Я внимательно разглядываю его, но никак не могу вспомнить.
– Знаю. Или знала раньше.
– Я Майкл Уэллс.
– Боже мой! Майкл? Я не…
– Вы не узнали меня, я понимаю. За последние два года я потерял восемьдесят фунтов.
Я оглядываю его с головы до ног. Мне трудно соотнести образ мужчины, которого я вижу перед собой, с давними воспоминаниями об учебе в средней школе, но все-таки в нем осталось достаточно от старого Майкла, чтобы его можно было узнать. Это как встретить в реальном мире человека, которого впервые увидела в отделении для раковых больных, проходящего курс лечения стероидами: тогда вялый и обрюзгший, а сейчас – чудесным образом выздоровевший, крепкий и сильный.
– Мой бог, ты выглядишь… неистовым и крутым.
К Майклу возвращается прежний румянец, но на этот раз более сильный.
– Спасибо, Кэт.
Он был на три года старше меня в средней школе Святого Стефана, а потом в университетском Медицинском Центре в Джексоне.
– Ты решил стать педиатром? – интересуюсь я, тщетно пытаясь припомнить какие-либо еще подробности.
Он согласно кивает головой.
– У меня была практика в Северной Каролине, но потом в больнице Святой Екатерины открылась вакансия и они пригласили меня. Этот городок отчаянно нуждается в педиатрах.
– Знаешь, я рада, что ты вернулся. Так этот дом теперь принадлежит тебе?
– Угу.
– Когда-то я плавала здесь каждый день.
Он улыбается.
– Миссис Хемметер рассказывала мне об этом.
– В самом деле? Ну и как, тебе нравится? Дом, я имею в виду.
– Нравится. Я не люблю жить на виду. Но, разумеется, это не Мальмезон.
– Радуйся, что это не так. Стоимость его содержания свела бы тебя в могилу.
– Могу себе представить. Ты жила где-нибудь еще в Натчесе?
– Нет. Мой отец вернулся с войны с "вьетнамским синдромом". Он не мог найти работу, поэтому матери пришлось оставить учебу в колледже, и они поселились в одном из помещений для слуг. Четыре года спустя родилась я. После этого мы никуда не переезжали.
– Чем занимался твой отец до войны?
– Он был сварщиком.
– Ага, отсюда, наверное, и его интерес к созданию скульптур?
– Да.
Я удивлена, что Майкл помнит это. После того как отец два года бродил по лесам и смотрел телевизор, однажды он привел в рабочее состояние свое сварочное оборудование и занялся ваянием скульптур из металла. Поначалу он создавал огромные, ужасные вещи – азиатских демонов из железа и стали, но со временем его стиль смягчился, и он стал пользоваться популярностью у некоторых коллекционеров.
– Это что там, камень? – спрашивает Майкл, показывая на воду.
– Да. Это твой камень. Он помогает мне оставаться под водой. Я свободный ныряльщик.
– Это что такое?
– Я опускаюсь в глубину, используя только воздух в легких.
Майкл выглядит заинтригованным.
– И как глубоко?
– Я ныряла на триста пятьдесят футов.
– Господи Иисусе! Я немного занимаюсь плаванием со скубой, но и с полными резервуарами не опускался ниже девяноста футов.
– Я использую буксировочные сани, чтобы побыстрее опуститься на глубину.
– Этот тот самый экстремальный спорт, о котором я почти ничего не слышал.
– Да, напряженная и увлекательная штука. Гарантирует одиночество, если оно вообще существует на этой планете.
Он присаживается на корточки на краю бассейна, и в глазах его появляется любопытство.
– И тебе это нравится? Одиночество, я имею в виду?
– Иногда. А в другое время я терпеть не могу оставаться одна. В буквальном смысле.
– Я научился летать пять лет назад. У меня есть небольшой самолет, "Сессна-210", она стоит в аэропорту. Вот там я и нахожу одиночество.
