8
Подходя к дому, я увидел в окне папу. Он стоял у самого подоконника и хмуро смотрел на меня.
Дома было тихо. На диван, где сидела мама, я старался не смотреть; папа, заложив руки за спину, медленно прохаживался по комнате.
- Ты когда обещал прийти? - спросил он быстро. И стало слышно, как сухо потрескивает пол, донеслись и пропали за окном чьи-то голоса.
- Мы в футбол играли, - сипло признался я и шепотом добавил: - Павлик тоже играл…
Папа остановился и повернулся к маме.
- А все потому, - сказал он, указывая на меня, - что он не чувствует никакой ответственности!.. Ответственности, - повторил папа и пристукнул карандашом.
"Как это не чувствую? - думал я. - Все время чувствую ответственность. И в школе, и когда в сквер шел… С утра до вечера покоя нет".
- Ну, довольно разговаривать, - строго сказала мама, поднимаясь с дивана. - Уроки надо делать.
- Да, да, конечно, - закивал я и, украдкой взглянув на маму с папой, со вздохом прибавил: - И зачем я только в футбол играл?..
…Высоко под потолком розовеет зонтик абажура, за окном, как в черном зеркале, висит такой же. В голову лезут кино, школа, вспоминаются прошлые дни. А уроков задали столько… Делать не хочется.
Да какой же это штрафной, если мяч в лоб попал? Штрафной, штрафной! Кричат, как дураки…
Нет уж, хватит, надо учить. Раскрываю учебник, читаю правило: "Мягкие и твердые согласные". И сразу же глаза слипаются, в голове путается… А мягкие согласные бывают и в середине слова, и перед гласными, и перед согласными. В одних случаях они требуют после себя мягкий знак, в других не требуют, и мне эти мягкие согласные кажутся огромной ревущей толпой. Они высоко подпрыгивают, толкаются и кричат: "Мягкий знак, мягкий знак!" Мягкий знак улыбается и весело раскланивается.
И я учу, учу, учу. Какое длинное правило, какое скучное! А после правила еще и упражнение. Ну кто же по столько задает? Пожалели бы…
Наконец русский язык позади, и я принимаюсь за арифметику - скобки открыть, скобки закрыть… Потом за литературу, потом за географию. "Равнина называется плоской, если…" "Ах-ха-ха…" - зеваю я, из зажмуренного глаза выдавливается слеза.
Как приятно прижаться щекой к мягкой и прохладной подушке, перекрыться с головой широким одеялом - темно, тепло, уютно.
А ночью проснешься, перевернешься на другой бок и еще крепче закутаешься в одеяло. Быстрей, быстрей надо учить.
"Равнина называется плоской, если…" Равнина, широкая равнина. Она вся, от края и до края, покрыта высокой мягкой травой, и я падаю в эту траву и засыпаю. Засыпаю…
И почему это по географии должны вызвать меня? В классе тридцать человек, я один… Нет, нет, так нельзя, нужно доучить, нужно обязательно доучить. Завтра, перед уроком, я обязательно доучу, а сейчас лягу спать. Но уж завтра, перед уроком…
9
Когда, запыхавшись, я вбежал в школу, кругом уже было тихо. Опоздал.
Стараясь не шуметь, быстро-быстро сбрасываю пальто, цепляю на крючок вешалки. Она вся, в два ряда, забита шапками, шарфами; а вот и пальто Павлика. Все, все уже пришли. Подхватив портфель, взбегаю по лестнице, а где-то дальше, за спиной, уже чьи-то шаги и скрипят двери… Директор!.. И я высоко подпрыгиваю, перескакиваю через ступеньки, цепляюсь за перила - выше, выше… Наконец коридор, классы. Из-за плотно прикрытых дверей - сдержанный шум, и каждая дверь шумит по-своему. Из пятого "Б" - голос Ксении Петровны, из пятого "В" - Елены Сергеевны, а в пятом "Г" смеется Сергей Антонович. Веселый человек Сергей Антонович! И у всех у них голоса добрые, спокойные. А из нашего пятого "А" - Егор Степанович. Ну что за голос!.. Как будто он уже видит меня.
На секунду останавливаюсь у двери и, передохнув, вхожу в класс:
- Можно войти?
У карты стоит Рябов. Одного уже вызвали…
Урок, конечно, прервался, и все ребята, очень довольные, уставились на меня. Особенно доволен Рябов.
