Припустив вверх по лестнице как можно тише, я перемахивал через три-четыре ступеньки. Поднявшись к пентхаусу, я уже задыхался - последние несколько месяцев наложили отпечаток на то, что когда-то было швейцарскими часами среди сердечно-сосудистых систем, - но мое прецизионное сердце по-прежнему функционировало, как обещали в рекламных буклетах. Я ступил на пол коридора верхнего этажа и взялся за ручку двери, ведущей в пентхаус, понимая, что с другой стороны может оказаться кто угодно - от садовой мыши до взвода спецов отдела по возврату биокредитов, явившихся, чтобы связать меня, вырвать сердце и отправить мои развороченные останки в ближайшую общую могилу для нищих. Внезапно я засомневался, вибрировал ли датчик вообще или мне показалось.
Выставив "маузер" вперед, я тронул кнопку предохранителя и с силой пнул дверь.
Из пяти моих жен четверо были болтушками - крупного калибра, на золотую медаль, все и каждая. Языки мели как метлы, когда обладательницы пребывали в хорошем настроении. Единственной молчуньей являлась моя третья бывшенькая, Мелинда; такой она и осталась до самого конца.
Не то чтобы болтовня не давала моим бракам рассыпаться, как хлебные крошки, но мне кажется, вербальный спарринг между мной и бывшими супругами добавлял немного перца в то, что иначе превратилось бы в пресный домашний уют. Я знаю, почти каждый брак заканчивается ворохом бумаг на развод, которые находишь в почтовом ящике, но начинались все мои союзы с пространных разговоров:
Бет: после секса - одного оплаченного и двух халявных.
Мэри-Эллен: после того как я тиснул ее сандвич с тунцом, а она влепила мне пощечину.
Мелинда: до того как я вломился в дом для престарелых, где она работала, и изъял "Джарвик-11" у ее любимой пациентки.
Кэрол: пока мы искали выход из горящего ресторана.
Венди: на кладбище, после похорон ее отца.
А теперь, раз уж зашла речь о великих разговорчивых женщинах в моей жизни, пора прибавить к списку еще одну.
Бонни: пока мы любовно держали друг друга на мушке.
IX
За стволом "маузера" я разглядел, что она стоит посреди сьюта, ноги на ширине плеч, правая рука вытянута вперед, левая поддерживает старый шестизарядный пистолет, стиснутый в пальцах, ствол идеально неподвижен. Тугой узел сияющих светлых волос на затылке окружает голову кудрявым ореолом, случайная прядь свисает на глаза, заставляя обладательницу то и дело отдувать ее, чтобы не мешала видеть. Поднятый воротник шерстяного коричневого жакета прикрывает длинную шею до линии подбородка - волевого, надо отдать должное. Удлиненное лицо с мягкими чертами и четкими скулами, странно знакомое, но, хоть убей, не знаю откуда. Синие джинсы обтягивают бедра и расширяются книзу.
- Вы в моей гостинице, - просто сказал я, делая шаг в комнату.
Она со щелчком взвела курок и сообщила:
- Уже четыре месяца. - Хотя голос был звучным и плавным, но показался мне чересчур резким. Неестественным. - А вы?
- Пять месяцев.
Я жил здесь около шестидесяти дней.
- Лжете.
- Вы тоже.
Мы по-прежнему держали друг друга на мушке. Моя рука, не привыкшая так долго целиться, начала уставать; трицепс мелко задрожал. Я не мог понять, как моей противнице удается держать свою машинку столь неподвижно.
Женщина смерила меня взглядом - не просто смерила, а обшарила, задержавшись в паху и на груди; с неожиданной для себя неловкостью я впервые понял, из-за чего возмущаются феминистки. Наконец ее взгляд остановился на моей шее. На татуировке. Нельзя не заметить, невозможно не узнать. Но если реакция большинства людей - это шок, страх, злость, она просто сказала:
- Похоже, ей много лет.
- Угадали.
- По-прежнему работаете?
- Там - уже нет.
