Невозможно было понять, каково было это лицо при жизни. На подбородке и щеках еще держалась посеревшая кожа, но этого было мало. Лоб был вбит внутрь, нос провален и зиял, от глаз остались белые орбиты с чем-то высохшим и желтым в глубине. На темени - клочки светло-каштановых волос. Последней насмешкой жизни торчал возле затылка неприглаживаемый вихор. В открытом рту виднелись сломанные зубы, остатки щек и серый язык. И от этого зрелища, от этого последнего вздоха, который втянул внутрь воду с речным илом и слизью, Мэтью похолодел под палящим солнцем и отвернулся прочь, к лесу.
- Я сейчас буду его разворачивать дальше, - сказал Грейтхауз, и голос его прозвучал напряженно. Он снова начал работать ножом - осторожно и с почтением к усопшему.
Когда простыни были разрезаны и сняты, сморщенная жертва осталась лежать во всем ужасе убийства - колени подтянуты в заставшей молитвенной позе, тонкие руки сложены на груди. Эту позу христианского погребения Зед, очевидно, придал трупу после того, как разрезали веревки. Тело было одето в рубашку, когда-то, быть может, белую, но сейчас болезненно-зелено-серую и заляпанную черным. Рубашка была расстегнута - быть может, Мак-Кеггерсом с целью осмотра, и сейчас Мэтью и Грейтхаузу были видны четыре колотых раны - три в груди и одна у основания шеи, ярко-лиловые на фоне кожи цвета прокисшего молока. Еще на трупе были панталоны, по цвету и текстуре теперь похожие на грязь, и коричневые сапоги.
Мэтью пришлось зажать рот и нос рукой, потому что запах сделался невыносимым. На ближайшем дереве что-то зашевелилось: несколько ворон сели туда и стали ждать.
- А вот кусок веревки. - Грейтхауз осторожно за него потянул, слишком поздно обнаружив, что она слилась с гниющей плотью, и за ней потянулся кусок кожи, похожий на мягкий сыр. Это был кусок тонкой, но прочной веревки, растрепанный с обоих концов. - Видишь следы на запястьях, где его связали?
- Да, - ответил Мэтью, хотя он не наклонялся для слишком пристального осмотра. Но одну вещь все-таки заметил: - На левой руке. Там большого пальца нету.
- Только первой фаланги. Похоже на старую рану, потому что кость гладкая.
Грейтхауз осмелился ее потрогать, потом его рука подвинулась к одной из колотых ран. Сперва Мэтью показалось, что он хочет вложить пальцы в эту багровеющую щель, что могло бы оказаться последней каплей, но Грейтхауз только описал рукой в воздухе круг:
- Я вижу четыре раны, но не стану его переворачивать и проверять, точно ли твой Мак-Кеггерс посчитал их число. - Он убрал руку и посмотрел на Мэтью. Глаза у него покраснели, будто от густого и едкого дыма. - Я тебе скажу, - начал он, - что видал нечто подобное. С уверенностью сказать не могу, а додумывать не стану, но…
Мэтью с воплем отскочил, и глаза у него стали размером с те тарелки, что Стокли выставлял на прилавок. Наверное, подумал он, это дрожит теплый воздух, или пары поднимаются из могилы, но ему представилось, что труп вдруг дернулся мелкой дрожью.
- Что такое? - Грейтхауз вскочил на ноги моментально. - Что с тобой?
- Он шевельнулся, - прошептал Мэтью.
- Шевельнулся? - Грейтхауз глянул на труп, удостовериться. Труп и труп. - Ты спятил? Он же мертвее короля Иакова.
Они оба уставились на тело, и потому оба увидели на этот раз, как пробежала по нему дрожь, будто мертвец пробуждался от смертного сна. И это движение, понял пораженный ужасом Мэтью, именно что дрожь, а не действие мышц и сухожилий, давно превратившихся у этого несчастного в студень.
Грейтхауз шагнул к могиле. Мэтью остался на месте, но услышал тот же звук: тонкий, едва уловимый хрустящий шелест, от которого волосы дыбом встали.
