Глава 8
Майя стояла у подножия лестницы и прислушивалась. Близняшки вообще-то не шумели за игрой, да и запах еды, распространявшийся из кухни, обычно заставлял их выйти из спальни. Она вот уже полчаса возилась у плиты, и ужин был почти готов, но девочки все еще не спускались.
Дверь их спальни была закрыта. Обычно они держали ее запертой, когда играли, а потом, когда гасили свет, просили оставлять ее открытой. Майя могла слышать их приглушенные голоса, восторженный шепот. Но почему они шепчутся? И почему ей кажется, будто дверь закрыли намеренно? Возможно, все это было игрой ее воображения, но ей так и виделась табличка с надписью "Не входить" на запертой двери.
Вместо того чтобы позвать дочерей мыть руки перед ужином, она начала подниматься по лестнице. Майя старалась ступать по внешнему краю ступенек, где дерево было не таким рассохшимся и, значит, не так скрипело. На подходе к лестничной площадке лестница сужалась, и следующий пролет уходил наверх. Майя была особенно внимательна, становясь на последние ступеньки.
Голоса дочерей звучали громче, но все равно слова невозможно было разобрать. Ей показалось, что она слышит театральное причмокивание и похожие на мычание звуки, как если бы кто-то наслаждался вкусным тортом. Так вот, значит, в чем дело. Кукольное чаепитие. Неудивительно, что они так увлечены. Майя и сама в детстве часто играла в эту игру и до сих пор помнила, насколько она захватывает. Пупсы, плюшевые игрушки, деревянные солдатики - все гости ели и пили, нахваливая хозяйку.
Она повернула дверную ручку тихо, насколько смогла, чтобы хоть краем глаза увидеть игру. Ей хотелось хотя бы на миг окунуться в мир простых и невинных радостей, отвлечься от суровой реальности города и ее жизни с Ричардом.
Майе это удалось, и она провела больше, чем миг, за созерцанием игры, прежде чем увлекшиеся девочки заметили, что она стоит в дверях и наблюдает за ними. Да, это действительно было чаепитие. Приглашены были все игрушки: слепой лысый мишка, солдатики, несколько кукол и даже резиновый клоун, от которого пахло химикатами и которым из-за этого редко играли.
Гости были рассажены вокруг самодельного стола, которым служила перевернутая банка из-под печенья, а скатертью была белая бумажная салфетка. Перед каждым гостем были приборы: крохотные ножи и вилки, миниатюрные тарелки и бокалы для вина в виде наперстков. На каждой тарелке лежала какая-то часть тела куклы: плечо, бедро, голень, ступня, кисть. Туловище, подобно батону, было разрезано на четыре куска. Гемма и Гарша "угощались" хлебом.
Майю поразило внимание к деталям. Девочки подготовили куклу, прежде чем разделывать ее для дорогих гостей. Они практически обрили ее наголо. Майя разглядела, что удалены по две фаланги с каждого пальца крошечных рук, отрезаны большие пальцы. Она заметила, что у лежащих на тарелках ступней недостает большого пальца. Бритая голова куклы валялась в стороне, но в верхнем "срезе" туловища просматривалась шея и след от оглушения куклы перед забоем.
- Привет, мама, - сказала Гарша. - Не хочешь присоединиться к вечеринке? Мы приготовили мяса для всех!
День, когда парни Магнуса пришли за Джоном Коллинзом, начинался как обычно с тех пор, как он перебрался в Заброшенный квартал.
Ему не требовался будильник. Утро было для него слишком важным временем суток, и он чувствовал его приближение даже во сне. Как будто у света был голос. Этот голос напевал ему, и во сне он понимал язык, но стоило ему проснуться, как все слова забывались, и в памяти всплывал лишь радостный и исполненный энтузиазма хор миллионов голосов.
Очень часто он замечал, что просыпается в слезах. Иногда это были слезы экстаза, всплеск эмоций от сладостной песни света. Но чаще он плакал от раздражения, что не может разобрать слов, несмотря на свой изощренный ум. В тот день слезы были воспоминаниями о нежных мелодиях.