- А-а, Гарин? - Егор Степанович поворачивается ко мне и усмехается. - А мы уже думали, ты не придешь сегодня. Ну, садись.
Павлик довольно суетится, поднимает крышку парты.
- Давно урок начался? - шепотом спрашиваю я.
- Только что.
Разложив на парте учебник и дневник, достаю ручку. Вот беда - перо сломано.
- Павлик, - шепчу я, - перышко есть?
- Нету.
И в это время Люся Королева оборачивается и кладет передо мной новое перо.
- Пожалуйста, - одними губами говорит она.
- Спасибо, - отвечаю тихо.
А я и не просил ее, сама… Улыбаясь, я вставляю перо.
- Люсь, у тебя карандаш есть?
И Люся дает карандаш. Теперь она ничего не говорит, а только улыбается. Чего бы еще попросить?..
В косичках у Люси большой голубой бант. Выставив карандаш, я осторожно вожу им по шелковистой ленте - Люся не оборачивается, молчит. Павлик хитро посматривает то на меня, то на Люсю.
- К доске пойдет Гарин, - говорит Егор Степанович. Ну почему, почему я вчера не выучил географию? Ведь я мог раньше сесть за уроки. А разве я не мог выучить вечером? А утром?.. Как быстро и легко бы я выучил утром, на свежую голову. Встал бы полседьмого… даже без двадцати!
Забыл, забыл, все забыл.
- В нашей огромной стране, - медленно начинаю я, - стране…
Что же дальше-то?..
- …огромной стране…
- А какие, Гарин, бывают равнины? - перебивает Егор Степанович.
- В нашей огромной стране очень много равнин…
- Так, - говорит Егор Степанович и задумчиво потирает руки. - Ну хорошо. Какие равнины называются плоскими?
- Плоскими… э… плоскими…
Павлик отчаянно шелестит страницами.
- Плоских равнин очень много в Западной Сибири, - сказал я и обвел указкой Западную Сибирь.
Егор Степанович усмехнулся, встал, прошелся по классу.
Ну почему, почему я не встал полседьмого?
Молча смотрю я на карту - части света, голубые полушария. И прямо передо мной Африка, Египет. Синей корявой змейкой течет, извиваясь, Нил. "Привет тебе, Хапи"…
- Ну что ж, - вздохнул Егор Степанович, - рассказывай то, что знаешь.
…Когда я кончил рассказывать, он подошел к журналу и, низко склонившись, покачал головой:
- Троечка, Гарин.
Хорошо еще, что не двойка. А дома не скажу, потом как-нибудь.
Зазвенел звонок, Егор Степанович записал на доске задание и, свернув карту, ушел в учительскую. Началась перемена.
- Выходите из класса! - кричали дежурные. - Выходите!
Кто выходил, кто не выходил - спорили, шумели. Петька Харлашкин стул схватил и поставил его посреди класса.
- Кто перепрыгнет? Никто не прыгал.
- Боишься?! - крикнул мне Петька. И все посмотрели на меня. Люся тоже.
- Кто боится? - закричал я. - Я боюсь?! - и, разбежавшись, прыгнул через стул и вместе со стулом с грохотом полетел к стенке.
Сначала я ударился об стол, потом о подоконник, и трах - в окно… Стекло треснуло.
Ребята вскрикнули и вдруг все разом смолкли. Обернувшись, я увидел Софью Семеновну, нашего завуча. Крепко поджав губы и прищурившись, она смотрела прямо на меня.
- Сколько раз говорилось, - медленно и спокойно начала Софья Семеновна, - сколько раз говорилось, что на переменах все отдыхают в коридоре… - И, вдохнув побольше воздуха, вдруг прокричала: - Что в классе остается только дежурный!..
И все ребята тихо, по одному стали выскальзывать в коридор.
- А ты, Гарин, пойдешь со мной в учительскую.
И мы с Софьей Семеновной пошли в учительскую - впереди Софья Семеновна, я за ней. Мы шли по длинному широкому коридору, и все расступались перед нами; притихшие первоклассники испуганно жались по стенам…
В учительской было шумно: учителя, учительницы, знакомые, незнакомые… В углу, возле вешалки, разговаривал с Антониной Алексеевной Егор Степанович. Он стоял, упираясь указкой в пол, и покручивал глобус.