Она кивнула:
- Я так и подумала.
Снова что-то странное прозвучало в ее голосе. Не в тоне, а в том, как она произносила слова. Отчетливо и правильно - даже слишком.
Выждав еще немного, я пошел по комнате, не отводя "маузера" и держа палец на крючке. С каждой секундой рука уставала все сильнее, и приходилось напрягать силы, чтобы держать пистолет ровно.
- Слушайте, - заговорил я. - Все это начинает утомлять…
- Если устали, можете опустить свой пистолет.
- И тогда?..
- Тогда я, наверное, застрелю вас, - сказала она. - А может, и нет.
Я поднял ствол выше и сообщил:
- Я здесь не для того, чтобы вас убивать.
- Какое облегчение.
Тринадцатью этажами ниже на углу улицы образовался затор, машины наперебой сигналили; жуткая какофония поднималась до пентхауса, обеспечивая сцене звуковой фон. Скорее всего авария, три машины столкнулись посреди дороги. Судя по сирене, к перекрестку пробивалась "скорая помощь".
- Много искорганов украли? - спросила она, сделав несколько шагов в моем направлении. Двигалась она уверенно, но странно жестко.
- В жизни не украл ни единого.
- Я почитала вашу рукопись, - сообщила она. "Джарвик" подпрыгнул и забился сильнее. Я-то надеялся, что она просто зашла в мою комнату, написала записку и вышла. Рыться в моих вещах! А еще приличная женщина! - Узнала, что вы здесь делаете и чем занимались раньше. Распинаетесь, выставляете себя этаким мучеником…
- Я просто описывал, как все произошло.
- Нет такого закона - писать мемуары, прежде чем сыграть в ящик, - произнесла она. При очередном ее шаге я отчетливо услышал знакомое похрустывание коленного сустава.
- Зато есть законы о нелегитимном владении оружием, где сказано, что сейчас мы стволы опустим.
Она надула полные губы и снова посмотрела на мой "маузер".
- Сначала вы.
Я кивнул.
- Если назоветесь.
- Бонни, - сказала она после паузы. - Надеюсь, это вас устроит?
Меня это устроило как нельзя лучше. Я опустил пистолет, в свою очередь представился, и мы продолжили общение.
Строго говоря, Бонни прожила в гостинице на Тайлер-стрит чуть меньше пяти месяцев, и пентхаус был лишь одним из ее убежищ за этот период. Впервые заглянув в отель, она нашла двухкомнатный номер на девятом этаже, почти не пострадавший от огня, как ей показалось, но однажды, вернувшись из булочной, Бонни увидела, что половину вещей в большой комнате придется откапывать из-под груды гипсовых обломков. Она переезжала из номера в номер на разных этажах, и ни один не обеспечивал ей достаточного уединения: комнаты оказывались слишком близко к улице, где выгорела наружная изоляция, раскаляясь днем, сильно остывая ночью и отлично пропуская малейшие звуки.
- Но здесь мне нравится, - сказала она мне, когда мы разобрались с оружием и уселись лицом друг к другу на пол пентхауса. Она опустилась изящно, но с какой-то привычной опаской, словно была сделана из тяжелого фарфора и боялась отколоть края. - Я могу шуметь, не опасаясь, что меня услышат прохожие или другие постояльцы… Ну, вы еще не самый худший вариант.
Бонни говорила в основном о себе, ухитряясь не открыть практически ничего личного, с беззаботной непринужденностью, привлекавшей меня в других женщинах моей жизни. Пустившись рассказывать, она не заботилась о паузах, не дожидалась моего ответа, не спрашивала, не надоела ли своей болтовней, не отключился ли я ненароком и интересно ли мне слушать. И все же она не просто чесала язык, общалась с явным удовольствием, и хотя виной тому скорее всего были месяцы невольной изоляции, это тем не менее льстило самолюбию.
