Плоской, оторванной от полена щепкой подцепили то, что в банке, попробовали. Оказалось - не варенье, а что-то вроде компота из мелких, растущих по городским скверам и окраинным садам яблочек (видать, собранных еще с осени). Жилось-то пленным не сытно, вот они - люди аккуратные и деловитые - приспосабливали для еды все, что можно. Даже собирали по дворам крапиву для своих фрицевских щей и упорно звали ее "тополя", хотя добродушные хозяйки внушали им, что это "кра-пи-ва", а "тополя" это вот, большие деревья…
Когда попробовали все по очереди, осталось полбанки, и эту долю разрешили съесть Хнырю - все-таки его добыча. И он съел без промедления. Но при этом морщился:
- Кисло. Я думал, будет как чернослива. Они там орали: "Урюк, урюк!"
- Темный ты, будто печная вьюшка, Хнырь, - вздохнул Шурик Мурзинцев (прикидывая, конечно, как опишет этот случай в своем дневнике). - Они наверняка орали: "Цурюк!" То есть "назад". Дословно значит "к спине". "Цу" - это предлог "кы", "рюк" - спина. Возьми, например, "рюк-зак". "Спинной, то есть заплечный, мешок…
- Мы не проходили… - бормотнул Хнырь, старательно облизывая щепку.
Конечно, он врал. В пятом и шестом он сидел дважды, то есть учил немецкий уже четыре года подряд. А Лодька в ту пору был в пятом и уже тогда прекрасно знал, что такое "цурюк". Правда, не понимал дословного перевода - "к спине". Сам не догадался, а безжалостный и придирчивый Вильгельм Августович никогда не объяснял даже самых простых вещей. Зубри всё как попугай - и дело с концом. Главное, чтобы у всех был самодельный, из обрезанной тетрадки, словарик, в который полагалось постоянно записывать новые слова. Если забыл его дома, Вильгельм краснел, орал, и "пара" была обеспечена, пускай ты знаешь на память хоть целый словарь для вузов…
После того объяснения Шурика Мурзинцева (про "цурюк") Лодька поймал себя, что начинает смотреть на изучение немецкого языка более внимательно. Со "сравнениями". Интересно было делать открытия. Если подумать, то оказывалось, что "ди Зофа" - то же самое, что "софа" то есть диван. Парта называется "дас Пульт", потому что такая же наклонная, как пульт дирижера. "Ди Тафель" - доска, на которой пишут - похожа на "табель", на нем ведь тоже пишут для общего сведения. И на "таблетки" - не лекарственные пилюли, а глиняные дощечки, на которых в древности писали клиновидными знаками… А от слова "цайт" (время) происходит "цейтнот" (нет времени) и "ди цайтунг" (газета, то есть сообщения о событиях последнего времени). Ну и так далее… Этими соображениями он однажды поделился соседкой Галчухой, и они порой развлекались по вечерам, открывая новые "словесные связи".
- Галка, слушай! "Дер Цуг" это поезд. А упряжка цугом, это когда лошади друг за другом, как вагоны на рельсах!
- Да! А бухгалтер это от "дас Бух", книга, и "хальтен", держать. Тот, кто "держит книги". Отвечает за всякие денежные записи в них. У меня мама в Голышманово бухгалтер…
- Ха! А "бюстгалтер" значит "держатель бюста". Титьки поддерживать, чтобы не висели…
- Лодька! Хулиган бессовестный! Я скажу Татьяне Федоровне!
- А я-то при чем?! Это немцы! - Лодька уклонялся от пущенного в него учебника и укрывался за стулом. Галчуха отбрасывала стул, укладывала "хулигана" пузом поперек кровати, щипала за бока и лупила маленькой вышитой подушкой. Лодька верещал. Он боялся щекотки, но все равно получать такую взбучку было весело и приятно. А маме Галчуха ничего не скажет. Она знала про Лодьку вещи и поинтереснее, но не наябедничала ни разу.
- Ай, Галка всё! Только не щекоти! Больше не буду, Гитлер капут!.. "Капут" и "капитуляция" от одного слова…
- Безоговорочная?
- Ай! Да!.. Лучше заведи патефон! Ту самую пластинку, Пуччини!.. - Он знал, чем остановить Галчуху…
Ох, опять у автора случился "откат памяти". Он приносит свои извинения.
