И ударил злобного зачинщика вдоль спины бичом. Барсик взвизгнул и притих. По команде "вперёд" Разливай натянул потяг и шагнул. За ним пошли и остальные собаки. Оглянувшись назад, Барсик опять зарычал на Жучка и замедлил шаг. Наверно, ему казалось, что Жучок, идя сзади, может на него напасть. Жучок лаял, и это раздражало Барсика.
Ткачук крикнул:
- Разливай! Фас! Жучок, тихо!
Разливай, не замедляя хода, схватил зубами Барсика за шею и тряхнул его. Барсик заскулил, как будто прося пощады, и, поджав хвост, пошёл дальше послушно.
Ткачук шёл рядом с упряжкой и управлял голосом и жестами. Его команду понимал только Разливай, а другие собаки, глядя на вожака, делали всё так, как делал он. Иногда санитар покрикивал: "Бобик! Бобик!"
- Этот пёс у меня большой лодырь и хитрец, - сказал Ткачук, обращаясь ко мне, - от хода упряжки не отстаёт и алык не натягивает. А крикнешь - тянет.
Впереди, недалеко от упряжки, шёл солдат с автоматом. Вот он остановился и дал короткую очередь: тра-та-та-та… Дворняжки испугались, взвизгнули и шарахнулись в разные стороны. Ткачук крикнул: "Стой!" Разливай остановился и затормозил всю упряжку. Барсик и Бобик, глядя на вожака, тоже остановились и прижались к Разливаю. А Жучок залез в тележку и, уткнув морду в дно, закрыл глаза. Теперь он в безопасности! Ткачук подошёл к упряжке и тихо сказал: "Спокойно, спокойно". Поглаживая собак по спине, он дал им по кусочку мяса. А на Жучка крикнул:
- Эй ты, "герой"! Вылезай!
Жучок нехотя вылез и потянулся к руке вожатого за мясом. Ткачук отвёл руку назад за спину:
- Не заслужил, пустобрёх и трус. На место!
Все собаки встали на свои места.
Невдалеке стояли товарищи Ткачука из команды выздоравливающих и посмеивались:
- И чего ты, Ткачук, с этими шавками возишься? Грызутся, как собаки, и трусят, как зайцы.
- Собачья кавалерия! Никакого толку от них не будет…
На эти насмешки Ткачук сдержанно ответил:
- Дайте только срок.
Ткачук приучал их ложиться. Он говорил: "Лежать, лежать". Разливай сразу ложился, а дворняги стояли, не понимая команды. Ткачук брал собаку правой рукой за передние лапы и вытягивал их по земле вперёд, а левой рукой слегка нажимал на спину и приговаривал: "Лежать… лежать…" Собаки ложились.
После тренировки Ткачук распряг собак и пустил их в загончик, сделанный из прутьев. Потом налил им в корыто супу и покрошил маленькими кусочками варёную конину. Собаки бросились к кормушке и, ворча, торопливо стали глотать кусочки мяса. Ткачук ухмыльнулся:
- Ничего. Привыкнут в одной кормушке есть и в упряжке дружнее ходить будут.
Облокотившись на плетёный заборчик, солдаты весело переговаривались:
- Автомобильно-собачья самоходка! Ты у нас, Иван Тимофеевич, как настоящий цирковой артист-дрессировщик.
А один из товарищей заметил:
- Здесь вам не цирк… Как трахнет снарядом, так и разбежится куда попало вся четвероногая команда.
- Не разбежится, - заверил Ткачук.
Вскоре ефрейтора Ткачука послали в полк,
а через два дня я услышал о его новом подвиге.
…Попал Ткачук в третью роту, где не было вожатых-санитаров. Рота сидела в окопах, в обороне. Для раненых была сделана землянка, от которой шли ходы сообщения к главной траншее. По траншее и ходам сообщения санитары-носильщики доставляли раненых в землянку, а оттуда отправляли их на батальонный медицинский пункт. Местность была открытая, противник сидел на командных высотах, и поэтому раненых из роты эвакуировали только в ночное время.
