Дела на Петьку поднавалили – вздохнуть нельзя. Туда-сюда, налево-направо, – мало ли дел в интернатском хозяйстве?
Незаметно дни идут.
Петька ходит с ключами.
А за Петькой ребята:
– Петя Валет, отпусти вермишели к обеду.
– Петя Валет, мыла давай.
– Петя Валет, белье…
– Петя Валет, ситный…
– Дров гони, товарищ Петя Валет…
И Петька все выдает, все принимает, все отпускает и химическим карандашом в синей тетрадке все пишет, все пишет…
Такой сознательный стал – смех!
А дров Петька не жалеет. С большой охотой дрова отпускает.
– Вязанку?.. Пожалуйста. Две?.. Еще лучше.
Никогда до этого раньше в приюте Клары Цеткин не было такой жары. Прямо зной. Прямо горячий полок в бане, а не класс "Б".
А ребята все продолжают:
"Саша у Маши, а Маша у Саши. У Саши Маша, у Маши Саша…".
А Петька над синей тетрадкой сидит, слюнявит огрызок химический и потеет.
– Три четверти фунта, да четверть, да еще полфунта, да пять осьмушек. Сколько это?
Это – дробь. А дроби проходят в классе "Г", где Миронов.
Вот поймал Петька снова Миронова и говорит:
– Мне, – говорит, – в ваш класс перейти необходимо. До зарезу… Я, – говорит, – согласен на предметы нажать, только ты мне помоги!
– Ладно, – сказал Миронов. – Помогу.
И стал заниматься с Петькой. И так это быстро у них дело пошло, что уже к Новому году нагнал Петька класс "Г".
И перешел в мироновский класс.
Но тут опять неприятность вышла.
Неприятность вышла в марте месяце, в день Парижской коммуны.
В тот день светило румяное зимнее солнце и под ногами хрустел снег.
В тот день приют Клары Цеткин ходил в городской сад на могилу жертв революции.
Ребята шли бодро, смеялись и пели:
Смело, товарищи, в ногу…
И Петька со всеми пел и со всеми смеялся.
А когда подходили к городскому саду, попался навстречу пьяный. Качался он, поднимал руки и пел хриплым голосом:
Мать красавица-старушка,
Сына блудного пр-рими!..
Ребята смеяться стали. Снегом стали бросать в пьяного. А Петька поглядел и узнал: гражданин Кудеяр.
И как узнал, испугался и спрятался за чью-то спину. Идет, согнувшись, и варежками лицо закрывает.
А ребята пьяного повалили и снегом лицо ему набивают. Визжит Кудеяр, чертыхается и красным носом мотает.
И вдруг Петьке пьяного жалко стало. Что с ним случилось, – только выскочил он из рядов и закричал:
– Ребята! – закричал. – Оставьте!
И все перестали смеяться. И снег бросили.
А Кудеяр Петьку узнал и заорал:
– Мошенник! Часы украл!
И Петька пошел, опустив голову, и все удивлялись, почему он больше песен не поет.
А Петьке стыдно было. Стыдно было, что у пьяного часы украл. Сам удивился: что за черт? Что такое случилось? Откуда такое – стыд?.. Непонятно!..
А время шло, весна подходила, снег таял, и вместе со снегом дрова на дворе таяли.
Вышел раз Петька во двор, поглядел, а там дров совсем пустяки – сажени две.
Испугался Петька.
"Ох, – думает, – скоро уж! Скоро копать надо".
В тот же день встретил Петька в коридоре Федора Иваныча и говорит:
– Весна, Федор Иваныч, подходит. Тепло уж становится. Пожалуй, можно и не топить в классах? А?
– Так, – сказал Федор Иваныч. – Можно и не топить.
И стал Петька дрова экономить. Скупо стал отпускать дрова. На кухню только. На прачечную.
И каждое полено считал. И все удивлялись.
Миронову тетка из Новочеркасска три рубля прислала. Было это на вербной неделе. Вот Миронов Петьке и говорит:
– Пойдем в воскресенье на вербу? Гулять…
Дождались воскресенья, у Федора Иваныча отпросились и зашагали. На вербный базар.
Очень было тепло. Снег таял. И люди на вербе все веселые были, смеялись, шумели, толкались. Музыка играла.
Вокруг разные сладости продавались – коврижки разные, вафли, халва…
И Миронов всего понемножку покупал и Петьку угощал.
Так до вечера грязь промесили, а вечером засветились огни, громче заиграла музыка и закрутились карусели.
У каруселей Миронов сказал:
– Прокатимся?
– Не стоит, – сказал Петька. – Нет. Лучше на эти деньги купим стрючков.
– Купим, – сказал Миронов. – Хватит денег… Купим и стрючков.