…А в тот апрельский день Хнырь выскреб щепкой банку, вытащил из языка занозу и шепеляво сказал, что пошел домой.
- Банку-то оставь, - сказал Лешка Григорьев.
- Зачем? Это моя…
- Ну и пусть твоя. А пригодится для общего дела.
- Для какого? - Хнырь глянул на опустевшую посудину с туповатым интересом.
Банка была как банка. Они, кстати, и через полвека остались почти такими же - из толстого стекла, с рубчатым ободком, чтобы закатывать вокруг него крышку. В общем, для фруктовых консервов и варений. Тольку в пору Лодькиного детства их чаще называли молочными. Потому что на обширном рынке, в громадном, как заводской цех, павильоне владелицы буренок и пеструшек продавали в них молоко, сметану и простоквашу. Пол-литровая банка молока стоила пять рублей…
Украденная Хнырем посудина отличалась от других только окраской - была не бесцветно-прозрачная, а бутылочно-зеленого оттенка (такие тоже попадались, но не часто).
Лешка разъяснил:
- Копилку из нее сделаем.
Хнырь опять прижал банку к закапанному компотом ватнику. И пошел было со Стрелки.
- Хнырь, цурюк! - строго сказал Шурик Мурзинцев.
- Сам ты цурюк, - огрызнулся Хнырь, которому почему-то было жаль банку.
- Не я, а ты "Цурюк", - разъяснил "летописец" Шурик. И всех вдруг одолел смех. С той поры новое прозвище приклеилось к Семке Брыкалину накрепко…
Бронестекло
Вот эту банку (теперь пустую, без единой денежки) и выволокли теперь на свет.
- Это моя, - сразу напомнил Цурюк.
- Твоя, твоя, - успокоил Фома, разматывая рогатку (знаменитую, с отполированной ручкой и полосками оранжевой резины).
- Она же разобьется, - не отступал Цурюк.
- Я тебе новую подарю, - терпеливо пообещал Вовка. Перед ответственной стрельбой он берег свои нервы.
- Не надо мне новую. Эта моя… - не отставал Цурюк.
- А еще свою рогатку подарю Не эту, а запасную…
- Из красной резины?
- Из красной, Как зад у павиана…
Цурюк тяжело задумался.
- В такую-то бадью хоть кто попадет, - сказал Синий.
- Давай другую, - отозвался Фома. - Мне все равно. Однако посудины помельче под руками не было. "Да и какая разница…" - подумал Лодька.
Борька сдернул с Синего мятый "кемель" с растрепанным козырьком.
- Ну чё… - сказал Синий.
- Ничё… Через плечо… - сказал Борька и крепко надел кемель на Лодьку.
- Не надо - дернулся тот.
- Надо. От банки будут мелкие осколки, не выскребешь из волос… - Борька оглянулся на Неверова. - Или ты, Фома, против?
Тот пожал плечами:
- Мне-то что…
Борька поднял из подорожников неверовские крепкие очки и тоже надел на Лодьку (который опять побрыкался). Снова спросил:
- Может, ты, Фома, против?
И тот вновь пожал плечами: мне, мол, все равно.
Лодька встал спиной к поленнице. Прямо встал. Сам поставил себе на голову банку. Прочно, чтобы не соскользнула. И стал смотреть поверх голов.
Неверов отмерил привычную дистанцию - десять широких шагов. Подумал и отмерил еще пять - наверно, потому, что банка была крупная, не аптечный пузырек. Повернулся. Лодька замер. Он знал, что если вздрогнет, переступит или просто шевельнется, Фома завопит, что он, Севкин, струсил…
- И не жмурься, - сказал Фома издалека.
- Жмуриться можно, - сказал Фонарик. - Это ведь не мешает тебе стрелять.
- Ты, Батарейка-лампочка, не вякай под руку, - попросил Фома. - Ладно, пускай жмурится.
- Да не буду, успокойся, - хмыкнул Лодька осторожно, чтобы не качнуть банку. - Стреляй давай.
- И в штаны не напусти, - тонко улыбнулся Фома (вот гад!).