Квартира, в которой он проживал, была маленькой. С тех пор как он оставил Марию и мальчиков, комфорт перестал его волновать. Все, что ему было нужно, - это свет и место, где можно было бы ловить по утрам этот свет. Поэтому он собрал свои вещи в сумку и отправился через весь город в Заброшенный квартал, где любой мог поселиться, не утруждая себя оформлением договора аренды. Здесь не было ни электричества, ни газа, ни воды, и это его вполне устраивало.
Он перестал появляться на газовой станции, где работал, и теперь был избавлен от визитов своего руководства, поскольку сменил место жительства. Мария не знала, где он поселился, и не могла никого прислать. И это тоже было большим удобством. Чем меньше его будут беспокоить, тем лучше. Кстати, и для них. Для тех, кто его знал, было бы лучше забыть его, вообще отрицать факт знакомства с ним. Такое случалось в Эбирне. И довольно часто.
Знать Джона Коллинза было опасно. Быть Джоном Коллинзом - опасно вдвойне.
Он никому не сказал, куда направляется. Он был потерян для всех.
Перестав ходить на работу, он вдруг обнаружил, что с временем творится нечто странное. Он больше не следил за днями недели. Поскольку он не мог назвать ни дня, ни часа, время для него как будто растянулось. Иногда послеполуденные часы проходили, как неделя. Или, наоборот, время застывало. Коллинз, не имея каких-либо важных дел, следил за временем со своего балкона, наблюдая за движением серых небес и мысленно растворяясь в перистых облаках.
Только два события определяли ход его жизни и наполняли ее смыслом: наступление рассвета и беседы, которые он проводил в ангаре вот уже несколько месяцев.
До встречи с Бруно и его головорезами, которым предстояло связать его и доставить в особняк Магнуса в парковой зоне города, оставалось еще несколько часов. У него не возникло предчувствия, хотя он и знал, что это неизбежно и может произойти в любую минуту.
Сидя на голом матрасе, он ждал, пока высохнут слезы на лице, и лишь после этого поставил ноги на пол. Солнце еще не оторвалось от линии горизонта, но по легкой вибрации в голове он угадывал приближение света. Он поднялся - на нем не было одежды, если не считать шарфа на шее, - подошел к балкону, ступил в раздвижную дверь, в которой уже давно не было стекол, и замер, широко расставив ноги. Он закрыл глаза и, подняв руки, развернул ладони вперед, словно отодвигая наступающую беду.
Он дышал глубоко и медленно. Рассветное тепло постепенно проникало в кожу рук, но до восхода солнца оставалось еще больше часа. Впрочем, мир уже не был таким темным. Свет прокрадывался в скопление облаков. И он впитывал его своими руками. Тепло проникло в запястья. По мере того как линия горизонта становилась все ярче, вибрация в самом центре его мозга усиливалась.
Тепло достигло грудной клетки, и он, глубоко вдохнув, вобрал его в себя. Живот тоже наполнился светом в такт его ритмичному дыханию. Казалось, он может впитывать свет бесконечно; свет концентрировался, становился ярче. Джон Коллинз чувствовал, что насыщается энергией солнца. Свет разлился по всему телу, наполнил каждый орган, каждую клетку, напитал энергией конечности. Наступил рассвет.
Джона Коллинз опустил руки и положил их на живот, словно удерживая в нем тепло и питательную энергию. Открыв глаза, он увидел, как слабый свет пробивается сквозь бледные облака, всегда висящие над городом. Наступал новый серый день, но внутри Джона Коллинза солнце блистало в прозрачных небесах. Он мысленно произнес слова благодарности и вернулся в квартиру, чтобы продолжить упражнения.