Ткачук со своей упряжкой пришёл в роту тоже ночью и сразу же выкопал в траншее для каждой собаки нишу. Они залезли туда и сидели, как в норах: надёжное укрытие от снарядов. После этого Ткачук прикорнул немного, а когда рассвело, стал обозревать местность: нет-нет да и выглянет из траншеи и посмотрит то в тыл, а то в сторону противника. Подошёл к нему санинструктор старшина Вилков и строго предупредил:
- Товарищ ефрейтор, чего голову выставляете? Подсекут снайперы.
- Местность изучаю, товарищ старшина, путь эвакуации и систему огня противника.
- Ишь ты, систему огня… - усмехнулся старшина. - Всё равно днём никуда не сунешься. Как трахнет снарядом или миной, так всю твою собачью систему в пух и прах разнесёт.
Старшина Вилков был опытным санинструктором, но собачьей упряжкой пренебрегал. Он даже командиру роты сказал:
"И зачем только нам собак прислали? Псиной воняет, а как залают - демаскировать будут. Без них обходились…"
А командир роты капитан Тихомиров уклончиво ответил:
"Пусть их. Может, пригодятся".
Часов в двенадцать дня к санитару-вожаку подбежал посыльный и тихо, но тревожно сказал:
- Ефрейтор Ткачук, к старшине в землянку. Живо!
Пригибаясь, Ткачук побежал по траншее. В землянке на носилках лежал капитан Тихомиров. Гимнастёрка в крови, грудь забинтована. Лицо бледное, нос заострился. Дышал тяжело, с хрипами. Глаза закрыты.
Заместитель командира роты старший лейтенант Костерин сказал Ткачуку:
- Товарищ ефрейтор, капитан ранен тяжело - в грудь. Дотемна ждать нельзя. Нужна срочная операция. Может, вывезете его на своей самоходке до санвзвода?
- Попробую, - ответил Ткачук и подумал: "Всё как на ладони видно. Трудно будет проскочить…"
Старший лейтенант угадал сомнения ефрейтора:
- Не бойтесь. Вас прикроют огнём наши пулемётчики и батареи. Я договорился с комбатом по телефону.
В это время огонь противника стал затихать. Наступали обеденные часы. "Это хорошо, - подумал Ткачук, - вот я, может, и проскочу, пока они обедают…"
Старшина Вилков взглянул на собак с досадой:
- Эх, пеструшки… Демаскировать будут.
- Не беспокойтесь, товарищ старшина, я их замаскирую, - сказал Ткачук.
Сзади к раме тележки был привьючен мешок, сапёрная лопата, топор и брезентовое ведро. Ткачук достал из мешка маскхалатики и одел в них собак. Все собаки стали серо-буро-зелёными, под цвет местности. И на себя Ткачук накинул халат такого же цвета.
Старшина Вилков остался доволен:
- Вот это, я понимаю, порядок.
Старшина заметил на ефрейторе две сумки: санитарная висела на правом плече - так положено, а вот на левом висела какая-то другая сумка. Что за новость? Старшина не мог стерпеть такого непорядка:
- Товарищ ефрейтор, что это? Лишний груз. Снимите.
- Нельзя снимать, товарищ старшина, тут у меня инструменты и запасы: ножик, шило, дратва и ремни. А ну как что-нибудь в пути приключится?
- Ну ладно. Давайте скорей.
Командира роты положили на тележку головой вперед и, покрыв одеялом, привязали к раме - как бы в пути не выпал. Везти придётся без дорог.
Старшина Вилков выглянул из траншеи и, показывая рукой, сказал санитару:
- Держись во-он тех ориентиров… Смотри, кустик, снопы, канавка. Они бинтами обозначены. На полпути в воронке санитар сидит. В случае чего, поможет. Ну, давай.
Ткачук вылез из траншеи. В маскхалате ползти было трудно. Да и сумки мешали. А тут ещё противогаз и автомат. Всё это тянет, давит и мешает ползти быстрее. Отполз от окопа метров пятьдесят. Спокойно. Противник, видимо, не замечает его.
Ткачук обернулся и свистнул. Солдаты подняли на руках тележку с раненым и поставили её около траншеи. Собаки выпрыгнули из траншеи и побежали к хозяину. В это время раздался сильный треск пулемётов. Это открыли стрельбу наши пулемётчики, чтобы на себя отвлечь внимание противника.