Грейтхауз уже сообразил, что это, и потянулся за лопатой, но тут из носа и открытого рта мертвеца выплеснулись омерзительной армией бледно-желтые тараканы. Они лихорадочно метались по безглазому лицу, еще новые потоки хлынули из раневых отверстий, будто капли желтой крови. Наверное, сотрясение тела или же неприятное для них солнечное тепло побеспокоило их в мокром пиршественном зале, и Мэтью понял, откуда взялись дыры в простыне.
Грейтхауз стал засыпать могилу как человек, вдруг увидевший высунувшиеся из ада рога самого дьявола. Не было ни времени для церемоний, ни нужды в них, потому что душа давно оставила эту шелуху, лежащую в яме, и отбыла в лучший мир. Мэтью бросился помогать, и они вместе сперва закрыли лицо с маской кишащих насекомых, потом забросали землей тело, чтобы его уже не было видно. Когда могила снова стала холмом, Грейтхауз без единого слова отшвырнул лопату и направился к реке. Встав на колени у самой воды, он принялся плескать себе в лицо, а Мэтью сел на камень, давая солнцу высушить на себе холодный пот, выступивший из всех пор.
Когда Грейтхауз вернулся, Мэтью показалось, будто он за секунды постарел лет на пять. Под глазами легли темные тени, подбородок чуть опустился, и даже походка стала тяжелой и усталой. Он остановился между могилой и Мэтью, покосился, убеждаясь, что из земли ничего не ползет. Вздрогнув почти незаметно для глаза, он опустился на камень чуть в стороне от Мэтью.
- Ты отлично справился, - сказал он.
- Вы тоже.
- Я бы хотел проглядеть его карманы.
- Правда?
- Нет, - ответил Грейтхауз. - На самом деле нет. Да я готов бы лошадью своей ручаться, что его обчистили еще до того, как связали ему руки.
- Наверняка Зед или Лиллехорн проверили его одежду, - сказал Мэтью. - Насколько это было возможно.
- Скорее всего, - согласился Грейтхауз. Он поглядел на ворон, снявшихся с ветвей и вновь кружащих в небе. Они грубо и резко каркали, как ругаются обманутые в своих ожиданиях грабители.
Мэтью тоже посмотрел, как они кружат. Небо было скорее выгоревшее добела, чем светло-синее, и река чуть подернулась серым. Дневной жар становился гнетущим. На той стороне реки ветерок шевелил деревья, склоняя верхушки, но там, где сидели они вдвоем, ни ветер, ни шум его не ощущался. Воздух стоял густой и недвижимый, и в нем держался запах смерти.
- Я уже видел два таких тела, - сказал Грейтхауз. - Оба раза в Англии. Конечно, у меня нет уверенности, что здесь все было именно так, как я тебе сейчас расскажу. Однако предположение, что этот человек был убит разбойниками на дороге ради денег, или же забит до смерти в таверне за жульничество в картах, или еще что-нибудь в этом роде, не объяснит, почему у него были связаны руки. - Он потер костяшки пальцев, посмотрел на ту сторону реки. - Я думаю… что это мог сделать некто, кого мы с миссис Герральд отлично знаем.
- Вы знаете, кто это сделал?
- Я думаю, что знаю, кто мог быть… как бы это правильно сказать? Зачинателем такого образа действий. В том смысле, что он сам мог не присутствовать физически, но его последователи могут быть совсем рядом.
- Если вы его знаете, - сказал Мэтью, - то вы должны немедленно сообщить главному констеблю.
- Вот в том-то и беда. Я не знаю наверняка. И если даже я пойду к Лиллехорну, вряд ли он сможет что-то сделать. - Он обратил взгляд на Мэтью: - Ты слыхал когда-нибудь о человеке по имени профессор Фелл?
- Нет. А должен был?
Грейтхауз покачал головой:
- Вряд ли. Если только Натэниел - то есть магистрат Пауэрс - о нем не упоминал.
Мэтью нахмурился, ничего не понимая.
- А при чем здесь магистрат?