– Ну что же, это, должно быть, здорово. Полеты пугают меня до смерти. Если бы я забралась в твою "Сессну", мне уже через пару минут понадобился бы индивидуальный пакет для остатков еды.
Майкл смеется и краснеет от удовольствия.
– Ты всего лишь хочешь сделать мне приятное.
– Вовсе нет. Полеты действительно пугают меня, особенно на маленьких самолетах. – Я смотрю в сторону деревьев, за которыми скрывается Мальмезон. – Ты уже встречался с моим дедом?
Он как-то странно улыбается. Во всяком случае, я не могу понять, что скрывается за его улыбкой.
– Владельцем поместья? Еще бы. Он по-прежнему иногда появляется на собраниях врачебного персонала больницы, хотя сейчас уже больше как делец, чем хирург. Так мне говорили, по крайней мере.
– Это уже давно. К тому времени, когда деду исполнилось сорок, хирургия превратилась для него в престижное хобби.
Майкл тоже бросает взгляд на деревья, как будто опасается, что мой дед может увидеть нас.
– Как-то я видел его в лесу на пробежке. Он не узнал меня. Крепкий и крутой старик, должен сказать. Сколько ему уже, семьдесят?
– Семьдесят семь.
– Господи! Знаешь, он ведь и бегает совсем не по-стариковски, не трусцой. Он бегает по-настоящему.
– Да, мой дед силен и крепок.
– Но в последнее время я редко его вижу. Очевидно, он частенько уезжает из города. – Майкл наклоняется и опускает руку в бассейн. – Ходят слухи, что он понемногу скупает нижнюю часть Натчеса.
– Что?
– После закрытия фабрики по производству бумаги рынок недвижимости рухнул. Но затем какая-то подставная компания начала скупать дома в нижней части города, буквально один квартал за другим. Такое впечатление, что снова вернулись времена бума. Ходят слухи, что на самом деле эта подставная компания принадлежит твоему деду.
Я никак не могу увязать услышанное с образом деда, который у меня сложился.
– Да зачем ему это? Какая в том выгода?
На этот раз приходит очередь Майкла пожимать плечами.
– Похоже, этого не знает никто. Но кое-кто говорит, что У него имеется некий грандиозный план спасения и возрождения городка.
Я качаю головой.
– Он всегда делал много для города, но это уже чересчур, учитывая состояние местной экономики.
– Может быть, ему известно кое-что, чего не знаем мы.
– Так было всегда.
Мы лишь молча смотрим друг на друга. Кажется, Майкл относится к тем мужчинам, которые не спешат заполнить паузу в разговоре. В конце концов, это его собственность, и он в своем праве. В данном случае в роли возмутительницы спокойствия выступаю я.
– Ты ведь знаешь, что я не закончила медицинскую школу? – осторожно спрашиваю я.
– Да, слышал.
– И что ты слышал?
Он отвечает нейтральным тоном, стараясь ничем не выразить своего отношения.
– Депрессия. Нервный срыв. Стандартный набор.
– И больше ничего?
– Еще что-то о романе с врачом-ординатором. Или профессором. В общем, что-то в этом роде. Он потерял из-за тебя сначала голову, потом работу, затем выгнали тебя. В таком духе. Меня не очень-то интересуют сплетни. У каждого из нас есть прошлое.
Я улыбаюсь.
– И у тебя тоже?
– Естественно. – Он коротко и негромко смеется. – Хотя, наверное, не столь яркое, как у тебя.
Теперь уже смеемся мы оба.
– В средней школе я буквально сходил по тебе с ума, – признается он. – Теперь я могу в этом признаться. А тогда у меня не хватило на это духу. Самая красивая девушка в Святом Стефане… Боже!
– А теперь я стою в твоем бассейне в одном нижнем белье. И как я выгляжу?
Он отвечает не сразу. Меня удивляет волнение и нетерпение, с какими я ожидаю его ответа. С чего бы это для меня так важно то, что обо мне думает совершеннейший незнакомец?
– Ты совсем не изменилась, – говорит Майкл.