Когда упряжка собак достигла своего вожатого, Ткачук, не поднимаясь с земли, взмахнул рукой и приглушённо крикнул: "Вперёд!" Собаки полной рысью промчались мимо хозяина. Ткачук вскочил и, пригибаясь, побежал вслед за упряжкой. Вероятно, немецкий наблюдатель заметил Ткачука и его упряжку. Вон справа упала мина и крякнула взрывом. Вслед за ней слева разорвалась вторая. "В вилку берут", - подумал Ткачук.
Ткачук заметил впереди серую кучу. На ней белеется обрывок бинта - ориентир. Там же рядом, кажется, ровик. Ткачук догнал упряжку и, упав в ровик, крикнул: "Ложись!" Собаки легли и уткнули головы в землю. Все они, кроме Разливая, дрожали, а Бобик нервно, с визгом залаял. "Тихо!" - приказал Ткачук, и Бобик умолк.
Ткачук тяжело дышал. Сердце колотилось сильно, и его удары отдавались в висках.
Серая куча оказалась прошлогодними снопами. Ткачук пополз к ним, подав команду своей упряжке: "Ползи… ползи…" Собаки поползли вслед за хозяином и медленно потянули за собой тележку. Около снопов прижались к хозяину. Снопы побурели и пахли плесенью. "Не успели убрать…" - с горечью подумал Ткачук.
Раненый капитан глухо стонал, но в сознание не приходил. "Здесь мы хорошо скрылись, - думал Ткачук, - но долго нельзя задерживаться на месте. Противник пристреляет и эту точку…"
Немецкий наблюдатель, видимо, потерял из виду человека с собачьей упряжкой. Снаряды стали рваться далеко впереди. Наша батарея открыла огонь, и немецкие позиции закурились дымом. Удобный момент. Теперь надо как можно быстрее добежать до лощинки. Там упряжка скроется от немецких наблюдателей. Не поднимаясь с земли, Ткачук приказал: "Встать! Вперёд!" Первым выскочил Разливай й потянул за собой остальных собак.
Когда упряжка отбежала от снопов метров на пятьдесят, впереди неё, совсем близко, разорвалась мина. Собаки бросились назад и сбились кучей у тележки. Барсик ткнулся носом в землю и упал на бок. Бобик завизжал и залаял. Ткачук подбежал к упряжке и ножом перерезал шлейку на Барсике: пёс был убит. "Разливай, вперёд!" - крикнул Ткачук.
Три собаки потянули тележку под уклон к лощине. Бобик прихрамывал, но не отставал. Капитан Тихомиров бормотал в бреду: "Куда вы?.. Куда вы?.. Нельзя отступать!.. Вперёд!.. Вперёд!.." Из всего того, что говорил капитан, собаки понимали лишь одно слово "вперёд" и ускоряли бег. Ткачук побежал вслед за упряжкой. Позади него недалеко разорвался снаряд, и будто топором подсекло правую ногу.
Вожатый попытался бежать дальше, но правая нога подвернулась, и он упал. По ноге потекло что-то тёплое, липкое. Ткачук почувствовал страшную слабость и головокружение. Он потерял из виду свою упряжку. Потом превозмог слабость, чуть приподнялся и посмотрел вперёд. Его упряжка неслась к лощине. Но вот собаки оглядываются назад и замедляют бег - потеряли из виду хозяина. Опасный момент: могут остановиться. Ткачук собрался с силами и громко, во весь голос, крикнул: "Вперёд, Разливай! Вперёд!"
Противник целил в упряжку: мины рвались впереди, сзади, по сторонам.
- Направо! Налево! Вперёд! - кричал Ткачук.
По его команде упряжка бежала зигзагами, и противнику трудно было вести прицельный огонь. - "Только бы тележку не завалили…" - мелькнула мысль у Ткачука. Он ничего не замечал вокруг себя, кроме своей упряжки. Недалеко от него, в воронке от снаряда, сидел санитар. Выглядывая из воронки, он громко звал:
- Браток! Браток! Ползи сюда! А то убьют…
Но Ткачук, кажется, не слышал его призыва.
Вон собаки спускаются в лощинку и совсем скрываются из глаз.