- А в штаны он тоже имеет право, - вдруг заговорил Толька Синий, в общем-то не склонный к юмору. - Тоже его дело, тебе оно Фома тоже не мешает. - И непонятно было: Фому он решил поддеть или Лодьку.
Лодька, закаменев плечами и шеей, спросил:
- Долго я так должен стоять? Я не нанимался, чтоб целый час…
Он теперь ни капельки не боялся. Не убьет же его Фома в конце концов, даже если промажет. Конечно, металлическая таблетка, когда врежет по лицу или по телу, может оставить крепкий шрам. Но это будет героическая отметина. И пускай Лодька не удержится от слез, никто его за это не осудит. А Фоме будет вечный позор: и за промах, и за его, Лодькину, рану. Так что промахиваться нет Фомочке никакого резона…
Лодька опять стал смотреть сквозь очки поверх голов, спокойно так, и жмурится ничуть не хотелось. Позади Фомы шел по верху березового штабеля котенок Зины Каблуковой, черный Боба…
Борька сказал:
- Ты, Фома, чё из себя строишь? Не вы…йся, а стреляй. Или сам затрепыхался?
И Фома сразу выстрелил. Почти не целясь.
И ничего не случилось. Только банка звякнула и шевельнулась.
- У-у-у! - разочарованно пронеслось над Стрелкой. И Лодька сразу понял: Фома не промазал, но и не разбил банку. Видно, "пуля" задела посудину по касательной. Выстрел для чемпиона Неверова явно не лучший…
Лодька спросил с насмешкой и облегчением:
- Ну что? Можно уже шевелиться?
Подскочил Борька, схватил и катнул в траву банку, сдернул с Лодьки кемель и очки.
- Иди сюда, Фомочка, пощупай его штаны. Сухие…
- Верю, - усмехнулся Неверов, старательно пряча досаду.
- Тогда давай ножик, - не отступал Борька.
Фома подошел, поднял банку:
- Вот зараза. Я же ей точно в середку вляпал… Бронестекло, как в танке…
- Ты, что ли причину ищешь? - настырно спросил Борька. - Жалко отдавать, что проиграл?
Фома глянул на него, как на глупого младенца: за кого, мол, ты меня принимаешь? Вынул из кармана аккуратных (даже со следами стрелок) брюк похожий на зеленую рыбку нож.
- Пользуйся, Севкин.
Лодька взял. Ощутил скользкую тяжесть в ладони. И радость: такая вещь!
Но радость была лишь на миг. Лодька увидел лицо Неверова. Не нынешнее, а то, каким оно было недавно: когда Фома, свистя проволочной шпагой прижимал Севкина к поленнице - прищуренный, ухмыляющийся, довольный…
В блестящее колечка ножа была продернута тесемка из сыромятной кожи - такая же, какой шнуровали мяч. Завязанная в петлю. Лодька надел ее на палец, покрутил нож в воздухе. Сказал задумчиво:
- Нет, Фома, не буду я им пользоваться… - Он с размаха пустил свой трофей высоко вверх и назад. Блестящая ручка изумрудом сверкнула в синеве. Нож улетел на территорию пекарни.
(Там он, конечно же, затерялся среди груд пустых ящиков и ржавых форм для хлебной продукции, сваленных у стены. Никто не найдет теперь, никто даже не проберется в "производственную зону", где полно сторожей…)
Это было самое правильное, что Лодька мог сделать. Так он считал и тогда, и потом. Все молчали. И ощущали, что авторитет Фомы плавно съехал на несколько делений вниз.
Впрочем, Фома сделал вид, что ничего не произошло, только шевельнул бровями. Посвистывая, опять поднял банку. Стал разглядывать: почему же она, стерва, не разлетелась от попадания?
Появились Атос и Лешка Григорьев. Цурюк, Костик и Фонарик тут же взахлеб поведали им, что произошло.
- Фома, тебя мозги на месте? - спросил Атос. - А если бы ты ему в лицо вмазал?
Фома пренебрежительно сообщил, что мозги у него на месте и руки тоже. И что этими руками он никак не мог вмазать Севкину в лицо, если целился в банку. А если бы и попал в нос или щеку, никакой беды бы не было.
- Я же не шайбочкой, а глиняным ядрышком бил. И натягивал вполсилы. Потому, видать, посудина и уцелела.