Мы проговорили часа два о внешнем мире, о частых авариях на перекрестке внизу, о том, что отель разваливается на глазах, о фильмах, музыке, искусстве и друзьях - о чем угодно, лишь бы не о себе, а потом я извинился и пошел в работающий туалет. Вернувшись в пентхаус, я обнаружил, что Бонни исчезла.
У меня слабость к женщинам, которые исчезают. Чем больше они меня сторонятся, тем сильнее я хочу их возвращения и взволнован перспективой увидеть. Мой идеал - цыганка из бродячего цирка, без дома и роду-племени, которая обожает исчезать в бархатном ящике фокусника, дилетантски имитируя собственную смерть, и по меньшей мере трижды арестовывалась за подделку удостоверения личности, однако всякий раз каким-то чудом сбегала из тюрем строгого режима, куда ее сажали.
Наверное, можно поместить это описание в раздел частных объявлений, но, боюсь, столь идеальная женщина никогда не придет ко мне на свидание.
У Бет тоже была привычка исчезать, но тогда, по каким бы увеселениям она ни порхала, мое молодое воображение сразу рисовало фантастические картины. Если она упоминала в письме, что едет на уик-энд в Тихуану, я немедленно представлял ее на местном ослином шоу - как она тянет к себе на эстраду десяток парней по сто песо за палку. Если она писала, что собирается навестить мамочку, у меня немедленно возникала уверенность, что "мамочка" - кодовое обозначение нового бойфренда, и несколько дней для меня Бет не болтала с подружками и не бегала по магазинам, а лежала ничком в кровати какого-нибудь незнакомца, который яростно брал ее сзади.
Я отправлял открытку за открыткой, простые маленькие послания с ясным подтекстом. Я хотел получать от нее больше писем, больше сведений, что угодно, лишь бы ее почерком и с ее подписью внизу. Я жаждал иметь весточки шесть, семь раз в день. Мечтал, чтобы в нашей части наняли второго курьера - справляться с ворохом писем, которые приходили бы мне от обожаемой жены. Я желал погрести почтовую службу США под двадцатифунтовой грудой корреспонденции. Если Бет целый день будет писать письма, рассуждал я, у нее не останется времени на секс.
На каждые десять выведенных мною букв я получал в ответ одну. Я увеличил пропорцию в два раза, затем в три, но чем чаще посылал открытки, тем меньше писала Бет. Смею заверить, что за шесть первых месяцев в пустыне я нацарапал и отослал около трехсот открыток и писем любимой женушке в Сан-Диего.
Получил восемнадцать.
Однажды вечером, в приступе бессильной ярости и язвительной ревности, подогретой парами виски, я настрочил то, что стало бы моей последней открыткой, даже будь у меня команда лучших адвокатов.
Дражайшая Бет,
если тебе по сердцу, что твой муж гниет в пустыне, пока его жена трахается с другими мужиками со всей Южной Калифорнии, пожалуйста, дай ему об этом знать, не затягивая, и он примет на себя тяжкий труд помочь тебе в твоем нелегком деле.
Я, конечно, подставился как дурак. Ответ в тот раз пришел быстро:
Да на здоровье.
К открытке были пришпилены бумаги о разводе.
Но пока продолжалось обучение танковым премудростям, я продолжал вкалывать, находясь под властью иллюзии, что мои письма домой служат благой цели - удерживают Бет в рамках, и настроение у меня от ежедневной эпистолярной практики было хорошее. Тиг и остальное военное начальство быстро поняли, что танки я вожу как бог, а со стрельбой только позорюсь, поэтому меня назначили вечным водителем и посылали на маневры с разными стрелками, чтобы посмотреть, с кем я эффективнее сработаюсь.
Однажды они посадили за моей спиной Гарольда, и, хотя я был рад компании, трения начались с самого начала.
- Бери левее, - кричал он сзади. - Я не могу целиться, когда ты едешь направо!
- Не могу я левее, - проорал я, перекрывая грохот шеститонной машинерии; нам еще не выдали шлемофоны, которые, кстати, чаще ломались, чем работали, поэтому ор в танках всегда служил наилучшим способом общения. - Там овраг слева.