- Антонина Алексеевна! - Софья Семеновна подвела меня к вешалке. - Полюбуйтесь: ваш Гарин разбил в классе окно.
Антонина Алексеевна - наша классная руководительница.
- Подхожу я к классу, - взволнованно продолжала Софья Семеновна, - так вы знаете - такой грохот, будто потолок обрушился. Да кто же это, спрашивается, в классе через стулья прыгает?! Додумался!
- Эх, Гарин, Гарин, - покачал головой Егор Степанович. Сунул указку под мышку и отошел к столу.
- Ну, Гарин, что будем делать?.. - сердито спросила Антонина Алексеевна. - По географии тройка, замечания, окно разбил…
Я молчал.
- Нужно вызвать родителей, - сказала Софья Семеновна, успокаиваясь. - Кто из ребят живет рядом с тобой?.. Сергеев?
Дверь в учительскую открывалась, закрывалась, снова открывалась. В щель то и дело заглядывали наши ребята.
- Сейчас же отойдите от дверей! - кричала Софья Семеновна, и топот стихал в глубине коридора.
Но через минуту снова появлялись знакомые лица, они улыбались, кивали, успокаивающе подмигивали. Сзади всех испуганно выглядывал Павлик.
Счастливые!.. И я смотрел в коридор, как во время болезни на улицу.
Очень скоро в учительской ко мне привыкли. Все уже знали, что у вешалки стоит Гарин из пятого "А" - окно в классе разбил. Стоит - ну и пусть стоит.
- Прямо не знаю, - говорила Елена Сергеевна, - что мне с Голубевым делать. Ничего не учит. Вот сегодня еще раз спрошу его - посмотрим… - Елена Сергеевна вздохнула и задумалась.
Голубев - это из пятого "Г". Его вызвать собираются, а он там, наверное, носится, ничего не знает…
- Пятый "Г" вообще тяжелый класс, - устало махнула рукой Софья Семеновна.
- Тяжелый, тяжелый… - И все учителя вздохнули.
- Развинтились, - бодро сказал Егор Степанович.
Но тут раздался звонок на урок, и все учителя стали разбирать журналы.
- Вы в пятый "А"?
- Да, да.
- А в "Б" кто?..
Один за другим они выходили из учительской, и в классах становилось все тише, тише… Наконец где-то наверху гулко захлопнулась последняя дверь, и я остался один во всей школе.
Лениво тикали на стене желтые деревянные часы, за высокой дверью с табличкой "Директор" было тихо. В углу под расшатанным стулом белел ящичек с мелом; над стулом висели таблицы - правила правописания. Среди них я узнал и наши.
И все это за вчерашний день, думал я. Очень нужно было в кино идти… Не пошел бы в кино, географию бы выучил, а географию бы выучил, тройки бы не было. Да и через стул, наверное, не прыгнул бы…
А ведь все могло быть иначе. Ну вот началась, значит, перемена… "Кто через стул прыгнет?" - кричит Петька. А я прохожу мимо, и хоть бы что - прямо в коридор. Ну, там, конечно, крик, беготня, Павлик рядом стоит. Мы бы с ним поболтали, ну, я его толкнул, он - меня. Тут и Рябов подскочил: "Здорово вчера, а?" Кино бы вспомнили…
И пошел бы я в класс на урок. И не было бы меня сейчас в учительской. Вот этот стол был бы здесь, и таблицы висели бы, и маятник так же отстукивал, а меня бы здесь не было…
Вот, подумал я, если будет такое время, когда все это плохое пройдет, подзову я к себе Павлика и Рябова, и постоим мы вместе точно так… И ничего мне больше не нужно.
Звонок - и тут же, где-то наверху, с треском распахнулась дверь, за ней вторая, третья… Школа зашумела.
В дверях показались Елена Сергеевна, Антонина Алексеевна, вернулась рассерженная Софья Семеновна; весело помахивая указкой, явился Егор Степанович.
И вдруг… своей обычной походкой, ни весело, ни грустно, вошел мой папа. Он поздоровался со всеми, улыбнулся Антонине Алексеевне и, повернувшись ко мне, мрачно блеснул глазами…
- Как же так? - возмущался папа, поглядывая то на меня, то на учительницу. - Как ты мог разбить окно! Да кто же тебя заставлял через стул прыгать?