Теперь, когда он насытился светом, его уже ничто не могло утомить. Он выполнил десятки приседаний и прыжков - упражнения, которые он помнил еще со времени ненавистных уроков физкультуры в школе. Потом стал отжиматься от пола, сначала обеими руками, потом поочередно одной и другой рукой, без усилия делая по пятьдесят отжиманий. Ухватившись за дверную раму, он подтянулся с такой легкостью, будто весил не больше, чем мешок с сахаром. Он испытывал особый восторг от того, что его тело трудится так напряженно, ничуть не утомляясь.
Разумеется, он сбросил вес. Люди думали, что он голодает, и часто приносили ему еду: домашний хлеб, овощи, выращенные на своем огороде. Это были те люди, которые еще не дошли до понимания. Те, кто не верил. Если бы они поняли сразу суть его посланий, то перестали бы носить свои дары. И ничего, что на нем не было ни жира, ни мышечной массы. Джон Коллинз не голодал. Он просто был худым, и его глаза сияли как солнечные зайчики.
Джон Коллинз верил, что, когда большинство горожан станут жить так, как он, Рори Магнусу и ему подобным придется искать новые источники наживы.
Каждый день на рассвете Ричард Шанти выполнял упражнения, которым его обучил Джон Коллинз. Трудно было не критиковать себя за то, что с такой легкостью пошел у кого-то на поводу, но его энтузиазм был куда сильнее скептицизма. Через пару недель он почувствовал, что в его теле что-то меняется. Упадок сил, который прежде он ощущал в течение всего дня, - как следствие наказания, которое он себе устраивал, - стал не таким мучительным. Впрочем, улучшение было столь незначительным, что он связал его с настроением, а вовсе не с физическим состоянием.
Перемены были особенно заметны перед сном и сразу после пробуждения. Если раньше он засыпал, едва касаясь головой подушки, то теперь он чувствовал, как постепенно расслабляются его душа и тело. Только после этого приходил сон. Перед рассветом Ричард Шанти просыпался чуть раньше, чем обычно, и ощущал прилив энергии, которой не мог дать определение. Ужас от предстоящей встречи с бойней по-прежнему преследовал его, но теперь в его сознании появились проблески надежды. Впрочем, к тому времени, как он вставал с постели, все эти крохотные ростки нового забывались.
Но пришло время, когда он уже не мог не замечать перемен в себе, и он стал более серьезно относиться к упражнениям.
Майя время от времени кормила девочек мясом, иногда прямо на его глазах, иногда тайком, в зависимости от настроения. Вообще после визита проповедника она стала сговорчивей и реже упрекала его за образ жизни. Ричард Шанти не хотел, чтобы девочки ели мясо, но знал, что, если он попытается препятствовать этому, Майя уйдет от него и заберет с собой детей. Он нисколько не сомневался в том, что она это сделает. Ее сосредоточенность на достижении единственной цели иногда пугала его. Она, подобно дикому зверю, защищала свое потомство, билась за него, охотилась ради него, охраняла логово. Он старался не думать о том, на что способна Майя, если ее загнать в угол. С тех пор как она нашла способ добычи мяса для Гемы и Гарши - несомненно, растрачивая его жалованье в одной из мясных лавок Эбирна, - она больше не спекулировала своим телом, соблазняя его. Теперь, когда у него появился крохотный запас энергии, он был бы не против близости. Проще говоря, ему хотелось, чтобы она любила его.
Притом, что работа заполняла его мысли, а пробежки как наказание за грехи отнимали все свободное время, ему легко было забыться и не думать о том, что творится дома. Впрочем, иногда он все-таки не мог удержаться и задавался вопросом о той жизни, что была у него за заводскими стенами. Получалось так, что, кроме работы, в его жизни были только наказание и сон. Он практически не бывал в кругу семьи, а когда это все-таки случалось, жена и дочери относились к нему как к чужому - терпели его как незваного гостя.
Однако больше всего его беспокоило совсем другое, о чем он старался не думать, что мучило его, преследовало во сне и терзало наяву: жизнь Избранных. С Эбирном творилось что-то неладное, он в этом не сомневался. На каком-то этапе своей истории город сошел с пути истинного и заблудился. Книга даров, Псалтырь живота, власть "Велфэр" и Рори Магнуса - все это было зловещим искажением истины. Но какой была альтернатива, он не знал. Знал только, что город прогнил, как и все, что с ним связано.