- Тогда поверни, - велел он. - Поверни, я сказал!
Я нарочно поворачивал не в том направлении, чтобы показать Хенненсону, кто здесь главный.
Иногда я гадаю - может, не будь я таким упрямым козлом, Гарольд остался бы в живых. Если бы я шел навстречу и прислушивался к его приказам, его могли назначить в мой танк, а не в тот, где он погиб.
Нет, скорее всего Гарольд вскоре довел бы меня до ручки, и я на полном ходу погнал бы танк к обрыву ближайшей песчаной дюны.
По выходным нас, сук этаких, отсылали обратно на базу, видимо, не в силах больше слышать, как нам спится в креслах управления. Мы встречались со старыми приятелями, сутками колесили по итальянской провинции и пытались излагать свою концепцию создания мира. Разумеется, после бурных дебатов каждый оставался при своем мнении и поступал по-старому.
На фоне общей массы танкистов, относившихся к своему назначению более или менее спокойно, Джейк Фрейволд выделялся сияющей от счастья физиономией. Из тощего нью-йоркского остряка-самоучки он превратился в положительного раздобревшего солдата и с той же готовностью рассказывал про основной боевой порядок, как раньше отпускал сальность. Порой он делал и то и другое в одном предложении. Начальство заметило его рвение и способности и подкинуло дополнительные обязанности в разведывательном взводе.
- Разведка - это круто, - сказал он мне однажды вечером, когда мы пили дешевое красное вино. - Совсем как в кино, только больше.
- Больше чего? - спросил я.
- Всего. Оружия. Тактики. В общем, там классно.
Я потребовал подробностей о профессии, казавшейся хрен знает насколько интереснее, чем танки, но Джейк был сдержан насчет всего, связанного с разведкой.
- Совершенно секретно, приятель, - заявил он, ставя мне новый стакан вина запить огорчение. - Я тебе так скажу: если мы оба выберемся отсюда живыми и будем общаться спустя десять лет, я поведаю тебе о разведке все, что спросишь, о'кей?
Так мы и порешили, скрепив уговор торжественным рукопожатием.
Это было четырнадцатого октября. Ровно через десять лет после того дня я напряг кое-какие свои связи в союзе, чтобы именно нам с Джейком поручили изъятие желудочно-кишечного тракта (целиком) у экс-футболиста в Милуоки. Месяц выдался напряженным, работы было невпроворот, и мы не виделись две недели, поэтому вначале поболтали, сообщив друг другу о последних успехах и заказах. В то время я был женат на Мелинде, и Джейк обожал безжалостно прохаживаться на мой счет за то, что я снова впряг своего коня в еле ползущую повозку.
Я подождал, пока мы стабилизировали клиента - шесть футов шесть дюймов ростом, двести восемьдесят фунтов весом - слава Богу, при нас имелся запас тазеров, потому что этот великан не моргнув глазом принял на грудь больше электричества, чем нужно рождественской елке в Белом доме, - и приступили к неаппетитному процессу изъятия, и я напомнил Джейку о важной дате.
- Как, неужели десять лет прошло? И ты все время ждал и помнил… - Он покрутил головой, пораженный больше моей памятью, чем мгновенно пролетевшим временем.
- Ровно десять лет, - подтвердил я, прилагая все усилия, чтобы аккуратно отсоединить катетер алюминиевого пищевода футболиста: мне не хотелось поцарапать искорган или вместе с ЖКТ принести союзу то, что им не принадлежало. - Да, я ждал все это время, гадая, каких чудес ты натворил или не натворил в тылу врага. Так что давай выкладывай: что такое разведка?
Джейк положил скальпель, пристроив его на гладком бледном лбу распластанного клиента, и тот медленно покачивался.
- Тогда мне казалось, что это прикольно. Я думал, это опасно, волнующе - тайком пробираться через неприятельские позиции, преграждать доступ к объектам, определять противника - все, о чем мечтает каждый пацан, не имея, как правило, возможности воплотить мечту в жизнь… Но по сравнению с союзом, - искренне вырвалось у Джейка, - разведка - просто бухгалтерия.