– Вот теперь я знаю, что ты меня обманываешь. Тебе следовало тогда, давно, рассказать мне о своих чувствах.
Он отрицательно качает головой.
– Не-а. Ты тогда встречалась с местными знаменитостями или плохими парнями.
– А кем был ты?
– Толстощеким чайником, помешанным на компьютерах. Ты понимаешь, что я имею в виду?
Мне не хочется оскорблять его, поэтому я не спорю.
– Похоже, ты здорово изменился. Создал себя заново.
Он кивает головой, в глазах у него появляется задумчивое выражение.
– Иногда у нас не остается другого выхода. Хотя это и нелегко.
– Ты женат, разумеется?
– Нет. Во время учебы в медицинской школе я встречался с одной девушкой, но в конце концов мы расстались.
– Тогда ты, должно быть, самый завидный холостяк во всем Натчесе.
Майкл тяжело вздыхает с явным отчаянием во взоре.
– Местные матроны и разведенные дамочки относятся ко мне именно так, это уж точно. Для меня это новая реальность.
В кармане моих джинсов, лежащих на краю бассейна, звонит сотовый телефон. Я подбираюсь туда на коленях и смотрю на экранчик. Снова звонит моя мать.
– Мама?
– Я уже дома, Кэт. Ты где?
– Купаюсь в бассейне Хемметеров.
– Это больше не бассейн Хемметеров.
– Я знаю. Я только что встретила доктора Уэллса.
– Вот как? Ну ладно, возвращайся домой и расскажи, что у тебя стряслось.
Я нажимаю кнопку отбоя и говорю:
– Мне надо вылезать.
Он приносит полотенце с заднего крылечка, вручает его мне и отворачивается. Быстро поднявшись по ступенькам на бортик, я раздеваюсь догола и вытираюсь насухо. Затем надеваю верхнюю одежду, а трусики выжимаю, чтобы отнести их домой.
– Я снова в приличном виде.
Майкл поворачивается.
– Пожалуйста, приходи и плавай здесь, когда тебе вздумается.
– Спасибо. Но, думаю, я недолго задержусь в городе.
– Это плохо. У тебя… – Неоконченный вопрос повисает в воздухе, и щеки его заливает румянец.
– Что?
– У тебя есть кто-нибудь в Новом Орлеане?
Я намереваюсь солгать, потом решаю, что лучше будет ответить честно.
– Не знаю.
Он, похоже, размышляет над услышанным, затем кивает с явным удовлетворением.
Я делаю шаг, но что-то заставляет меня снова повернуться к нему.
– Майкл, у тебя когда-нибудь были пациенты, которые переставали разговаривать?
– Совсем переставали, полностью? Конечно. Но не забывай, все мои пациенты – дети.
– Именно поэтому я и спрашиваю. Почему ребенок перестает разговаривать?
Он задумчиво покусывает нижнюю губу.
– Иногда его сбивают с толку или ставят в неловкое положение родители. В других случаях это гнев. Мы называем это добровольной, или сознательной, немотой.
– А как насчет шока?
– Шок? Да, конечно. И травма. В самом строгом смысле такую немоту нельзя назвать сознательной.
– Ты когда-нибудь видел, чтобы она продолжалась целый год?
Он думает недолго.
– Нет. Почему ты спрашиваешь?
– После того как убили моего отца, я не разговаривала целый год.
Он молча изучает меня в течение нескольких минут. В его глазах светится глубокое сострадание.
– Ты к кому-нибудь обращалась по этому поводу?
– Ребенком нет.
– И даже к семейному доктору?
– Нет. Мой дед сам был врачом, помнишь? Мама говорит, что он все время повторял ей, что проблема кроется в самоограничении, желании уединиться. Послушай, мне нужно бежать. Надеюсь, мы с тобой еще встретимся.
– Я тоже на это рассчитываю.
Я делаю несколько шагов назад, улыбаюсь Майклу в последний раз, поворачиваюсь и пускаюсь бегом по тропинке между деревьями. Углубившись в лес, я останавливаюсь и оборачиваюсь.