– Ну ладно, – сказал Петька. – Только давай на лошадей, а не в лодку.
Остановилась карусель, бросился народ занимать места. Петька с Мироновым вперед, а уже все лошади заняты. Свободна одна только лодка на четыре места. Два места девчонки какие-то заняли, два свободных…
– Лезем! – сказал Миронов. – Все равно… Лезем!
Ничего не попишешь – полез и Петька.
Вот заиграла музыка, и поплыла лодка. Все шибче и шибче… Все круче и круче… Мелькают вокруг фонари. Мелькают белые рожи. Лихо.
Сняли ребята шапки и шапками машут. А девчонки напротив пищат.
Одна, высокая, рыжая, глазами мигает, а поменьше, белокуренькая, прижалась к ней и:
– Ох! Ах!
Смешно ребятам. Ребята девчонок дразнят.
– Трусихи! – кричит Миронов.
– Кролики! – задирает Петька.
А девчонки тоже спуску не дают:
– Сами кролики!
И смеются, кривляются.
Вот остановилась карусель, выскочили девчонки вон.
И ребята выскочили. Миронов Петьке и говорит:
– Давай познакомимся?
– Что? – говорит Петька.
А уж Миронов девчонок догнал и, как большой:
– Разрешите с вами познакомиться?
Рыжая мигает глазами и говорит:
– Пожалуйста! – говорит. – С удовольствием.
А белокуренькая молчит. И Петька молчит.
Пошли тут всей компанией гулять. В две пары. Впереди Миронов с рыжей, а сзади Петька с белокуренькой. Миронов семечек купил и девчонок угощает. И все время говорит и разные шуточки произносит. А Петька молчит. Не знает Петька, о чем говорить с белокуренькой. А белокуренькая грустная какая-то, все думает и семечки как-то клюет, как птица.
Вот Петька и спрашивает:
– Что это вы все думаете? О чем?
– О разном, – отвечает белокуренькая. И улыбнулась: – А вы о чем?
И Петька ответил, что думает тоже о разном. Потом спросил, как белокуренькую зовут.
– Наташа…
– А меня Петр.
И разговорились.
Наташа даже смеяться стала. Даже семечки стала клевать веселее.
Петька говорит:
– Вы на коньках, Наташа, умеете ездить?
– На коньках?.. Летом?.. Ха-ха… Зимой-то я прошлую зиму каталась… И даже не худо. Возле нашего дома напротив коммунальный каток.
– А где вы живете?
– Там… Недалеко…
И к Петьке:
– А вы где?
– Я-то?
И Петька вдруг растерялся:
– Я-то? Я – в детдоме.
– В каком?
– В дефе… ративном.
– Это что значит – деферативный?
– Это… такой… особенный. Для особо нормальных детей.
– Для сирот?
– Ну да. Для круглых.
– Вы – круглый?
– Круглый. Ни отца, ни матки. Ни даже тетки. А вы?
– У меня… отец. То есть… нет, то есть… да.
Опять закраснелась Наташа.
"Что за черт?" – думает Петька.
Удивляется Петька.
И дальше идут.
Так незаметно до позднего вечера прошатались. Семечек одних фунта два склевали.
Уж темно совсем стало, огни погасли, взошла луна.
Тут девчонки встрепенулись:
– Пора домой идти.
Распрощались и пошли.
И Петька с Мироновым до самого приюта про девчонок говорили.
– Хорошие девчонки.
Долго стучались в калитку. Долго за оградой лаял Король и гремела цепь. Наконец косоглазый дворник Иван открыл калитку. Зевал и ругался.
По двору шли, и вдруг Миронов сказал:
– Гляди-ка!.. Дрова кончились!.. Ловко! Теперь можно в лапту играть.
Поглядел Петька – так и есть, – кончились дрова. Очистился двор от забора до забора.
– Верно, – сказал Петька. – Можно в лапту играть.
Всю ночь не спал Петька. Все думал и все обсуждал.
И ранним утром оделся Петька и вышел во двор.
Холодно было, туманно, и пахло землей, и за оградой на тополях орали галки. Ежился Петька, ходил вдоль забора и глядел в окна.
Окна румянились чуть и блестели, как в речке вода. За окнами тихо было.
Ходил Петька вдоль забора и прутик искал. Прутика не было: всюду кора валялась, щепки и лык лохматый.
Прутика не было, но место Петька отлично нашел. Стал у забора и вспомнил:
"Вот здесь воспитатель сидел и книжку читал. Вон там ребята в рюхи играли. Вот тут я…".
Огляделся Петька, сел на корточки и щепкой стал ковырять землю. Ямку глубокую до локтя вырыл, – руку засунул: так и есть. Сцапали пальцы скользкий узелок. Сжал Петька узелок и поднялся. И, зашвыряв щепками яму, быстро пошел в приют.