- Натэниел оказался в Нью-Йорке именно из-за профессора Фелла, - был ответ. - Он увез семью из Англии, спасая жизнь своим родным. Бросил отличную и перспективную юридическую карьеру в Лондоне, потому что до него дошли слухи: профессор Фелл рассердился из-за дела против своего помощника, где Натэниел поддерживал обвинение. А никто, рассердивший профессора Фелла, долго не живет. Разве что положишь океан между ним и собой… да и тогда… - Он не договорил.
- Вы хотите сказать, что профессор Фелл - уголовник?
- Уголовник. - У Грейтхауза на губах мелькнула улыбка и тут же исчезла. - Лондон - группа домиков. Темза - речка. Королева Анна - симпатичная дама на красивом стуле. Да, профессор Фелл - уголовник. Его имени не знает никто. Никто даже не знает, мужчина он или женщина, и профессор ли он на самом деле из какого-нибудь университета. Никто никогда не мог указать его возраста или дать какое бы то ни было описание внешности, но одно я тебе скажу: когда ты смотрел на это тело в могиле, ты видел плоды работы его ума.
Грейтхауз замолчал. Мэтью тоже молчал, ожидая продолжения.
- Существует подпольный мир, который ты себе даже представить не можешь. И даже "Газетт" его точно не очерчивает. - Грейтхауз смотрел темными глазами в никуда, но видел, кажется, нечто такое, что шевельнуло страх даже в его железном сердце. - В Англии и в Европе. И существует он… кто знает, сколько уже лет. Имена самых отпетых мы знаем. Джентльмен Джеки Блю. Братья Таккеры. Огастес Понс. Мадам Чилени - все они занимаются изготовлением фальшивых монет, подлогами, кражей государственных и частных бумаг, шантажом, похищениями, поджогами, наемными убийствами и вообще всем, что приносит выгоду. Много лет они сражаются за территорию в разных странах, как за место за столом поближе к миске жареного мяса. Эти войны банд были жестокими, кровавыми и ничего им не дали. Но за последние пятнадцать лет все сильно изменилось. Появился профессор Фелл - откуда, мы не знаем, - и хитростью, умом и немалым числом снесенных голов объединил эти банды в криминальный парламент.
Мэтью не отвечал. Он только переваривал пока то, что говорил Грейтхауз.
- Как именно Фелл вышел на руководящую роль, мы не знаем. У нас были информаторы, но информация от них ненадежна. Не одна запевшая птичка внезапно исчезала из, казалось бы, надежной клетки. Первого нашли в сундуке на идущем в Абердин судне. Вторую - это была женщина - в мешковине с камнями на дне реки Червелл. На нее напоролся какой-то незадачливый купальщик примерно через месяц после ее исчезновения. В каком состоянии нашли оба трупа, ты сам знаешь.
- Множественные колотые раны, - сказал Мэтью, - нанесенные различным оружием.
- У мужчины было двадцать шесть ран, у женщины - двадцать две. Руки связаны за спиной веревкой. Убийцы хотели, чтобы их через некоторое время нашли - демонстрация силы. У нас есть по этому поводу теория.
Грейтхауз замолчал, и Мэтью подал реплику:
- Очень хотелось бы ее услышать.
- Это предположила миссис Герральд. Она исходила из факта, что у обеих жертв раны спереди и сзади, но ни одной ниже пояса. Она думает, что Фелл наказывает предателей или ослушников, пропуская их сквозь строй, когда каждый из присутствующих должен нанести удар. Может быть, над ними даже происходит какой-то суд до начала этого спектакля. Виновного - виновного в нарушении кодекса молчания или поведения - протаскивают сквозь строй до полусмерти, а потом проламывают ему череп. Я бы сказал, действенный метод гарантировать верность. Как по-твоему?
Мэтью промолчал.