Только вот идти было некуда. Город окружала пустошь, а за ней вообще ничего не было. Пустошь тянулась бесконечными милями во все стороны. Выжить можно было только в пределах Эбирна. Мало того что Шанти страдал от незаслуженного уважения, которое ему выказывали как лучшему забойщику, его мучило сознание того, что некому излить душу. Майя, откройся он ей, могла донести и выполнить свое обещание расстаться с ним навсегда. Любой, кто поставил бы под сомнение авторитет городской власти, оказался бы в ее глазах умалишенным. Подобные беседы были слишком рискованны. И она не напрасно их опасалась. Во власти "Велфэр" было лишить их статуса. Беда в том, что когда ты переставал быть горожанином, то становился мясом. Единственным спасением было бегство в Заброшенный квартал, где можно было спрятаться. Только вот там ничего не было. Ни еды, ни водопровода с канализацией, ни электричества. Одни остовы осыпающихся покинутых домов да кучи мусора. Заброшенный квартал был ничем не лучше пустоши.
Ни для кого не было секретом, что в Заброшенном квартале живут голодные бродяги - те, кто в свое время сбежал от "Велфэр" или от Рори Магнуса. Были ли они счастливы, обрекая себя на медленную смерть от болезней и недоедания? Шанти так не думал. Он предпочитал быструю смерть под дулом пневматического пистолета. Он сотни раз видел этих несчастных в загонах для скота, смотрел им в глаза через заслонку, когда спускал курок пистолета. Все они, без исключения, к тому моменту уже молили о смерти. Шанти успокаивал себя тем, что, избавляя их от мук, он оставлял им на вечную память полный сочувствия взгляд своих глаз. Нет, Заброшенный квартал нельзя было рассматривать как спасение. Да если бы до этого и дошло, Майя никогда не согласилась бы уйти туда вместе с ним. Он оказался бы отрезан от семьи, и одиночество добило бы его окончательно.
Он не видел выхода для себя. Он был приговорен убивать или расчленять Избранных изо дня в день, всю свою жизнь; такова была его судьба. И не было иного пути вперед.
Если бы не учение Джона Коллинза, жизнь Шанти была бы лишена даже надежды. Вот почему каждое утро, еще до рассвета, он выполнял все то, чему научил его этот тихий человек.
И день за днем в нем происходили перемены.
- Не бей его, Бруно, чурбан ты эдакий. Я не хочу, чтобы он отключился. Мне нужно, чтобы он был в полном сознании, когда окажется в подвале.
Рори Магнус откинулся на спинку своего кресла и раскурил маленькую черную сигару. В золотых звеньях массивного браслета на его запястье отражалось желтое пламя камина, как и в золотой зажигалке, которую он, хлопнув крышкой, бросил на стол. Он был грузный и веснушчатый. С рыжей копной волос на голове, сединой на висках и в широких бакенбардах, окладистой бородой. В его лице и натянутых шейных сухожилиях угадывалось вечное напряжение, едва сдерживаемое желание броситься вперед, оказаться первым в забеге, ударить кого-то кулачищами, впиться поцелуем, хлопнуть по плечу. Никто не мог предсказать, во что выльется это напряжение, ясно было только, что это будет действие.
В десяти шагах от него, на искусно вытканном ковре, стояли двое молодых мужчин. Один был в длинном черном пальто, прикрывающем гору мышц. Он был размером со шкаф. Его темные волосы были всегда жирными, а плечи - обильно усыпаны перхотью. Другой мужчина был полностью раздет и стоял на коленях. Его руки были связаны за спиной кожаным ремнем, голова опущена под гнетом руки верзилы.
Магнус долго смотрел на Джона Коллинза, не произнося ни слова. Потом затянулся сигарой и выпустил две струи дыма из носа.
- Сколько ты уже проповедуешь свою чушь, Коллинз? Год? Два?