А в коридоре сел на окно и, отдышавшись, развязал узелок.
Чистокровное золото за год не потускнело: по-старому солнце горело у Петьки в руках. Но меньше показались Петьке часы. И легче. Легкие, легкие… Даже страшно.
Задумался Петька, поежился.
К уху приставил часы – молчат. Крышки открыл – стоят.
Черные стрелки стоят на без двадцати восемь.
И вдруг еще страшнее Петьке стало.
"Как же это? – думает. – Что же это? Столько времени прошло, год целый прошел, а часы на час не продвинулись?"
Солнце в окно ворвалось. Испугался Петька и сунул часы в карман. И сразу тяжелые стали часы. Карман оттянуло, и стало неудобно ноге.
Пошел Петька по коридору. А навстречу Рудольф Карлыч идет. Улыбается. И солнце на белом халате. И кочерга в руке.
– Здравствуй! – говорит. – Доброе утро. Идем со мной печка топить? Нет?
– Нет! – сказал Петька. – Мне в экономию надо… Хлеб вешать.
И пошел хлеб вешать.
Но не убежал Петька. Нет… Это прошлым летом он мечтал убежать, а теперь… Теперь совсем другое.
Другие дела на уме у Петьки. И странно даже подумать: как это так бежать?
Но на руках у Петьки часы. На руках у него этот проклятый драгоценный предмет.
И нужно подумывать, что и как!..
Носит Петька часы день, другой – и все думает, все размышляет, куда бы часики деть.
Бросить хотел часы – пожалел: глупо. Самое лучшее – Кудеяру отдать. Да где его возьмешь, – не приходит больше гражданин Кудеяр. Ни слуху о нем, ни духу.
Так и страдал Петька и носил с собой эти ненавистные часы.
А в середине лета стали в приюте красить крыши.
Вот призвал раз Федор Иваныч Петьку и говорит:
– Сходи, – говорит, – пожалуйста, на улицу Ленина, в Губжир. Купи зеленой краски.
Дал Петьке денег, пошел Петька в Губжир.
Идет мимо базара. Старое вспоминает. Разные случаи вспоминает: гири, пампушки, селедки.
И вдруг слышит свист. Бегут люди.
Бегут по базару люди и дико орут:
– Лови его! Во-ор! Лови!..
Побежал и Петька. И видит, за кем бегут. Бегут за лохматым парнишкой. Парнишка бежит, оглянулся – мелькнул перед Петькой завязанный газ.
– Пятаков! – крикнул Петька и шибче бежать припустился.
А Пятаков бежит хорошо.
Толпа уж давно позади осталась, один только Петька вдогонку бежит. И кричит:
– Пя-та-ко-ов!
И вот догнал.
Схватил за плечо Пятакова и:
– Стой! Не уйдешь!..
А Пятаков увернулся и Петьку – под грудки.
– Дурак! – закричал Петька. – Дурак! Не дерись.
Отскочил Пятаков и смотрит на Петьку. И весь дрожит.
А Петька:
– Ну что? Не узнал?
– Нет, – сказал Пятаков, задыхаясь.
– В приюте… Помнишь?
– А, – сказал Пятаков, – помню. Обжора…
И дальше пошел. И все дрожит.
А Петька за ним:
– А дрова помнишь?
– Какие дрова?.. Помню… Ну что ж?
И дальше, дальше бежит Пятаков. И все стороной, все переулками-закоулками… К Слободе, на окраину города.
Петька за ним:
– Пятаков!
– Что тебе?
– Пятаков, подожди, не беги.
Стал Пятаков. Отдышался:
– Ух… Черт возьми… Что, говорю, тебе?
– Помнишь дрова?
– Помню. Ну что ж?
– Обидно?
– Что?
– Прости, – говорит Петька. – Я виноватый во всем.
И стал Пятакову рассказывать насчет дров. А Пятаков хохотать начал. И так хохотал, что повязка его на нос сползла.
– Дурак! – говорит. – Да разве ты виноват?.. Ведь сам я… Ведь я в тую ночь шестнадцать поленьев торговкам перетаскал.
– Врешь! – изумился Петька. – Врешь!.. Неужели верно?..
– Верно. Шестнадцать поленьев. А ты думал что, я за милую душу в реформу пошел? Нет, брат, нас на испуг не возьмешь.
Удивляется Петька:
– Так, значит, тебе не обидно совсем? И в приют не хочется?
– В приют?
Усмехнулся Пятаков. И говорит важно:
– Я, брат, в тюрьме побывал. А кто в тюрьме побывал, тому в приюте с детишками делать нечего. Понял?
Щелкнул Петьку по лбу и пошел качаясь.
Пошел качаясь и вдруг обернулся.