- А может, никакого "сквозь строй" и нет, - сказал Грейтхауз. - Может быть, жертву просто бросают в какую-то комнату и набрасываются на нее, как псы. Но на такую мысль наводят веревки - связаны только руки, а ноги свободны. Жертве полагается бежать - или идти, быть может. Она должна знать, что спасения нет, что смерть будет медленной и мучительной, сколько бы раз ни пробегать туда-сюда мимо этих ножей. - Грейтхауз скривился, будто представив себе озаренное факелом подземелье, где переливается свет пламени на клинках, где бежит несчастная тень, молящая о пощаде, среди других теней, горящих убийством. - Мы думаем, что были наверняка и другие, но их тела либо не найдены, либо уничтожены. А может быть, сейчас Фелл достиг пика своих желаний: создал криминальную империю, захватывающую континенты. И акулы помельче - такие же смертоносные в собственных океанах - собрались вокруг этой большой, и вот так они доплыли даже сюда, в эту реку, где молодой человек, что лежит в той могиле, был убит за… за что? За неповиновение? За отказ склониться перед кем-то, чистить чужие сапоги? Кто знает. Он мог даже быть просто примером - чтобы другие боялись, за какую-то мелочь.
Грейтхауз вытер рот рукой, ссутулился. Какое-то время он молчал. Слышно было, как вороны где-то высоко перекликаются между собой. Потом он сказал:
- Ладно, давай отсюда уходить.
На обратном пути через сад с измазанными землей лопатами Мэтью спросил:
- Но ведь вы же не можете быть уверены? В том, что Фелл здесь, я имею в виду. Вы же сами сказали, что его могли убить разбойники.
- Сказал. И ты прав, уверенности у меня не может быть. Абсолютной, во всяком случае. Но я тебе скажу, что я думаю: у профессора именно такой способ мести, и если даже его самого здесь нет, значит, кто-то применяет его… скажем так, школу.
Не доходя до фермы, Грейтхауз остановился и взял Мэтью за рукав:
- Ты это имя пока никому не называй. Это между нами, ты понял?
- Да.
- Мы ожидали его или кого-то из его соотечественников здесь, в колониях, рано или поздно. Я думал, что я к этому готов, а оказалось - нет.
Выражение лица Грейтхауза уже было не таким, как возле могилы. Там Мэтью казалось, что он буквально убит таким поворотом событий, но сейчас краска вернулась на его щеки, глаза смотрели, как и прежде, яростно. Вопреки самому себе Мэтью обрадовался этому.
- В понедельник я с утра поеду в город и посмотрю на карты земельных участков в Сити-холле, - объявил Грейтхауз. - Найдем, кому принадлежит земля к северу от фермы Ван-Гуллига. Согласен, что тело могло принести и с другого берега реки, но надо с чего-то начинать.
Мылом и водой, предложенными Ормондом, они смыли как могли запах разложения с рук и лиц, но главным образом забили себе ноздри острым зеленым запахом скипидара. Грейтхауз поблагодарил фермера за помощь и дал ему несколько мелких монет. Перед тем как сесть на коней и пуститься в обратный путь, Грейтхауз достал из седельной сумки коричневую бутылку бренди, откупорил и предложил Мэтью пить первому. В другой день такой глоток спалил бы ему внутренности, но сегодня только слегка согрел. Грейтхауз щедро приложился к горлышку и тоже, наверное, выжег у себя пару демонов, потом запрыгнул в седло.
Обратный путь в имение миссис Герральд прошел в молчании. Мэтью заметил, что куда увереннее действует поводом и коленями, и хотя Упрямец иногда пытался возмутиться, но вроде бы конь осознал, что его всадник взял командование на себя. Мэтью подумал, что вряд ли сегодня уже случится что-то хуже, чем было, пусть даже Упрямец взбрыкнет всерьез, ну так и нечего этой скотине мнить себя хозяином.
Одно Мэтью заметил и запомнил: Грейтхауз время от времени оборачивался и тревожно оглядывался темными глазами, будто удостоверялся, всматриваясь в яркий солнечный полдень и клубы пыли, что тварь, которой следует опасаться, не обрушится на них многоголовой гидрой с десятками рук и ножей.
Не все было рассказано в этой истории с профессором Феллом, решил Мэтью, глядя, как Грейтхауз то и дело проверяет уже пройденную дорогу. Только часть, и, быть может, меньшая. Что-то очень мрачное - и личное, наверное, - Грейтхауз утаил от него, связал в себе надежно, как веревкой убийцы. Очевидно, эта часть должна подождать до более безопасного часа.