Он смотрит мне вслед.
Глава десятая
Мать ожидает меня в кухне помещения для слуг, сидя за сосновым столом. Она одета в безукоризненный приталенный брючный костюм, сшитый по заказу, но под глазами у нее залегли темные круги, а темно-золотистые волосы растрепаны, как если бы всю дорогу от северной части побережья Мексиканского залива она ехала в машине с открытыми окнами. Мать постарела с того момента, когда я видела ее в последний раз, – а это было во время короткого ленча в Новом Орлеане четыре месяца назад. Тем не менее выглядит Гвен Ферри лет на сорок, не больше, и ей никак не дашь пятидесяти двух, а именно таков ее настоящий возраст. Когда-то подобным даром обладала и ее старшая сестра, Энн, но к пятидесяти годам беспорядочная и бурная жизнь моей тетки украла у нее последние следы девической красоты. Одно время сестры считались королевами Натчеса – самые красивые в городке девушки, дочери одного из богатейших людей округи. Теперь только моя мать еще носит остатки этого гордого звания, занимая первое место в социальной иерархии городка. Она президент клуба "Гарден-клаб" – развлекательной организации, которая некогда обладала большей властью, чем мэр и правление муниципальной корпорации, вместе взятые. Она также является владелицей и директором Центра дизайна интерьера под названием "Мэзон ДеСалль", который удовлетворяет запросы узкого круга состоятельных семейств, еще оставшихся в Натчесе.
Она встает и обнимает меня, потом спрашивает:
– Ради всего святого, что происходит? Я всегда просила тебя почаще приезжать домой, а вот теперь ты появляешься, предварительно даже не позвонив.
– Я тоже рада тебя видеть, мама.
На ее лице появляется гримаса неудовольствия.
– Пирли говорит, что ты обнаружила кровавые отпечатки в своей спальне.
– Это правда.
Она выглядит растерянной и сбитой с толку.
– Я ходила туда, но не нашла на полу ровным счетом ничего. Вот только пахнет там мерзко.
– Ты входила в мою комнату?
– А что, нельзя?
На столике шумит кофеварка, кухню наполняет аромат кофе марки "Кэнал-стрит". Пытаясь сдержать недовольство, я говорю:
– Я очень прошу тебя больше не заходить туда. По крайней мере, пока я не закончу.
– Закончишь что?
– Искать другие следы крови в комнате.
Мама складывает сцепленные руки на столе, словно заботясь, чтобы я не заметила, как они дрожат.
– О чем ты говоришь, Кэтрин?
– Думаю, что говорю о той ночи, когда умер папа.
На щеках у нее появляются два красных пятна.
– Что?
– Я подозреваю, что эти отпечатки ног были оставлены в ночь смерти папы.
– Ты, должно быть, сошла с ума!
Она качает головой, но глаза у нее растерянные.
– Разве? С чего ты взяла, мама?
– Потому что я знаю, что случилось в ту ночь.
– Неужели?
Она растерянно моргает.
– Разумеется, мне это известно.
– Разве ты не вырубилась, наевшись папиных таблеток?
Щеки у нее бледнеют.
– Не смей так со мной разговаривать! Может быть, я и принимала одну-две таблетки успокоительного время от времени…
– Разве ты не подсела на папины лекарства?
– Кто тебе это сказал? Твой дед? Нет, его нет в городе. Ага, ты, должно быть, разговаривала с Пирли, правильно? Не могу поверить, что она могла сказать нечто столь оскорбительное.
– Какое имеет значение, с кем я разговаривала? Время от времени всем нам не помешает говорить правду.
Мать гневно выпрямляется и расправляет плечи.
– В первую очередь тебе самой следует воспользоваться своим же советом, милочка. Нет сомнения, кто в этом доме может считаться самым большим лжецом.
Дрожащими руками она наливает себе чашку кофе. Похоже, дрожащие руки – наша фамильная черта.
Я глубоко вздыхаю.
– Мы начали с неверной ноты, мама. Как поживает тетя Энн?