"Действительно, - думал я, - никто ведь не заставлял"…
- И вообще, - огорченно рассказывала Антонина Алексеевна, - он хуже стал себя вести. Вчера на уроке с Харлашкиным разговаривал.
"Да я с ним больше и слова-то не скажу, - думал я. - Пусть пристает, пусть лезет… Не хочу! Кончено!"
В это время дверь отворилась, и в учительскую вошел Вовка Семин из пятого "Г", за ним шла его мать, а еще дальше - учительница. Остановившись у стола, он поднял голову, и мы грустно посмотрели друг на друга.
- Одну минутку, - спохватилась Антонина Алексеевна, - сейчас я принесу журнал.
Так я и знал! Сейчас папа узнает про тройку, да у меня там еще одна - давно уже…
- Папа, папа, - зашептал я, - у меня там две тройки, я их исправлю…
Домой мы идем молча. О чем нам разговаривать?.. Все ясно.
И опять эта улица, и этот угол перед нашим домом с помятой водосточной трубой. Опять семена, листья… Еще немного - и дожди, дожди…
Ах, лето! Утром встанешь, выйдешь во двор босиком - земля свежая, прохладная, кругом все зеленое, воробьи чирикают. Потом речка - лежишь, загораешь, травинку жуешь. С речки пришел, книжку почитал, снова во двор.
А дождь?.. Разве бывает осенью такой дождь? Когда на теплое лицо брызнет первая капля, а на крышах, будто сами собой, скачут темные крапинки. И вдруг как хлынет, польет, зашумит…
И снова солнце, снова ясно, и только теплые ручьи и радуга.
На углу папа остановился.
- Возьми. - И он сунул мне в руку ключ. - Вечером поговорим.
10
"Вечером поговорим"… Я сидел за столом и уныло глядел в окно.
До чего же все надоело! И вечер, и день, и утро. Или этот двор: из дома выйдешь - и сейчас же перед тобой ворота, а налево забор, а направо сарай. Да на него и смотреть не хочется!
Дома было пусто. Притаившись в углу, поблескивал зеркалом шкаф. Стол на четвереньках. Сбившись в кружок, его тихо обступили стулья. И только одиноко стучал пузатый будильник. "Молотите себе, молотите себе", - вспомнил я.
И снова я увидел пирамиду в воде, и белые стены, и желтую площадь, по которой вели рабов, и мальчика… Но песню я так и не мог вспомнить. "Не останавливайтесь, ведь сегодня прохладно".
Да, раньше, в Древнем Египте, совсем по-другому было: и солнце было другое, и небо… Да разве узнаешь, как было?
А когда-нибудь, через тысячу лет захотят увидеть, как жили мы. И, наверное, они будут думать: "А как же все это было на самом деле? Как улыбались они?" И будут искать, раскапывать… Им, наверное, очень захочется увидеть меня: какой я и о чем думаю. Но разве узнают они?
А что, если я напишу им?.. Напишу и спрячу, чтобы сохранилось, и закопаю. А они откопают. Через тысячу лет!.. И будут читать:
"Сегодня вторник, первое октября тысяча девятьсот шестьдесят шестого года.
Меня зовут Витя Гарин, мне одиннадцать лет, и я учусь в пятом классе. А всего у нас сейчас - десять.
Я сижу за столом, а передо мной окно, через него я вижу весь наш двор, забор, ворота, калитку. Вот как раз ее ветер отворил, и она скрипит, раскачиваясь. А с другой стороны - сарай. - Я подошел к окну и еще раз оглядел наш старый сарай. - Он весь увешан замками: большими, маленькими, круглыми, квадратными…
Как мы живем? По-разному. Вчера, например, хорошо, а сегодня я тройку получил. Или вдруг - двойка. Каждый день можно ожидать чего угодно.
Вот так и живем. У вас, наверное, двоек уже не будет…
И думаю я о разном. Утром, по дороге в школу, я успокаиваю себя, что все кончится хорошо. Потому что, если ты даже на "отлично" знаешь урок, все может случиться: вдруг забудешь или дополнительный вопрос… А здесь уже - какой учитель попадется.
По арифметике, например, у нас Ольга Ивановна, так на нее и взглянуть страшно, такая она сердитая. Она еще в учительской, а уж все к партам мчатся: "Идет, идет!" По дороге урок вспоминают.
