бывший военный, участник боев в какой-то почти анонимной горячей точке.
Где-то в хитросплетениях педсоветов смог одержать верх над старушкой Светланой Павловной и убедить остальных, что школа уже превратилась в цветущий сад. И главное, чего нам теперь недостает - это бомбоубежища под этим садом, а заодно и стрелкового тира в подвале, где каждый ученик смог бы подготовить себя к службе в армии.
У нас уже есть урок, на котором мы проходим про службу в армии и про бомбоубежище, а заодно про то, как надо вести себя во время землетрясения. Егор Петрович, самый старенький учитель в нашей школе, рассказывает нам, что лучше всего сидеть в это время под столом, который стоит в дверном проеме.
Мы сдвигаем его стол к двери, а заодно все другие столы сдвигаем к стенкам и ставим друг на друга. Теперь посреди класса много места и можно танцевать. Без музыки, тихонько, разучиваем мы быстрый вальс.
- Раз-два-три! Раз-два-три! - командует Егор Петрович.
У него богатый жизненный опыт. И он говорит, что его опыт подсказывает ему, что у нас не так много шансов умереть под бомбами или во время землетрясения. А если и случится такое с кем-нибудь - то, что же, от судьбы не убежишь. И что, пока мы живы, нам в любом случае сможет пригодиться умение танцевать.
- Раз-два-три! Раз-два-три!
Но наш новый географ пришел и сказал, что такие уроки никуда не годятся.
Вместо танцев мы будем теперь работать.
Сначала все испугались. Но девчонки вскоре смогли воспрянуть духом. Оказалось, в качестве рабочей силы географа интересовали только мальчишки. Их снимали чуть ли не со всех уроков. Зато у девочек в портфелях появились новогодними стекляшками пузырьки с лаком для ногтей и вечно проливавшийся, наполнявший класс предательским запахом, ацетон. А этот запах в опустевших наполовину классах сам по себе наводил на мысль о различии полов.
Мы уже прошли анатомию человека. Светлана Павловна упирала в своих объяснениях на тычинки и пестики. Мальчишки, которых тогда еще не посылали строить бомбоубежище, спрашивали, куда именно - на тычинку или на пестик - надо надевать презерватив.
От генетики я ждала еще большего веселья. Но тут началось строительство военных объектов. Конечно, я заранее приготовила пару-тройку вопросов насчет того, каких нужно взять производителей, чтобы получить тех или других мальков, и представляла, как буду подробно расспрашивать училку, чтобы в конце концов выставить ее перед классом полной дурой. Но теперь я подозревала, что мои вопросы прозвучат скучно, как все, что звучит в пустоте, а должно звучать среди заинтересованных собеседников. Девчонки в аквариумистике ничего не понимали, а из мальчишек в классе оставляли только скучного Ваню Корнева. Его родители нарочно просили учителей не снимать его с уроков, потому что он будет учиться дальше.
Где и на кого он собирался учиться, про это я стеснялась у него спросить, но с ним мне было все же проще сидеть за партой, чем с нашими девчонками, которые все как одна становились поразительно похожими на "бэшек".
Светлана Павловна раскрывала потрепанный учебник и говорила прочесть от сих до сих, а потом еще вот здесь и вот здесь прочесть - а это вам, так и быть, не надо.
В классе она выглядела сникшей. Ее тяготила невозможность взять в руки тяпку или лопату, или хотя бы меленькими движениями пальчиков начать просеивать семена. И при этом, конечно, чтобы все вертелись вокруг нее, чтобы задавать полуиспуганные вопросы - так или не так. А вместо этого все знали, что все идет, как надо. Узоры на ногтях делались с каждым днем все замысловатей, не только на руках, но и на ногах, в открытых босоножках - и это в разгар зимы! - и ацетоном теперь была пропитана вся наша школа, готовая вот-вот разверзнуть чрево свое гигантским бомбоубежищем.
Сидеть нос к носу с кем-то и молчать неловко. Чтобы хоть как-то поддержать разговор, я попыталась рассказать Светлане Павловне и Ване, как мы с отцом выводим новые раскраски рыб. Но тут Светлана Павловна махнула рукой и, уткнувшись в наш журнал, расплакалась. Она сказала, что ничего не понимает в генетике. И во многом другом, что мы проходим на ее уроках, тоже мало понимает. Она любит только сажать цветы. Когда в ее руки попадают новые незнакомые семена, ее руки уже сами знают, что делать с ними, а про все другое надо читать в книгах, а книг она в свое время мало прочла.
Читайте, пока не мешают, говорит она нам. Вырастете - не так-то простобудет читать книги.
