- В апатию! - грозно кричит Прокоп. - Известно, как! Вы думаете, я темный человек, да? Я тоже разные такие слова знаю, сапромат их задери! Вы меня извините, но я ведь все понимаю! Что там в газетах пишут и вообче! Вот вы, может, и ученые люди и я меньше вас учен, но я очень умный! Это я вам точно скажу! Вот, к примеру, говорят, кто-то там в космосе летал. Что в газетах пишут? А?
- Вчера новый спутник запустили, - говорит бородатый. - Надо бы радио послушать…
- Да бросьте вы это ваше радиво! - машет рукой Прокоп.
- Почему это?
- А так! Ха-ха-ха! - смеется Прокоп. - Оч-чень я умный человек и все понимаю! Все это треп!
- То есть как - треп? - не понимают геологи.
- Очень даже просто, - вдохновляется Прокоп. - Не летал никто! Мысленно ли дело - летать в космосе! Сидели себе где-нибудь на даче! Чаи распивали! Все у них там в Москве родственники, вот что!
Геологи поражены: такого они еще не слыхали на своем веку! Володя видит, как сгорает от стыда Алевтина - сидят они оба за дверью, как мыши, и слушают, как Прокоп доканывает геологов…
- Как это - родственники? - спрашивает бородатый.
- Сами должны понимать! - кричит Прокоп. - ОНИ! Которые! Родственники они все! Вот и летают! Ха-ха! На качелях они летают, в саду! Ну, ура! Выпьем!
- Бред какой-то, - говорит бородатый.
Геологам становится в этой избе тоскливо: видят они, что это за человек. И спать он не даст. Это ясно. Всю ночь будет колготиться. Геологи о чем-то шепчутся.
- Ну, нам пора! - говорит бородатый. - Мы, пожалуй, поедем…
- Как, - вдруг растерянно смолкает Прокоп, - а семга? А охота? Да и погода вон какая! Слыхали, что шепчет погода? - пытается он пошутить. - "Займи да выпей!" - шепчет погода! Ха-ха…
Но геологам уже все тут противно, они собираются.
- Мы уж как-нибудь в палатке, - бормочет усатый.
- Нам не привыкать! - бодро говорит бритый.
- Спешим мы! - бородатый берет свой кинжал под разгорающимся злобой взглядом Прокопа, тщательно обтирает лезвие газетой, прячет кинжал в ножны на поясе.
- Та-а-ак, значит… - бормочет Прокоп. - Поедете… Ну, а что вы мне на память оставите? Вот этот ножик должны оставить!
- Почему это так? - улыбается бородатый. - Вот вам, - он вынимает бумажник и кладет на стол три рубля, - это вот вам за самовар… Хватит?
- Да вы что?! - свирепеет Прокоп. - Нужна мне ваша трешка, сапромат ее… Я вас как людей принял! А вы? Должны ножик на память оставить! Сами должны понять! Не хотите так оставлять - махнемся!
Но геологи не отвечают. Быстро и молча собираются они и идут к двери. Прокоп тоже пытается встать - он хотел бы дать в морду этому бородатому, но Прокопа уже окончательно разморило. Приподнявшись, он падает обратно на лавку.
- Нужны мне ваши… - бормочет он, комкая в мокром от пота кулаке трешку и швыряя ее в объедки на столе. - Откупиться хотят - гляди-и! Знаем! Видали! Не-е-ет! Родственнички, вашу мать! В космосе они летают! На качелях! Вы меня извините. - Он еще долго бормочет, сам уже себя не слыша и не понимая, что говорит…
В этом месте своих воспоминаний Володя вдруг увидел в стороне оранжевую россыпь морошки. Деревья, расступившись, открыли ее Володиным глазам на большом торфяном кочкарнике. У Володи сразу кисло стало во рту. Он свернул с тропы, прислонив удилище и палку к можжевеловому кусту, опустился на колени в самой яркой густоте, давя ягоды ногами, и протянул за морошкой руку.
- Неплохо так-то после рыбки, - сказал он. - После рыбки ягод отведать - самое хорошее дело, как говорит брат Иван…
И Володя стал есть кисло-сладкую ягоду, выплевывая в траву мелкие жесткие косточки.