Очередной крах иллюзий. У меня накопился длинный список несбывшихся надежд и неоправдавшихся ожиданий, поэтому я даже не рассчитываю на что-нибудь серьезное с Бонни. Во-первых, я ее вижу урывками, а, несмотря на мою слабость к исчезающим дамам, хроническая невидимость романам не способствует. Во-вторых, мы абсолютно не подходим друг другу. Я не менял одежды последние четыре недели; она переодевается в чистое всякий раз после ванны, а моется Бонни в десять раз чаще моего. У нее целая коллекция платьев под шесть пар разных колготок, в которые она облачается по меньшей мере через день, игнорируя тот факт, что при толике везения и правильном поведении ее никто не увидит. Кроме того, я минимум на пятнадцать лет старше и скрываюсь от Кредитного союза, так что кавалер из меня еще тот. Венди, моя пятая бывшенькая, быстро это раскусила.
Но я отнюдь не огорчился, когда Бонни сунула голову в мою комнату два часа назад и спросила, не хочу ли я с ней пообедать.
- Только скатерть захвати, - попросила она. - А то мой столовый гарнитур проржавел.
Я облачился в парадный костюм, состоявший из единственной хлопковой рубашки, от которой не несло за два шага, и летних брюк, почти не испачканных кровью, и потопал вверх по лестнице с брезентом под мышкой. Бонни уже зажгла пару грамотно расставленных свечек, неровно озарявших темные углы, оставляя середину комнаты в полумраке. На ее ярко-оранжевом платье на бретелях играли отблески и тени.
Я одним махом развернул принесенный брезент и накрыл им металлический стол в центре комнаты; небольшой предмет сверкнул в воздухе, пролетев мимо пригнувшейся Бонни, и врезался в стену.
- Извини, - сказал я, выдернув скальпель из сухой кладки и сунув за пояс. - Я думал, что все собрал.
Бонни варила макароны на маленькой банке сжиженного газа, а на меня возложила обязанность все покрошить. Она откуда-то взяла мечту бакалейщика - помидоры, лук, кинзу - и решила научить меня готовить соус "Маринара". Сначала я мучился с пластиковым ножиком для масла, единственным режущим инструментом на столе, но потом вынул скальпель, и дело пошло. Бонни ничего не сказала, когда я виртуозно крошил оставшиеся овощи, но я поймал на себе несколько исподтишка брошенных взглядов.
Когда нёбо приучено воспринимать объедки из мусорного контейнера, отвоеванные у помойных кошек, как нормальный ночной обед, свежая паста с соусом "Маринара" становится просто оргазмом гурмана. Я практически не говорил, пока мы ели, втягивая макароны не жуя, стараясь поглотить как можно больше пищи за минимальное время.
- Где ты это взяла? - спросил я между глотками.
Бонни ответила:
- На рынке, в шести кварталах отсюда.
- Они выбрасывают такую еду?! Совсем уже…
Она как-то странно посмотрела на меня:
- Выбрасывают?
- О, - спохватился я под этим взглядом. - Значит, ты ее стянула? Браво!
И снова не угадал.
- Нет, нет, - запротестовала она. - Я сходила днем на рынок и все купила.
Как я могу мечтать о романе с этой женщиной? Мы даже говорим на разных языках!
Когда мы доели бисквит, который она купила - не украла, а именно купила, как я уже понял, в настоящем магазине - на наличные, с очередью к кассе и всем таким, я вновь обратил внимание на странную певучую ритмичность в ее голосе и не удержался от вопроса.
- Это "Воком", - ответила Бонни.
- Что?
- Моя гортань. "Воком экспрессор", одна из последних моделей.
Вот в чем секрет несколько механических интонаций и неестественно идеальной артикуляции, без малейшего намека на невнятность или заикание. Очень гладкая речь. "Воком" - первоклассная компания с образцовой службой по работе с клиентами.