В той стороне, где только что была упряжка, взметнулся столб грязи - разорвался снаряд. Ткачук глухо простонал: "О-ох!.." И потерял сознание. Он уже не чувствовал, как санитар подполз к нему, взвалил его к себе на спину и пополз с ним в убежище-воронку. Там он резиновым жгутом остановил кровотечение и перевязал рану. Ткачук будто сквозь сон услышал слова:
- Ну что ты, браток?.. Очнись. Собачки твои молодцы. Наверно, проскочили…
…В этот же день в наш лазарет привезли раненых Разливая и Бобика. Мы удалили у них осколки, и я поехал в медсанбат проведать Ткачука. Ему уже сделали операцию, и он лежал на носилках в палатке, где находились и другие раненые, подготовленные для эвакуации в тыл. Ткачук был бледен, на лице у него обозначилась густая серая щетина. Он показался мне постаревшим и очень усталым. На лбу у него выступил капельками пот и слиплась седая прядка волос. Ранение было тяжёлое, с открытым переломом бедра.
Я успокаивал его:
- Ничего, Иван Тимофеевич, выздоровеешь. И помощники будут живы - раны у них не тяжёлые.
Ткачук дышал учащённо и говорил прерывисто:
- Я всё перенесу… Эвакуируют меня… Я не хотел бы из своей дивизии… Разливая поберегите. Пригодится…
В палатку вошёл хирург:
- Ткачук, вам нельзя много говорить. Берегите силы.
- Я не буду, доктор… Капитан живой?
- Живой. Спасли. Тебя спрашивал. Поблагодарить хотел.
Ткачук слабо улыбнулся.
- В полевом госпитале повидаетесь, - сказал хирург, - он уже там…
Прощаясь со мной, Ткачук сказал:
- Грише Дёмину поклон передайте. Золотые руки. На моего Серёжу похож…
ЛЕБЕДКА
Всё началось с того, что у молодого бойца Сидоренкова произошло одно за другим два несчастья. После тяжёлого ранения его не вернули в стрелковую роту к боевым/товарищам, о которых он тосковал, находясь в "госпитале, и направили в транспортную роту на конной тяге. Вырос он в городе, никогда с животными дела не имел, был отличным стрелком, а тут - на тебе, попал в обозники. Тащись теперь в хвосте боевой части, вези разные грузы, собирай трофеи. А рядом с тобой пожилые обозники - крестьяне, с которыми и поговорить-то не о чем: ведь они пороху не нюхали, как он…
И как нарочно, дали молодому обознику несуразную пару лошадей: низкорослую монгольскую кобылёнку серой масти и огромную, как рыдван, трофейную рыжуху, недавно отбитую у противника. У крупной кобылы действительно был неуклюжий склад: седлистая спина, тонкая шея и большущая голова с отвислыми ушами, которая почему-то показалась Сидоренкову похожей на ящик из-под махорки. А ноги у неё были крепкие, как у буйвола, и лохматые, будто в брюках клёш. Совсем не под пару аккуратненькой "монголочке". К тому же эта "образина", как её окрестил Сидоренков, была чужая. Всё вражеское он не принимал душой, и даже цвет немецких солдатских шинелей казался ему лягушачьим, противным.
Запрягая рыжуху в первый раз, Сидоренков замахнулся на неё кулаком и сердито крикнул:
- Ну ты, верблюд! Поворачивайся живее!..
Испугавшись, лошадь высоко задрала голову и замотала ею так, что трудно было надеть хомут. Пришлось Сидоренкову залезать на повозку. А товарищи посмеялись над ним:
- Да ты, Сидоренков, на дерево залезь аль на крышу!..
С усилием напяливая на массивную голову рыжухи хомут, Сидоренков сердито ворчал:
- Стой, не крутись, дьявол… Не понимаешь русского языка… И всю роту демаскируешь… Заметит тебя "рама" и, глядишь, "юнкерсов" призовёт на нашу голову…
Обозная служба явно тяготила Сидоренкова, и своё недовольство он вымещал на ни в чём не повинной лошади.