…Ну и пусть себе ест. А я вам сейчас вот что скажу; вот вы небось, прослушав все эти истории о Прокопе, подумали, что он нарочно перед геологами свою дочь Алевтину нежными словами называл? Подумали, да? Признайтесь! Вы, наверно, подумали, что, когда никого рядом нет, он ее ругает? Или даже бьет?
А вот и неправду вы подумали! Это я вам должен честно сказать: не ругает он ее и даже не бьет! В данном случае он вовсе перед геологами не выкомаривался.
Прокоп Алевтину действительно любит! Сильно любит, как только может любить человек свою собственную кровь. Единственное существо в целом свете любит Прокоп - дочь Алевтину, любит нежно и глубоко, как никогда никого не любил. Как не любил даже покойницу-жену. Жену он тоже любил, но и бил ее, в душе презирая, что за него - горького пьяницу - пошла. Часто бил. Оттого и померла она рано. Зато Алевтину он никогда пальцем не тронул: любил ее и совсем крошечную, грудную. Старый он уже был, когда Алевтина родилась. И удивительно ему было, что вот это маленькое существо, живой чистый комочек, пахнущий молоком и хлебом, с мягким пухом на хрупкой голове, - что это его дочь, его кровь. А позже он этот малюсенький живой комочек еще сильнее возлюбил, потому что чувствовал себя перед дочкой виноватым после одного случая на Илыче…
Об этом я вам тоже расскажу, только не сейчас, а когда момент подойдет… С того самого случая да еще после смерти жены примешались к Прокоповой любви еще виноватость и страх, что Алевтина вдруг тоже помрет и оставит его совсем одного на этом смутном свете: никем не любимого, пьяного, больного. Иногда он в пьяном бреду видел себя идущим на могилу Алевтины - и так ему тогда жалко было себя и Алевтину тоже, что он даже плакал. Но и сны эти свои Прокоп тоже любил.
Все в деревне знали любовь Прокопа, вернее, силу этой любви, как вообще в деревне все друг про друга знают. И если нужно было приструнить Прокопа - домой его с улицы прогнать или из гостей, когда он, упившись, стоял где-нибудь посреди избы - волосы на лоб, на очумевшие красные глаза - и орал: "Берегись, душа, оболью!" - и замахивался на всех недопитой бутылкой, - если нужно было его тогда приструнить, посылали за Алевтиной. При виде ее Прокоп сразу смирнел, жалко и приниженно улыбался, покорно шел за маленькой дочкой, безропотно ложился дома спать.
Душа Прокопа напоминала дикую, лишенную ухода лесную чащу, где все страсти живут и развиваются свободно. Вольно растущими найдете вы в этой душевной чаще и дикий, ядовитый лишайник, и волчьи ягоды, и цветущее ржавью гнилое болото, наполненное безобразными пресмыкающимися… Зато, пораженные, остановитесь вдруг перед красотой распустившейся в этой душе любви, как перед ярким диким цветком…
Так и люди вдруг поражались и удивлялись, глядя на Прокопа - пьяного или трезвого, как он смирялся в своей любви к Алевтине! Ей он разрешал все - даже дружбу с Володей, сыном своих врагов, отнявших у него Илыч и всю живность илычскую, - все, чем когда-то владел его отец. Ибо думал он, что это все вокруг - его. И когда Алевтина приказывала ему отпустить из сети пойманную в нерест семгу-икрянку, Прокоп отпускал, не сказав ни единого слова. И когда она велела ему, больному с похмелья, идти на работу, он шел, хотя, если бы это приказал ему председатель или сам Троицко-Печорский прокурор, не пошел бы Прокоп…
И с Мартемьяном и с его внуками - Иваном да Володей - не связывался пока: тоже из-за Алевтины. Родителей Володиных - Мартемьянова сына с женой - отправил он таки тихонько на тот свет. Безо всяких улик. Но то уж просто ему так повезло. Никто об этом ничего не знает и не узнает никогда. И слава богу! Отомстил хоть немного Прокоп за отца, погибшего в ссылке… Дурья он голова, - это уж я говорю, - разве один Мартемьян в этом виноват? Времена наступили такие - не Прокоповы времена! Понимать это надо было и не мстить никому, ибо всем не отомстишь, а тут все были замешаны в этом новом времени. Но душа Прокопа жаждала крови и радовалась каждой капле ее, что людской крови, что звериной, особенно весной, в тайге, когда запрещена всякая охота.