- Врешь ты! - взвинтился Борька. - Ты шайбочкой! Сам говорил!
- Мало ли что говорил! Это чтобы Севкина попугать. А по правде - сухой глиной. А если железом, разве эта склянка уцелела бы?
Фома прочно поставил банку на выступ поленицы, широко отмерил опять десяток шагов, вскинул рогатку. "Щёлк!" - это шайбочка ударилась о стекло. Банка уцелела.
- Вот сволочь, - сказал Фома. Он, кажется, всерьез растерялся.
Несколько человек разом выхватили рогатки - Синий, Рашид, Лодька, Борька, Фонарик и даже Лешка. Встали неровной шеренгой перед поленницей. Шайбочки нашлись у всех.
- Э! Банка-то моя, - снова напомнил Цурюк.
- Была банка, будут осколочки, - пообещал Лешка. И выстрелил первый. Его шайбочка рикошетом ушла от скользкого стекла. Тогда ударил общий хлесткий залп! Но зеленая банка выдержала и его.
Стреляли еще несколько раз. Банка звякала, подскакивала и наконец слетела в траву. Но по-прежнему не было в ней ни единой трещинки.
- Заговоренная, - решил Атос. - Ее надо увековечить.
- В тетради Шурика?! - обрадовался Фонарик.
- Это само собой… А еще как памятник. Синий, сгоняй домой, принеси молоток и большие гвозди.
Если бы это сказал Синему кто другой, тот послал бы такого известно куда. Но с Атосом нахальничать - себе дороже. Толька подхватил с травы свой кемель и рванул. И через три минуты вернулся с пучком длинных граненых гвоздей в кулаке, с молотком за поясом.
Атос достал с поленницы длинную жердь, которая лежала там с незапамятных времен. Банку надели на ее тонкий конец. А толстый - при общем старании и шумных советах - прибили над сараем. Для этого пришлось забраться на самую высокую точку дровяного штабеля, сложенного у бревенчатой стены. Теперь банка сверкала в полутора метрах над крышей двухэтажного сеновала.
По ней пальнули еще несколько раз, но без успеха (многие просто не попали).
- Будто главный камень в Изумрудном городе, - сказал Валерка Сидоркин, прочитавший недавно всем известную книжку.
- Ну что? - обратился ко всем, кто был на Стрелке, Атос: - Пойдем, погоняем мячик у цирка?
- Лучше на Пески, купаться, - проявил остатки самостоятельности Фома.
Играть в футбол и купаться, - хотелось почти одинаково.
- Давайте голосовать, - сказал любивший порядок Атос.
Проголосовали. Только Лодька замешкался, не поднял руку, считая чужие голоса. И оказалось, что теперь все зависит от него.
- Севкин, ты как? Давай, - поторопил его Атос.
- Я за футбол…
- Ну, конечно, - нанес последний укол Фома. - Севочкин не спросился у мамы. - Он никогда не ходит на Пески, если она не разрешит.
Это была жиденькая такая попытка мести. Лодька глянул на Фому прямо и ответил бесстрашно:
- Да, я всегда говорю маме, если иду купаться. Так мы с ней условились. И что?
- Я тоже всегда отпрашиваюсь у мамы, когда собираюсь на реку, - так же храбро сообщил Фонарик.
Все засмеялись, потому что велика была разница: похожий на одуванчика маленький Фонарик и вполне уже самостоятельный пацан Лодька Глущенко Но смех не был обидным для Лодьки. Скорее - это еще одна пилюля Вовке-Фоме…
Глава 3. Шифр для дружеской переписки
Улица Семакова
Лодька любил в своем городе многие улицы. Но больше других - Герцена и Семакова.
Герцена - понятно почему. Там прошла почти вся Лодькина жизнь (по крайней мере та, про которую говорят "сознательная"). Даже когда переехал на Первомайскую, все равно в душе он остался "герценским".