В дурящем аромате ацетона она рассказывает дикие вещи.
Вроде того, что ее мама бросала книги в печку. И тетради заодно. Там были даже чужие конспекты, которые она брала на время. Вот стыдно-то было потом! Как отдавать?
А все из-за того, что когда Светлана Павловна стала без отрыва от завода учиться в институте, она перестала работать на станке. Ее перевели в другое место, где было - в одну смену. Но там платили меньше денег. И ее мама хотела, чтобы все шло, как прежде.
- Но вы же были уже взрослой! - сказала я. - Почему вы не могли делать, что сами захотите?
Светлана Павловна берет меня за руку мокрой рукой.
- Какое там! Ты слышь, она и с мужем-то меня развела, мамка… Он зашитый у меня, больше не пьет…
- Как - зашитый? - спрашиваю я.
Умный Ваня покровительственно отвечает:
- Ну, что непонятного-то? Завязать мужик решил! Вот и зашился…
- Зашился, зашился! - кивает учительница. - Приходит ко мне, плачет. И я плачу. А мамка ему: иди мол, отсюда. Нету другого у Светки, и тебя ей не надобно.
- А вы что сама говорите? - пытаюсь я прояснить ситуацию.
- А что она-то, - перебивает меня умный Ваня Корнев. - Что она скажет? Ты посмотри на нее. Только и остается плакать, когда мамка дома.
- Так она всегда дома, - вздыхает Светлана Павловна. - Лежит она у меня. Я почему так быстро на ноги встала? Нельзя так, чтобы две бабы в доме - и обе в лежку лежат. Кто за нами обеими ходить-то будет?
"Вы поправились, когда нашлись семена! - могла бы сказать я. - Те, что от английских лордов!"
И это было бы чистой правдой. Но, конечно, я ни за что не скажу это вслух!
Я спрашиваю:
- А почему вы не поедете отсюда в Англию?
Учительница теряется, и сразу видно, какая она уже старая - как будто все морщинки становятся глубже от удивления. Даже те, которых было вовсе незаметно.
- В Англию? Куда, зачем?
- Как - зачем? Выращивать цветы…
- Ты дура, что ли? - спрашивает Ваня Корнев. - Говорят тебе, мамка у нее здесь. Лежит. И муж тоже… Приходит. Значит, нужен он ей.
- Нужен? - спрашиваю я.
- Конечно, нужен! - говорит Ваня. - Организм-то требует мужика.
- Требует?
- А как по-твоему?
Вот тогда я и задумалась по-настоящему об отношениях полов. Запах ацетона приобрел новый глубокий смысл. Так же как и то, что у всех девчонок теперь танцует под кофточками, стоит только ускорить шаг. У одной меня фигура оставалась детской, но мама говорила, что всему свое время - и мое время тоже когда-нибудь придет.
Все вдруг приобрело смысл! И то, что один раз, когда я опоздала на уроки, в коридоре меня перехватил Генсаныч.
- Ты еще встречаешься с учителями? - спросил он.
Напуганная, что мне попадет за опоздание, я не поняла его:
- Встречаюсь… Каждый день… Я ведь учусь здесь еще…
- Твой папка не обрадуется, когда узнает, - сказал Генсаныч.
- О чем? - спросила я его. - Что я опоздала?
- Ну, да ты артистка! - ответил он. - Что будем делать?
Я попыталась шмыгнуть мимо него. Он крепко схватил меня за локоть.
- После уроков дождись меня за школой. Где теплица. Только в саму теплицу не заходи. Там эта ведьма старая…
Через пару дней он караулил возле пустой учительской, когда физичка на уроке послала меня за мелом.
- Что будем делать, Рыбка? - спросил он.
Я растерялась. Откуда он знает, что в классе меня называют Рыбкой? И потом - я удивилась, что должна что-то делать вместе с ним.
- Надо быть послушной девочкой, - сказал Генсаныч. - Ты смотри. А то ведь мамка с папкой не обрадуются, если к вам придут.
- Кто придет? - спросила я.
- Ну, кто? - неопределенно сказал Генсаныч. - Найдутся… Кстати, как у вас идет торговля? Я знаю, что вы продаете рыбок.
- Об этом все знают, - сказала я. - Но мы все больше для себя разводим. Ради интереса. А что-то продаем, люди берут… Но грабить нас нет смысла. У нас на самом деле одни только рыбки…
Так мама всегда говорит знакомым. А что - все правильно говорит.
Потом я слышала, как она спрашивала у отца:
- Я не понимаю, что им от нас нужно. У нас ведь только рыбки. Я не понимаю, почему людям могут помешать аквариумные рыбки.