Если что еще сдерживало во всей этой сложной жизни Прокопа, так это Алевтина: его дочь, пионерка, подруга Володи…
Ну да ладно, хватит об этом, мы еще ко всему этому вернемся. А сейчас пойдем вместе с Володей далее…
Володя уже набил живот морошкой и опять шел по тропе. Виляла теперь она между сосен, по сухому песчанику. И опять вспоминал он историю, но уже другую, старую историю, о которой рассказывал ему дедушка Мартемьян. И связана эта история уже не с Прокопом, а с самим дедушкой Мартемьяном. И с геологами. Геологи ведь частые гости Запечорского края. Частые и давние.
Дедушка об ту пору еще молодой был, и сын его еще жив был - Володин отец. Брат Иван тогда только родился, а Володи и вовсе на свете не было - вот как давно это было! Сказать точнее: тридцать лет тому назад, в 1942 году. Война тогда шла - Великая Отечественная, немец, фашист, на нашу страну напал, страшная была война, говорил дед Мартемьян. Немцы тогда здорово нашу страну потоптали, к Уралу они рвались, но на Волге их остановили. Дедушка Мартемьян два года на войне был, рассказывал… В сорок втором году вернулся он оттуда раненный.
А теперь… помните того геолога, бородатого, который, сидя у Прокопа в избе, сказал, что Мартемьян - прекрасный человек? Так вот! Тот геолог в войну на Урале работал, что-то здесь такое цепное искал, как всегда они, геологи, всюду разные ценные земные залежи ищут. Уж чего он на Урале искал, про то дедушка не знает, да и не в этом сейчас дело, а дело в том, что застрял тот бородатый со своими товарищами в тайге глубокой осенью, когда уже мороз выпал. Заблудиться-то они не заблудились - это с геологами редко случается, потому что всегда у них карты, и компас, и вооружены они, и вообще они люди бывалые. А дело получилось такое, что задержались они здорово в тайге, продукты у них кончились, и спешили они по Илычу, с верховьев на лодке в Усть-Печорск… Дед Мартемьян сказывал - трое, и среди них тот бородатый.
Лето холодное было, осень ранняя: схватило вдруг ихнюю лодку в Илыче льдом! Пришлось дальше пешком идти по замерзшей реке, голодным. Шли они несколько дней и стали окончательно замерзать от голода и пронзительного ветра. Пошел мокрый снег с дождем, а потом вдруг ударил мороз. Покрылись они ледяным панцирем, погибать стали… Тут и нашел их дед Мартемьян. Неподалеку от своей избушки. Нашел он их и спас. Отходил их у себя.
Пожили у него тогда геологи, поправились и уехали к себе - во фронтовую Москву. И стал тот самый бородатый геолог из Москвы Мартемьяну продукты присылать! Подарок за жизнь свою спасенную! Время ведь было голодное, говорил дед Мартемьян, на карточках люди жили, хлеб, крупу, масло, сахар - все получали по карточкам. Дедушка Володе кусочек тех карточек показывал - удивительное дело! На серенькой такой, разрисованной узорами бумаге, в разных квадратиках, написано, допустим, слово "крупа", а пониже проставлено "500 грам.", а еще ниже, мелко - месяц и год. Дед Мартемьян кусочек таких неотоваренных карточек дома, в сундуке, в старом кожаном бумажнике бережет. Очень это интересно Володе - подумать только: все в магазинах по норме выдавалось! Не то что сейчас - бери сколько чего хочешь, хоть мешок муки, например, никто ничего не скажет… Но на то она и война! Всю войну бородатый геолог Мартемьяну продукты слал. Не нравилось это деду, конечно. Запрещал он это геологу делать, даже назад ему карточки отсылал, но геолог не отступался… Поразительно! Хотя, если подумать, и не поразительно это, а нормально, как говорит брат Иван. Дедушка ведь геологу тоже большой подарок сделал: жизнь подарил. Уж как тот в Москве питался, неизвестно, говорит дедушка, может, еще какие пайки получал, ведь ученый был человек, да и семейные его, конечно, тоже карточки получали. Хотя им, видать, было не сладко…
Володя видел того геолога, приезжал он после войны несколько раз сюда работать. Подарки разные и дедушке, и брату Ивану, и Володе привозил… Последний раз, когда Володя его видел, очень уж старый стал геолог - высокий, плечистый старик с двумя орденами на груди… и с большой седой бородой…
Это он тогда кинжал Прокопу-то не оставил…
Так задумался Володя обо всей этой истории, что вдруг заметил, что идет без тропы - по тайге просто… Как это он не заметил, что идет без тропы!