А вот Елена Сергеевна, если класс зашумит, никогда не кричит, а только спрашивает: "Неужели кричать нужно?" Егор Степанович, если шум, спокойненько так посмотрит по сторонам, покрутит пальцами: "Я вижу, вам очень весело?" И журнал на столе раскроет.
А Сергей Антонович плечами пожимает: "Интересно, кому я все это объясняю? Интересно, кому, Рябов? Может, себе, Ручкин, а? Как ты думаешь, Харлашкин?"
Хорошо учителю: никогда ему бояться не нужно. Зайдет он в класс, отметит отсутствующих и задумается: кого бы, значит, вызвать? Иногда, мне кажется, он так думает: "Могу вызвать Рябова, могу Кожину, Гусеву. Кого захочу, того и вызову". А потом вызовет к доске, слушает, как Рябов мямлит, и думает:
"Ну что же ему, лодырю, поставить? Тройку или двойку? Двойки мало, тройки много…"
Был бы я учителем, никогда бы двоек не ставил. Отметил бы я отсутствующих, стал бы выбирать, кого вызвать: Рябова, что ли? А Рябов в угол забился - и ни звука. Не бойся, не вызову… Вызову-ка лучше Ручкина. А Ручкин бодрый, веселый, соседа толкает, на класс поглядывает. Смотрю в журнал - Ручкин на прошлом уроке четверку получил. Нельзя, нельзя вызывать Ручкина, он же ничего не выучил сегодня…
В школу мы начинаем ходить с первого сентября. Рано утром спешат по всем улицам ребята, мелькают белые фартуки, ленты, цветы. Идешь вместе со всеми и думаешь: "Ну, как там они, наши ребята? Какие?"
Приходишь в класс, смотришь: те же самые. И Рябов, и Санин, и Гусева. Рябов опять что-то жует, Гусева все так же хихикает, щиплется… И учителя те же, смотрят на нас, улыбаются. Ну, и мы улыбаемся.
На уроках сидишь - шевельнуться боишься, слова лишнего не скажешь. Неудобно как-то… А потом получишь первое замечание, и началось: вертишься, крутишься, разговариваешь. Ну, а учителю, конечно, это не нравится, вот он и сердится. "Ты, - говорит, - Гарин, ничуть не изменился с прошлого года". Да, думаю, все по-старому…
Первое сентября вообще день особый: никого не спрашивают, оценок не ставят, к завтрашнему дню уроков почти не задают. И все рады, все говорят, что лето надоело и как, мол, интересно в школе. А потом, как неделя пройдет, да как уроков зададут, да как бац - двойка, а у этого тройка, а того в учительскую отвели, вот тут-то все и призадумаются. Да поздно.
И начинаем мы тогда ждать воскресенья. Ждем, ждем, ждем. Наконец суббота… А вы бы посмотрели, как мы возвращаемся из школы в субботу! Мы идем по тротуару большой толпой и не так быстро, как в будний день; мы шумим, толкаем друг друга, но никто не злится, все смеются.
И о чем бы мы ни говорили, каждый думает только одно: завтра воскресенье.
Вернешься домой, положишь портфель - что же делать-то? Можно пойти на улицу, можно книжку почитать, а можно и прямо за уроки. Сделаешь уроки - и свободен до понедельника. Ведь что тут приятно: ты можешь их сделать сейчас, но, если не хочешь, - пожалуйста, делай завтра.
А в понедельник в школу придешь - все из рук валится. Опять эта зарядка, опять уроки, перемены, задачи, упражнения - хоть плачь. Зимой еще бывают передышки, когда сильные морозы и мы не ходим в школу. В прошлом году был такой день, и мы до вечера по улице бегали. А вечером все сидели у приемников, слушали, что завтра будет. И, конечно, оттепель. Раньше, говорят, зима холодней была…
Но до зимы еще далеко. А в ноябре каникулы - три дня, одно расстройство. Говорят, с этого года в ноябре десять дней будем отдыхать. Сколько ни учусь, каждый год об этом говорят.
Дома тоже радости мало. То лицо запачкано, то платок носовой потерял, то штанину порвал - всегда недовольны. Садишься поесть - "почему руки не помыл". Помоешь - "плохо помыл".