– Она вышла замуж за еще одного негодяя. За третьего подряд. А этот еще и бьет ее.
– Это она тебе сказала?
– У меня есть глаза. Господи, я даже не хочу говорить об этом! Я даже не хочу думать об этом! Мне необходимо выспаться.
– Тогда, может, тебе лучше не пить кофе.
– Если я его не выпью, у меня начнет болеть голова от недостатка кофеина. – Она берет обжигающе горячую чашечку в руки и недовольно кривится. – Уж тебе-то следует разбираться в пагубных привычках.
Я подавляю желание ответить колкостью.
– Я не пью вот уже почти три дня.
Она бросает на меня неожиданно внимательный взгляд.
– По какому случаю?
Я не могу сказать ей, что беременна. Пока что не могу. Я шарю глазами по полу, и вдруг чувствую, что мягкая рука гладит меня по плечу.
– Что бы это ни было, я с тобой, – говорит она. – Когда мы знаем, что с нами происходит, с этим легче справиться. Так говорит доктор Фил. Совсем как у меня с теми снотворными таблетками.
– Доктор Фил? Мама, прошу тебя!
– Тебе следует посмотреть его выступление, милая. Мы вместе посмотрим сегодня после обеда. Перед тем как вздремнуть доктор Фил всегда действует на меня успокаивающе.
Я больше не могу это слушать. Мне пора уходить из кухни.
– В кабинете дедушки меня ждет факс. Я приду через несколько минут.
– Он должен скоро вернуться домой, – говорит она. – Ты же знаешь, ему не нравится, когда в его отсутствие кто-нибудь заходит в кабинет.
– Когда он должен вернуться? – спрашиваю я, направляясь к двери.
– Сегодня. Это все, что мне известно.
Я останавливаюсь в дверях и снова поворачиваюсь к ней.
– Мам, у тебя остались какие-нибудь личные вещи папы?
– Например? Картины? Что ты имеешь в виду?
– Например, старая расческа.
– Расческа? Ради всего святого, зачем она тебе понадобилась?
– Я надеялась, что у тебя могли остаться его волосы. Ведь иногда люди оставляют себе на память прядь волос умершего любимого человека.
Внезапно она замирает и смотрит на меня расширенными глазами.
– Она нужна тебе для проведения сравнительного анализа ДНК.
Это утверждение, а не вопрос.
– Да. Чтобы сравнить с кровью на полу в моей спальне.
– У меня нет ничего такого.
– Ковер в спальне тот же самый, что и тогда, когда я жила здесь?
Два красных пятна на ее щеках становятся ярче.
– Ты не помнишь этого?
– Я всего лишь хотела удостовериться. А кровать та же самая?
– Ради бога, Кэтрин!
– Да или нет?
– Корпус тот же самый. Мне пришлось избавиться от матраса.
– Почему?
– Из-за пятен мочи. Ты часто мочилась в постель, когда была маленькой.
– Правда?
Теперь в ее глазах видно непонимание и смущение.
– Ты не помнишь этого?
– Нет.
Она устало вздыхает.
– В таком случае лучше не вспоминать об этом. Для ребенка это вполне естественно.
– Что ты сделала с матрасом?
– С матрасом? По-моему, Пирли приказала Мозесу выбросить его.
– Я видела Мозеса сегодня в лесу. Глазам своим не поверила. Он до сих пор работает?
– Он отказывается уйти на пенсию. Конечно, он уже не тот, что раньше, но по-прежнему справляется.
Мне невыносима мысль о том, чтобы намеренно причинить ей боль, но теперь-то что я теряю?
– Мам, я знаю, вероятность невелика, да и предположение дикое… Но ты не знаешь, папа никогда не сдавал сперму в донорский банк?
Мать смотрит на меня с таким видом, словно не может поверить, что я ее дочь.
– Прости меня, – шепчу я. – Я должна сделать это. У меня нет выбора.
Одарив меня долгим взглядом, она отворачивается и отпивает глоточек кофе.