Отец кивал на меня, и мама замолкала. Как-то я попыталась спросить, кому на самом деле мешают аквариумные рыбки. И папа сердито сказал маме:
- Я тебя предупреждал.
А еще один раз, когда она в отчаянии спросила у него, что нужно каким-то людям от нас, он со злостью посоветовал ей выйти на балкон и покричать оттуда во весь голос, что у нас только аквариумные рыбки. Авось поможет.
Я не могла понять: поможет - в чем? Про это мне все равно не скажут.
Однажды наступило воскресенье, и папа сказал, что мы не будем больше ездить на колхозный рынок.
Тайные нити, все приводившие в движение - или останавливавшие то, что хотело двигаться - стали вдруг почти видимыми мне. Все, все приобрело свой смысл! И то, что маленькая женщина Катя Павлова учится теперь с "бэшками", и что красавица Таня Семенова пикируется до сих пор с когда-то неуклюжим, мужающим прямо на глазах и превращающимся чуть ли не в героя Голливуда Генкой Минаевым:
- Ты, Джомолунгма!
- А ты пик Коммунизма!
Маленький, крепкий, как молодой боровичок и всегда знавший, что делать, Сашка Бобров должен был пережидать с кислейшим видом их перепалки. Мог ли он сам претендовать хотя бы на звание какого-нибудь холмика в окрестной степи?
Однажды на перемене Бобров подошел ко мне и спросил, много ли у меня сейчас рыбок.
И в этом тоже был особый смысл.
Его было столько, что я и слова вымолвить не могла.
Родители заглядывали в аквариумы чаще, чем в мой школьный дневник. Мама твердила, что все рыбы - и те, что дохнут в стадии зародышей, и те, что выживают, еще сыграют свою роль. Они помогут мне когда-то в будущем не стоять в цехе за станком и не торговать с утра до ночи обувью на рынке. В рыбах, без сомнения, был свой, отдельный смысл. Но Бобров спрашивал о них вовсе не затем, чтоб все это узнать. С Бобровым мы не разговаривали к тому времени уже, наверно, целый год. Или еще больше. Он вообще мало с кем говорил, с тех пор, как Катю перевели к "бэшкам". И два смысла столкнулись теперь друг с другом.
- Я только хотел спросить, - стал оправдываться Бобров. - Я ходил на базар. Мать посылала меня… за луком. Вы сперва стояли с отцом, в подвале, где животные, а после не стали там стоять. А потом гляжу - снова стоите…
- Так это, - говорю я, - это все дело в Ирке!
- Как - в Ирке? - не понимает он. - В Ирке, которая у "бэшек" учится?
- Почему у "бэшек"? - спрашиваю я.
Ничего-то он не помнит!
- Ирка, ну… Мы вместе ходили в свиньям! И в сумасшедший дом!
В субботу, открывая дверь своим ключом, я почувствовала, что в доме что-то не так. Это всегда чувствуешь. Родители еще не начали на тебя кричать, но вот-вот начнут.
Мы тогда не продавали рыб. И я знала, что мама с папой дома. И что лучше бы их сейчас не было. Потому что бывают такие часы, минуты в твоей жизни, которых вообще не надо, чтобы они были.
Снимая ботинки, я раздумывала о том, что в чем я недавно могла проштрафиться. Родителям были известны мои оценки. Знали они и то, что я вчера забыла сдачу в магазине.
Когда я вошла в комнату, оказалось, что у нас гости. Их было четыре человека, а может, пять, я не запомнила. Они сидели и молчали. И папа с мамой тоже сидели и молчали. Я знала, что все плохо, только не знала, почему.
И тут вдруг я увидела на диване Иркиного отца!
Он совсем не такой красивый, как Ирка. И он не похож на индейца. Но все равно я сразу узнала его. Сначала я подумала, что он уже старый человек. Как будто это было важно. А потом я поняла, что сейчас умру. Упаду на пол и буду, пока еще жива, изо всех сил колотить об пол ногами. Сто раз мне говорили, чтобы я так не делала. И я не делаю так, потому что я уже выросла. Поэтому я бросилась к Иркиному отцу, обняла его и уселась к нему на колени. Так делать тоже нельзя, если ты почти взрослая, но я же думала, что сейчас что-то случится. Потому что я чувствовала, что все плохо, но видела, что все хорошо. Ведь Иркин отец у нас!
- Где Ирка? - сказала я ему.
Никто не собирался отвечать мне.
Я стала трясти его и спрашивать:
- Где Ирка? Почему вы не взяли ее собой? Когда вы приведете ее к нам?