Обернулся и, бледный, лохматый, на Петьку идет. И сверкает своим одиноким глазом.
А Петька, конечно, подходит спокойно. У Петьки совесть чиста.
– Что? – говорит.
– То, – говорит Пятаков и на Петьку надвигается. – То, – говорит. – Гони часы!
И – раз по плечу Петьку:
– Ну?!
Чуть на землю Петька не сел. Закачался. Закланялся. В глазах у Петьки стали мелькать заборы, дома, фонари и одноглазые Пятаковы. Язык онемел у Петьки.
– Ну? – повторил Пятаков. – Не слышишь? Часы гони.
– Ка-ка… – сказал Петька, – ки-ки… Ка-ки-кие часы?
– Такие, – сказал Пятаков и вдруг, наклонившись к самому Петькиному лицу, быстро-быстро зашептал: – Ты думаешь, я не знаю? Нет! Я, брат, знаю. Мне Кудеяр все рассказал… Под чистую. Мы с ним полгода в тюрьме отсидели вместе. Да. Он и сейчас за пьянку отсиживает. Да. Он мне все рассказал. Все знаю. Все мне известно. Гони часы. Слышишь?
И тут Пятаков хватает Петьку за грудь, а другою рукой он хватает его за горло и шипит:
– Слышишь? Гони часы… А не то… Только пикни!
И пальцами жмет Петькино горло. И грязный кулак пихает Петьке прямо под чистый нос.
А Петька уж лезет в карман. И щупает там часы. Хочет их вытащить вон и отдать Пятакову. И даже торопится. Даже спешит поскорей отдать часы Пятакову.
Но тут раздаются крики, свистки, улюлюканье, топот. Из-за угла вылетает милиционер. За ним бабы. За бабами еще разные люди.
– Ага! – орут. – Вот он! Ло-ви-и!
И – шасть к Пятакову. Хвать Пятакова за шиворот. Бух на землю!
– Вор-р! Бей!!!
Петька едва убежал.
Идет Петька дальше, в Губжир. И снова идет по базару. По самым рядам, где торгуют пампушками и селедками. Где пахнет мукой и овощами. Но грустный Петька плетется. Унылый. Со злостью сжимает в кармане часы и думает:
"Господи! – думает. – За что мне такая обуза? За что мне такое несчастье в кармане носить?!".
А вокруг и гудит, и шумит. Солнце по всей барахолке гуляет. Люди толкаются. Баян гудит. Птицы гогочут в клетках. Нищие песни орут. Весело!
Но Петьке не радостно. Петьку и солнце не радует. И нищие даже не радуют. Грустный Петька идет.
Вдруг Петька увидел девчонку. Девчонка стояла в рядах и что-то держала в руке. Какую-то вещь.
Какую-то вещь она продавала сухощавому рыжему дядьке в очках.
Петька узнал Наташу. Это Наташа, с которой Петька на вербе гулял, белокурая, продавала теперь какую-то вещь сухощавому дядьке.
Петька обрадовался. Петька даже очень обрадовался. Он стал толкать направо и налево людей и подошел к Наташе.
Рыжий в очках, что-то бурча под нос, отошел.
– Наташа, здорово! – сказал Петька. – Чем торгуешь?
Наташа взглянула, ахнула и сунула руку в карман.
– Что ты? – сказал Петька. – Чего испугалась? Боишься? Краденым торгуешь, что ли?..
– Нет, не краденым, – сказала Наташа.
– А что? Что это у тебя в руке? Покажи.
– Не покажу. Что тебе?
– Покажи. Интересно.
– Не покажу.
– А! Краденое, значит. Веник в бане украла или фантиков восемь штук? Да?
Наташа молчала.
– Или, может быть, чулки у покойной бабушки стилибондила? Да? Или отца-старика ограбила?
Наташа вдруг покраснела. Вдруг, чуть не плача, она сказала:
– Я не ограбила. Он сам велел мне продать. Он письмо мне прислал. На, погляди! "Краденое"!
Наташа сунула Петьке в лицо ладонь. На ладони лежала цепочка. На цепочке болтались брелочки, бренчали собачки и слоники, и посреди всего колыхался зеленый камень-самоцвет в виде груши.
Петька совсем закачался и чуть не упал. И так он устал, и еще Пятаков его бил под грудки, а тут он совсем опупел. Тут он взял цепочку и долго смотрел на нее.
Потом сунул руку в карман и вынул часы. И быстро неловкими пальцами нацепил часы на цепочку и подал Наташе:
– На!
Наташа ахнула и едва подхватила часы.
А Петька – раз! – повернулся и – бегом через шумный базар. Через мост, через площадь, по улице…
И побежал без оглядки.
В Губжир побежал. За зеленой краской.