Мужчина, стоявший на коленях, не ответил.
- Ну, и чего ты добился, а? Кто-нибудь прислушался к тебе за это время? Кто-нибудь "изменил свой путь"? - Магнус выпустил еще больше дыма. - Отпусти его, Бруно, слышишь? Я не вижу его чертова лица.
Бруно убрал руку. Обнаженный мужчина поднял голову и встретил взгляд Магнуса; они молча смотрели друг на друга. Магнус отвлекся от шрама, который до этого разглядывал на худосочной груди Коллинза. Сейчас перед ним были глаза человека, которому нечего было терять. Магнусу уже доводилось видеть подобную браваду.
Долго она не длилась.
- Разве родители не учили тебя манерам, сынок? Это грубо - так пялиться.
Коллинз, беспомощный, без одежды, стоящий на коленях, промолчал. И взгляда не отвел.
Рори Магнус принялся рассматривать свою сигару, повертел ее между толстых пальцев и, удовлетворенный качеством, кивнул. Возможно, этот кивок означал какое-то решение, принятое им для себя. Он выпустил из уголка рта тонкую струйку желтоватого дыма.
- Я, пожалуй, сохраню тебе глаза, Коллинз. Чтобы ты видел все, что с тобой будут делать. - Он выдержал паузу, придавая своим словам особую значимость. - А потом я вырежу их из твоей башки и законсервирую. Буду держать в банке, вот здесь, на столе. Твой влюбленный взгляд останется со мной навечно.
Слова были первым оружием, призванным сломить человека. Иногда они справлялись с делом еще до того, как в ход шли ножи. Магнус вглядывался в лицо Коллинза, стремясь отыскать в нем следы страха. Проблеск внимания, дрожь глазных мышц, трепет губ. Слезы. Пот. Но ничего этого не было. Он внутренне содрогнулся.
Обычно каждый начинал с увещеваний, разговора "по душам", взывал к его благоразумию, пытаясь навязать ему торг. Магнус не любил торговаться впустую. Потом шли мольбы - упоминания об овдовевшей жене и детях-сиротах, обо всем, что человек не успел сделать в жизни, об еще одном восходе солнца, который он хочет встретить вместе с любимыми. Рори Магнус по-отечески его успокаивал: "Не волнуйся, я о них позабочусь", и смысл его слов был понятен жертве. Дальше были слезы: "Пожалуйста, мистер Магнус, пожалуйста. Я знаю, что совершил ошибку… непростительную ошибку… но я не заслуживаю этого. Только не это". В ответ Магнус пожимал плечами, и в этом жесте читалось: "Да я за тебя и гнилой почки не дам". А потом он деловито объяснял: "Я никому не позволю порочить репутацию Рори Магнуса. Я не могу выглядеть слабаком в глазах моих граждан". Разумеется, это вызывало гнев жертвы, которая кричала: "Будь проклят, Магнус, и да будут прокляты твои дети во веки веков! Я найду тебя в аду, клянусь тебе! Я вернусь и буду преследовать тебя до конца дней твоих!" Бла-бла-бла. Да Магнус, если бы только захотел, мог переиметь их детей, он видел своих жертв в аду задолго до их смерти, а вот привидение что-то ни одно не явилось. Когда их гнев стихал, они начинали ревмя реветь - как дети. Краснощекие, сопливые, слюнявые дети.
Магнус немного разбирался в психологии. Смерть он рассматривал как процесс, через который должны пройти все. Ярость, протест, покорность - все это было понятно. И в какой-то степени имело право на жизнь. Люди с червоточинкой могли заниматься всем этим в свое удовольствие. А вот у тех, кто попадал в подвалы Магнуса, такой возможности уже не было. Но зато они успевали примириться со смертью. Почти все. А вот с чем никто из них не мог справиться, так это с болью методичного уничтожения. Когда их тела в живом состоянии разделывали ножами. Все они в конце концов ломались.
Все.
И даже пророк Джон Коллинз, сейчас такой вызывающе-смелый, непременно должен был сломаться.