Иркин отец сидел-сидел, а потом резко поднялся, и я оказалась на полу.
- Где Ирка?! - заорала я с пола. И, понимая, что мне все равно не ответят, спросила: - Ей там хотя бы хорошо?
- Не надо тебе знать, где Ирка, - сказал ее отец. - Не будешь ты там, где моя Ирка.
Потом повернулся к моему папке:
- Мы уходим, хозяин.
И в самом деле, все встали и ушли.
Он выходил последним. В дверях он оглянулся назад и так, вполуобороте, сверкнул на меня глазом. И я подумала: "Вот что означает - сверкнуть глазом". И тут же вспомнила Кирпича. Кирпич рассказывал нам про слова, как они могут значить то одно, то другое - поди в них разберись!
- Забудь обо всем, хозяин! - сказал Иркин отец.
Потом родители ругались между собой, но мне так ничего от них и не перепало за то, что плохо себя вела. Папка говорил, что не нужна ему никакая торговля, сыт он по горло, и что он выкинет аквариумы на помойку. А мама отвечала, что они к нам больше не придут, а рыбы здорово помогут мне в жизни, не надо лишать меня такой возможности…
Как я могла рассказать обо всем Боброву? Тем более вот-вот будет звонок… Да и нужно ли Боброву все, что я могла бы рассказать? Из глаз у меня брызнули слезы, как в тот день, когда он вернулся в класс с маленькой женщиной Катей Павловой.
Я отвернулась и быстро пошла по коридору.
И тут в дальнем конце, у дверей, я увидела… Его! Нашего Кирпича! Григория Деевича!
Он стоял, озираясь по сторонам, точно не узнавал нашей школы. Еще бы! У входа громоздились кучи мусора. Мальчишки таскали его на носилках из подвала. Весь пол был в белых меловых следах. Куски цемента валялись там и здесь.
Тут прозвенел звонок. Пора было возвращаться в класс. Я испугалась, что кто-то попробует меня туда загнать, а потому помчалась к Кирпичу со всех ног. За спиной я слышала бухающие шаги. Сашка Бобров бежал вслед за мной. И Ваня Корнев, который будет учиться дальше. И еще несколько ребят были там с нами. Гена Минаев и Таня Семенова, например. Они, оказывается, не такие уж большие. Таня Семенова ростом с Кирпича, а Гена - только чуть-чуть выше.
Когда я увидела, сколько ребят в школе рады Кирпичу, я испугалась, что кто-то обгонит меня, а потому летела со всех ног. Давно я так не бегала. Теперь никто не мог сказать, что я ношусь по школе с грязными коленками. На уроках я оттирала коленки ацетоном. Но тут я растянулась в коридоре будь здоров! Платье сразу перемазалось цементом, коленки саднило. Кирпич подскочил и поднял меня вверх. Хорошо, что я не выросла, как Таня Семенова!
- Кирпич рыбку поймал! - услышала я за спиной, и несколько человек рассмеялись. Ну и пускай смеются! Я вцепилась в Кирпича двумя руками - чтоб ему труднее было поставить меня на пол и чтобы оттеснить всех остальных - и громко расспрашивала его:
- Григорий Деевич, а вам есть уже тридцать лет? А сорок лет? А деньги у вас есть? А жена у вас есть теперь? А маленький ребенок?
- Я думал, вы снова у меня будете, - отвечал Кирпич, смущенно улыбаясь.
- В наш класс? Вот это правильный номер! - оценил Сашка Бобров.
Другие радостно загудели.
- Да нет, ребята, - со вздохом сказал Кирпич. - Вы ведь уже выпускники. А мне руководство школы порекомендовало снова начать с малышей… С шестиклассников…
Мы - выпускники. Нас выпускают на все четыре стороны. Выплескивают, как рыбок из аквариума. Пусть не на грядку, в рассаду помидоров, где мы бы сразу задохнулись. Нас выплеснут в более подходящую среду. В какую-нибудь захламленную речку, куда сливаются отходы с нашего завода. Там по воде будут плыть радужные нефтяные пятна, и мы сквозь них будем смотреть на солнце. Не каждая рыбка выживет в такой реке. Но некоторые все же ухитряются там жить.
Кирпич пришел не к нам. Он будет вести уроки у шестиклассников. У этих малышей! Чтоб ему снова подкладывали в сумку ужей и тараканов! И рисовали на доске его портрет - его же так легко нарисовать.
И кто-то скажет им, как его звали мы. Это уж как пить дать! Или сами догадаются. Ведь редко кому так подходит прозвище, как ему - Кирпич. Так что будут дразнить его, еще как будут.
Эти малявки - что они в жизни понимают!