Володя остановился и посмотрел вокруг: он стоял в окружении высоких сосен, уходивших стволами в небо. Корни стволов утопали в узорных зонтиках папоротников, как в зеленом ковре, накрывшем землю, а верхушки обнимались в вечереющем небе кудрявыми кронами. Кроны еле заметно двигались. Володя прислушался - в вышине шумел ветер.
А здесь, внизу, было тихо. Над зонтиками тесно стоящих папоротников плясали неунывающие комары. Они опять стали кусать Володю. Намазываясь диметилфтолатом, он смотрел вокруг: искал тропу. Это в папоротниках он ее потерял, они ее спрятали, хитрые, прикрыли ее своими зонтиками, попутали Володю! Далеко она не могла быть. Видал же он ее только что! Где она - левей или правей, если стоять лицом к востоку? На востоке небо в просветах тайги посерело, а на западе, за Володиной спиной, разгоралось желтым - там садилось солнце, бросая в тайгу косые лучи.
Володя приметил себе высокую толстую сосну с обломанным, торчащим над землей суком и пошел от нее влево, все время останавливаясь, шаря глазами по зеленой крыше папоротников. На тропе они вообще-то не должны расти, должна тропа быть видна на зеленом ковре темной полосой. Он шел некоторое время медленно, все влево и влево, но ничего не нашел и вернулся назад, к примеченной сосне. Потом пошел от нее вправо. Опять ничего не было. Тогда он вернулся к сосне, посидел под ней, скрестив ноги. Он думал. "Лучше идти по реке", - думал он.
Косые лучи в чаще всё удлинялись - параллельно земле, пока вдруг не погасли: это солнце село за невидимый горизонт. Пустое небо светилось перламутром, и деревья на фоне неба стали совсем черными, плоскими.
Володя опять пошел влево - все дальше и дальше, намного дальше, чем в первый раз. Все шел и шел в густом ковре папоротников, доходивших ему почти до колен, и вдруг они кончились: пошла голая земля, усыпанная лесным хламом, проросшая редкой травой с темными, старыми елками промеж сосен и даже - как ни странно! - с крапивой и иван-чаем. В глубине вечереющей чащи, на поляне, что-то темнело.
Володя прошел еще несколько шагов и остановился: на широкой, под открывшимся лунным небом поляне высился стройный курган, усыпанный старыми, пепельными сучьями, рыжими гнилушечными стволами, какими-то палками, камнями, ворохом из шишек…
Володя долго стоял и смотрел на высокий лесной курган. "Раскопать бы его надо, - думал Володя. - Непременно в нем что-нибудь зарыто!"
Уж очень правильной формы был курган. Не может быть, чтобы он сам такой родился. Не иначе, это человеческих рук дело. "Каких-нибудь древних зырян". Володя сел на гнилой пенек и задумался.
Дед Мартемьян рассказывал когда-то об этом кургане, вечером, в избушке… Володя услышал надтреснутый голос деда:
"Есть, Володечка, такое лесное место - "Морт-Юр" по-зырянски. В переводе это значит: "Человечья голова". Место высокое, сухое, поросшее могучими соснами да елями. ("Вот как здесь", - подумал Володя.) Там возле одной из тропинок курган стоит. Весь он зарос травой да хламом лесным усыпан. ("В точности!" - опять подумал Володя.) Всяк проходящий мимо должен плюнуть через левое плечо или бросить в курган палкой. Или же камнем. Страшный это курган, Володечка!"
- Почему страшный? - громко сказал Володя. - И не страшный он совсем! - Володя будто разговаривал с дедом.
"Не говори, Володечка! - качает головой дед. - Этот курган - чум Яг-Морта! По-зырянски "Яг-Морт" - "Лесной человек"…"
- Какой же это чум, если курган? - опять громко говорит Володя. - Земляной холм, и все!