Старые обозники раздражали его своей медлительностью, неповоротливостью. Он не мог забыть своих молодых друзей по стрелковой роте, но в этом никому не признавался. Ему было стыдно перед солдатами боевых подразделений, что он такой молодой и… в обозе. Чтобы быть под стать обозникам, Сидоренко отрастил усы и ходить стал неторопливо, вразвалку, а при разговоре покашливал и даже басил. Но всё это ему не помогало: обозники считали, что он попал не в свои сани, а рыжуха - не в те руки…
Испытывая на себе непонятную грубость человека, покорная на вид лошадь стала проявлять злой норов: то остановится вдруг ни с того ни с сего на полном ходу, а то вдруг так рванёт, что постромки летят.
- Ну погоди, противная тварь, - сквозь зубы ругался Сидоренков, - я из тебя чёртов дух вышибу…
И чуть какая заминка - кнутом стегнёт.
Товарищи видят, что дело далеко зашло, журить стали:
- Что ты измываешься над бессловесным животным? Лошадь службу несёт, а ты её бьёшь! Смотри, за это тебя командир роты по головке не погладит…
- Нечего меня учить и стращать! Я уж учёный и пуганый…
А тут стали примечать, что когда Сидоренков не бьёт кобылу, не дёргает понапрасну, она тянет хорошо.
…Летом сорок третьего года лило много дождей, и просёлочные дороги Курской области так размесило, что совсем трудно стало проезжать с грузом. И вот застрянет какая-нибудь повозка - хоть трактором тяни. Подпрягут Сидоренкову кобылу, она опустит голову до самой земли, упрётся своими буйволиными ногами и вытянет.
Только кнут ей в это время не показывай - заартачится. А так вот, с добрым словом, вроде как "ну-ну, милая, пошла", старается, будто понимает, что надо. Вот ведь и скотина с добрым словом лучше работает.
- Видишь, какая у тебя золотая коняга, - говорили Сидоренкову его товарищи, - не надо и тягача.
- Она себе на уме, - не сдавался Сидоренков. - Как захочет - гору своротит, а не захочет - хоть убей.
- А ты с ней поласковее.
- Что она мне, невеста, что ли, чтоб с ней поласковее?
Упрямый был мужик. Если невзлюбит - конец.
Но вот однажды его упрямство было сломлено с большим конфузом для него.
Когда наш полк занял город Климов, транспортная рота остановилась на ночёвку в деревне Чернушки.
Идёт Сидоренков по улице посёлка и замечает, что "немка" тянет его к одному двору с покосившимися воротами. Взглянул - изба вроде ничего и двор хороший. И не стал перечить своенравной кобыле. "Видно, клеве-рок чует, - подумал он, - хитрая скотина…"
Подъезжает к воротам и бодро кричит:
- Эй, хозяйка! Открывай ворота, принимай дорогих гостей!
А кобыла вдруг так громко и радостно заржала, будто пришла в родное место.
Во дворе кто-то уже, стучал деревянным засовом, и ворота распахнулись.
В воротах Сидоренков увидел рыжеволосого босоногого мальчишку лет десяти, который почему-то уставился на рыжуху и удивлённо замер. Потом вдруг бесёнком подпрыгнул и пронзительно закричал:
- Ма-ма-а!.. Лебёдка наша пришла!
Подбегает к лошади, а она доверчиво наклоняет к нему свою неуклюжую голову и тихо ржёт. Обхватил её мальчик за морду, прильнул щекой и целует в бархатные вздрагивающие ноздри:
- Лебёдушка моя миленькая! Пришла, родненькая…
Сидоренков ничего не понимал и рассердился.
- Уйди, пацан, с дороги, а то задавлю. Какая тебе Лебёдушка? Это "немка", - и дёрнул вожжами.
Мальчишка как на крыльях помчался в избу и тут же выскочил обратно, радостно крича на ходу:
- Да вот она, вот наша Лебёдка!
Вслед за ним вышла пожилая женщина с бледным, усталым лицом.
- Здравствуйте, родные наши, - приветливо и взволнованно заговорила она, подходя к повозке и на ходу вытирая мокрые руки о передник. - Заждались мы вас… Спасибо вам… От извергов нас освободили. Да где же вы лошадь нашу нашли?! Эти ироды весной у нас её со двора забрали… Её нам свои солдаты ещё в сорок первом оставили. Раненая она была и тощая, а мы её выходили…
Вытерев посуше руку, женщина протянула её Сидоренкову. Солдат онемел. Молча, как-то растерянно пожал её руку и спрыгнул с повозки.