Глава двадцать вторая
- Способность прощать есть величайшая наша сила, но она же может быть и величайшей нашей слабостью. Все мы, милостию Христовой, способны понять, что значит простить врага своего. Поглядеть в глаза обманувшему нас, обидевшему нас, наедине или на людях - и протянуть ему руку понимания и прощения. Такое действие требует иногда сил более, нежели в пределах человеческих, не так ли? И все же мы делаем это, если мы ходим в Боге. Мы отбрасываем несправедливости, сотворенные другими над нами, и движемся далее по своему земному пути. Теперь поразмыслите как следует над тем, что может для каждого из нас быть самым трудным актом прощения. Посмотреть в глаза зеркалу и простить себя за все обманы и обиды, что накопили мы за многие годы жизни. Многие ли из нас могут воистину простить других, если мы не можем справиться с грехами собственных душ наших? С грехами и страданиями, нами же на нас навлеченными? Как можем приблизиться мы с чистой душой к кому-либо, нуждающемуся в прощении, если душа наша страдает от ран, нанесенных своею рукою?
Так проповедовал воскресным утром преподобный Уильям Уэйд со своей кафедры в церкви Троицы. Как всегда, народу собралось полно, потому что Уэйд был сильным оратором и обладал еще одним редким качеством: милосердием к своим слушателям - он редко говорил больше двух часов подряд и тем заработал симпатии пожилых прихожан, которым приходилось держать слуховые рожки. Мэтью сидел в четвертом ряду, рядом с Хирамом и Пейшиенс Стокли. Прямо за ним сидел магистрат Пауэрс с женой и дочерью, а впереди - Тобиас Вайнкуп с семьей. Жалюзи были закрыты для защиты от утреннего солнца, а также, как утверждали старейшины церкви, чтобы внимание прихожан не отвлекалось на посторонние предметы - как, например, стойла скота совсем рядом. Церковь освещалась свечами, в ней пахло опилками и сосновой смолой, потому что тут всегда что-то строили или чинили. В потолочных балках порхали голуби, свившие там гнездо после того, как в начале мая бурей повредило крышу. Мэтью слышал, что преподобного Уэйда не меньше двух раз видели, когда он выставлял им тарелку семян и хлебных крошек, хотя церковные старейшины ворчали насчет голубиного помета, который портит сосновые половицы, и даже хотели нанять какого-нибудь индейца, чтобы убрал их оттуда стрелами. Но пока что еще никто в церкви Троицы тетивы не натягивал.
- Заметьте только, - продолжал говорить преподобный, озирая свою паству, - что я не называю самопрощение золотым ключом к избежанию дальнейших грехов ума, духа и плоти. Я не называю самопрощение чудодейственным зельем, исправляющим все, что было сделано плохого. Отнюдь не так! Я говорю о самопрощении так, как писал апостол Павел во Втором послании к Коринфянам, глава седьмая, стих девятый, десятый и одиннадцатый. Я называю самопрощение способом отречься от скорбей мировых, ведущих к смерти. Дети Божии, мы знаем боль и страдание - и это проклятие Адама. Да, мы изгнаны из Сада за грехи наши, и в прах должны возвратиться неизбежно, как неизбежно наступление зимы, сменяющей лето, но зачем должны мы терять мгновения этой жизни, отягощенные грехами сердца, которые мы не можем простить?
Мэтью слушал преподобного в оба уха, но в оба глаза смотрел при этом на Джона Файва и Констанс Уэйд, сидевших рядом - естественно, на приличествующем расстоянии друг от друга - на передней скамье. Джон был в коричневом сюртуке, Констанс - в темно-сером платье, и оба они были просто образец внимания к читаемой проповеди. По их виду никто бы не догадался, что они боятся за здравый рассудок человека в черном, стоящего сейчас на кафедре. Также никто не мог бы догадаться по виду Мэтью, что для него этот день чем-то отличается от любого другого Дня Субботнего, когда он посещает церковь. Он не позволял себе слишком долго задерживаться подозрительным взглядом на преподобном Уэйде, но старался смотреть так же отстраненно, как смотрят иногда Небеса на дела человеческие, и спрашивал себя, какая же мучительная печаль скрывается за серьезной торжественностью этого лица.