"Не знаю! - усмехается дед. - Так старики зыряне сказывают. Ты слушай! Сказывают, что осенью в темные ночи курган синим пламенем обнимается! И дверь в нем светится! И песни оттуда слышны!"
- В сказке все может быть! - говорит храбрым голосом Володя.
Он внимательно изучал взглядом заваленный палыми сучьями курган и прислушивался к явственному голосу деда.
"Сказка не сказка, а есть такое предание, - продолжает дед. - В давние времена жили в Заполярье полудикие зырянские племена. Поклонялись они каменным и деревянным божкам, которых сами же и выделывали. В те времена и появился на берегах Илыча необыкновенный человек: глаза кровяные, лицо волосами заросло, одет в медвежью шкуру. Звали его Яг-Морт. Никто так и не дознался, откуда он пришел.
Говорили, вырос он вместе с лесами запечорскими и что ему столько же лет, сколько этим лесам. Жил он один за непроходимыми болотами и только изредка приходил в зырянские селенья. Все его боялись. Зырянки даже пугали детей песней о нем. "Яг-Морт ыджыд, кыз бур коз! - запел дедушка. - Яг-Морт высок, как большая ель! Яг-Морт черен, как печной уголь! Не плачь, замолчи! Яг-Морт придет! Станешь плакать - съест…"
Володя оглянулся: странно близко пел дедушка, как будто рядом сидел. В чаще что-то тихо потрескивало, вздыхало. Володя поежился. Из-под кургана тянуло гнилушками, сыростью грибной…
"И вот один раз так случилось, - продолжал дедушка, - что подружился Яг-Морт с одним зырянином. Уж не знаю, как они там познакомились. На охоте, наверное… Потому что был тот зырянин замечательный охотник!"
- Лучше тебя? - громко спросил Володя, покосившись на чащу.
"Лучше не лучше, а презамечательный! Давно промышлял он птицу и разного зверя, старый был охотник! И счастливило ему необыкновенно! Много убил он рябчиков, и куниц, и белок, много соболей хранилось у него за своими метками в ночлежном чуме. Все ему вокруг завидовали. Даже Яг-Морт, даром что лесной Человек. Стал он просить зырянина, чтоб тот научил его охотничьему ремеслу. Уж как они там поладили, не знаю, но стал Яг-Морт вместе с зырянином на охоту ходить. Жили они оба-два в кочевом чуме, в тайге. Стали их часто вместе на охоте встречать.
Не нравилось это всем, кто зырянина знал. Ругали его. Зачем он, мол, с Яг-Мортом дружит! А зырянин отмахивался: "Не ваше, говорит, дело! Яг-Морт тоже человек, хоть и шерстью зарос. Отчего ему не помочь?" - "Смотри, - отвечали другие зыряне, - погубит тебя Яг-Морт!" На том и отстали. Как завидят - за версту обходят. И того и другого. Некоторые говорили, что не зырянин Яг-Морту помогает, а наоборот: Яг-Морт зырянину, потому что Яг-Морт - колдун, нечистый человек…"
- Откуда ты знаешь? - спрашивает у темной чащи Володя. - Откуда ты все это так хорошо знаешь?
"Да уж знаю! - смеется дедушкин хриплый голос. - Все это потом и открылось. Но сначала Яг-Морт и зырянин тихо жили в своем чуме, в тайге, и никто не знал, как они там живут. А жили они все хуже. Хотя вроде бы, казалось, и неплохо. Вместе с утра на охоту ходили. Обед готовили. Рядом спали. И зырянин все учил Яг-Морта разным охотничьим приемам да секретам: как волков отваживать да как зайцев в одно место собирать…"
"А как это, дедушка, собирают зайцев?" - всегда спрашивал в этом месте Володя.
"Известно, как, - говорит дед Мартемьян. - Траву гермодактилон с заячьей кровью смешивают, в заячью шкуру зашивают да подвешивают на дереве… А волков отогнать - надо волчьи хвост да лапы на костре сжечь, на этом же самом месте… Вот так они и поступали и всегда с зайчатиной были… Да что там с зайчатиной! Всего у них хватало! Особенно много они набили соболей! Замечательных темно-коричневых соболей! Но все дело в том, что почти всех этих соболей один зырянин набил. Счастливило ему!