А Семакова…
Лодька даже не знал толком, кто такой Семаков. Лешка Григорьев обмолвился однажды, что вроде бы какой-то революционный матрос, и Лодьке стало казаться, будто это вроде Железняка, про которого песня: "Одесса за нами, пробьемся штыками…" Но улица ему нравилась не из-за имени, а потому, что она такая…
Она соединяла берег лога на улице Герцена с откосами над Турой. С откосов открывались заречные просторы земли и неба. Улица заросла желтой акацией, рябиной, сиренью и большущими тополями. На ней стояло множество интересных домов - и небольших, с хитрыми крылечками, с резьбой вокруг окон, и солидных кирпичных зданий старинного вида - про некоторые можно было придумывать даже истории с приключениями.
Лишь один дом, на углу с улицей Республики, Лодька ненавидел всей душой. В нем - двухэтажном, кирпичном, грязно-белом, с треугольными выступами над окнами - находилась та подлая "контора", где хозяйничали люди в голубых фуражках. Они вызывали в свои кабинеты ни в чем не виноватых людей и оттуда отправляли то в тюрьму, то в таежные лагеря, то в поселения на краю света. Как Лодькиного отца.
Когда Лодька проходил через этот перекресток, он старался не смотреть на ненавистный дом. И мечтал, что когда-нибудь это отвратительно-казенное здание будет срыто до фундамента…
Так потом и случилось. Дом снесли, на его месте построили университетскую библиотеку, а из "энкавэдэшных" обломков и ржавых решеток сложили на одной из окраинных улиц памятник тем, кому "голубые фуражки" оборвали или поломали жизнь.
Правда, случилось это лишь через полвека после тех дней, о которых идет рассказ. Но все же Всеволод Сергеевич Глущенко был счастлив, что дожил до такого времени. Жаль только, что не дожил отец. Вернувшись из ссылки, он протянул еще двенадцать лет и умер от обострившейся болезни легких… Впрочем, эти годы были счастливыми и для него, и для мамы, и для сына. И Сергей Григорьевич успел еще порадоваться новеньким коричневым "корочкам" сына - членскому билету Союза писателей СССР, который тот осенью шестьдесят четвертого привез из Москвы…
Но все это было ох как потом. А в начале пятидесятых мальчик Лодька отворачивался от гадостного дома со смесью брезгливости и боязни (не за себя, за папу), когда приходилось идти мимо.
А улицу Семакова все равно любил.
Потому что вот, скажем, есть у тебя рука. И вдруг садиться на нее и не сходит лишай или болезненный прыщ и ты знаешь, что нет надежды избавиться от него в ближайшие времена. Не будешь ведь собственную, любимую руку отрубать, совать в огонь и ненавидеть. Замотаешь как-нибудь больное место, постараешься поменьше думать о нем и станешь жить дальше. Тем более, что пальцы работают, кулак сжимается и - в общем и целом - рука как рука…
Когда ватага, спешившая к реке, на узкие пляжи под берегом, которые назвались Пески, оставляла позади улицу Республики, Лодька облегченно вздыхал и с нарастающей радостью смотрел вперед. Там с левой стороны, на углу улицы Володарского, стояло длинное двухэтажное здание из красного кирпича. Красивое, большущее, с высокими окнами. Когда-то здесь была гимназия, потом школа, а сейчас пединститут. Жаль, что уже не школа. Лодьке казалось, что в такой школе учиться было бы сплошным удовольствием: там все стены пропитаны наукой, сама в тебя проникает…
(Лодька тогда еще не знал, что через много лет он в этом институте будет выступать перед студентам, рассказывать о своих книжках…)
А напротив института жила Сказка.
Знаменская церковь…
Казалось, это не одна церковь, а чудесный город раскинулся среди зелени. Плотно прижавшиеся и поставленные друг на друга узорчатые домики, рвущиеся в высоту башни и башенки, стрельчатые окна, шпили, сияющие маковки, отсвечивающие тяжелой медью колокола в высоких сквозных проемах. И вознесенный на главном шпиле, увенчанный горящим крестом шар, похожий на золотой глобус…
Лодька смотрел во все глаза. Правда, шагов не сдерживал, чтобы какой-нибудь Синий или Гоголь не гоготнул: "Чё, помолиться решил?" и этим не разрушил сказочность. Впрочем, большинство ребят шуточек по поводу церкви не позволяло. А Фонарик и Сидоркин однажды подошли к сидевшим у ворот старушкам и отдали выигранные в чику гривенники…