Юрий Григорьевич Качаев родился в 1937 году в сибирском селе Бражное. В трудное военное время учился в сельской школе, затем окончил институт иностранных языков. Трудовая деятельность писателя связана с детьми: он работал учителем, сотрудничал в газете "Пионерская правда" и журнале "Пионер". Юрий Качаев много ездит по стране. Он побывал на Памире, в тундре, на Курильских островах - у пограничников, археологов, моряков. И поэтому "география" его книг (а их больше пятнадцати) так обширна, и самые разные люди живут в его рассказах и повестях.
Содержание:
-
Таёжка 1
-
В дорогу 1
-
Злосчастная четвёрка 2
-
Весна идёт 2
-
Шурка Мамкин 3
-
Легенда Карагана 5
-
Сколько признаков равенства? 6
-
Ледоход 6
-
Букет черёмухи 7
-
Мама приезжает 7
-
Новоселье 8
-
Таксаторы 9
-
Когда смерть глядит в глаза 10
-
"Банкет" на Ивана Купалу 10
-
"Нет, мама!" 11
-
Лесной пожар 11
-
Ночная радуга 12
-
-
Однажды на большой реке 12
-
Зуёк 14
-
Примечания 16
Юрий Григорьевич Качаев
Таёжка
Таёжка
Посвящается Наде
В дорогу
Ночью к избушке приходили волки. Они садились у старой подсоченной сосны и начинали выть. Василий Петрович дважды вставал, брал ружьё и выходил за порог.
Вой сразу стихал, потом раздавалось короткое "буо-ахх" и скрипел снег.
Таёжка представляла волчьи следы на зернистом лунном снегу, пугалась и натягивала одеяло до подбородка.
С рассветом Василий Петрович взял широкую деревянную лопату и, пока Таёжка кипятила чай, расчистил сугробы вокруг зимовья. За оттаявшим окошком темнела стена бора.
Таёжка торопливо глотала чай из толстой эмалированной кружки; чай был горячий, и в него пришлось бросить осколок мёрзлого молока. Молоко Таёжка не любила. Когда отец приносил из деревни ледяные, каменной крепости круги, Таёжка снимала с них ножом только жёлтые шапочки - сливки. Если их посыпать сахаром, получается почти мороженое.
Последний раз Таёжка ела мороженое в Красноярске, куда они с отцом ездили по делам. Город был большой, но не такой шумный, как Москва. В памяти у Таёжки остались широкие прямые улицы, обсаженные сибирскими клёнами, лысая громада Караульной горы с часовенкой на вершине, тонкий шпиль речного вокзала, зеленоватая солнечная гладь Енисея и белые пароходы на ней. И ещё запомнилось здание Лесотехнического института, куда отец заходил повидать какого-то товарища.
Позавтракав, Таёжка сложила в рюкзак книги и стала одеваться.
- Я тебя провожу, - сказал Василий Петрович.
Они вышли, надели лыжи и заскользили по следу, который вчера проложила Таёжка. Пар от дыхания сразу смерзался, и воздух чуть слышно шелестел, как будто в руках разминали шёлк.
В стороне от лыжни снег держал плохо, но Таёжка всё время сворачивала в сторону и разглядывала следы. Особенно много следов было в березняке. Здесь ночевали тетерева: в снегу повсюду темнели их лунки с катышками помёта.
В одной из лунок Таёжка нашла горстку перьев, а вокруг были следы, похожие на собачьи.
- Лиса, - сказал Василий Петрович. - Погубила птицу, разбойница.
Ещё Таёжка видела замысловатые петли заячьих следов: две лапки впереди, рядышком, и две сзади - одна за другой.
Утро медленно набирало силу, и деревья уже отбрасывали длинные голубые тени. Когда вдалеке, за пустынной гладью зимней реки, засветились огоньки деревни, Таёжка сказала:
- Дальше не провожай. Сама добегу.
Она обернулась. Отец стоял, опираясь на лыжные палки, и улыбался. Борода и усы у него были совсем белые от инея.
- Ты похож на Деда-Мороза, - сказала Таёжка. - И я тебя очень-очень люблю.
Василий Петрович смутился.
- Ладно, - сказал он. - Я буду ждать тебя в субботу. Придёшь?
Он снял рукавицу, подошёл вплотную и протянул Таёжке руку. Рука была большая и тёплая.
- Я, наверное, приду с Мишкой, - сказала Таёжка и, сильно отталкиваясь палками, побежала по лыжне.
Огоньки мелькали всё ближе и ближе. Половина Мариновки ещё спала, но где-то уже скрипел колодезный журавель и сонно брехали собаки. По дороге Таёжке встретился обоз. Таёжка посторонилась, и мимо неё прошло до десятка лошадей. От них вкусно пахло сеном, теплом и дёгтем. В санях, завернувшись в дохи, сидели возчики и попыхивали махорочными цыгарками.
В Мишкином доме горел свет.
Таёжка сняла лыжи и вошла в полутёмный, крытый листвяжными плахами двор. На неё залаяла собака.
- Буран, Буранка! - шёпотом позвала Таёжка. - Не узнал?
Огромный волкодав подошёл и завилял хвостом. Таёжка достала из кармана кусок сахару и протянула собаке. Буран осторожно, губами, взял с ладони сахар и с хрустом разгрыз.
Таёжка пошла к крыльцу. Буран бежал рядом и заглядывал ей в глаза.
- Хватит, - строго сказала Таёжка. - Вконец избаловался.
Она постучалась и, не дожидаясь ответа, потянула на себя тяжёлую, обитую войлоком дверь. У печки возилась с чугунами Мишкина мать.
- Доброе утро, - сказала Таёжка. - А где Миша?
- Пошёл корове сена дать. Раздевайся. Заколела небось?
- Нет, я не замёрзла. Всю дорогу - бегом.
Мать поставила на стол стакан горячего чаю и тарелку со свежими шаньгами. Шаньги были такие пухлые и румяные, что казались живыми, и Таёжка не смогла отказаться.
- Я столько ем, - жалобным голосом сказала она, - что скоро стану совсем толстая.
- Ну, до этого далеко, - усмехнулась Мишкина мать.
Вошёл Мишка.
- Ух и морозец же нынче! - объявил он, снимая шапку и приглаживая на голове короткий белый хохол. - Градусов пятьдесят, аж зубы ломит.
- От вранья, - добавила мать.
Таёжка засмеялась. Мишка налил себе чаю и, покосившись на мать, наклонился к Таёжке:
- Ты поторапливайся. Мне ещё немецкий списать надо.
Мать положила Мишке в мешок пирогов с молотой черёмухой, кедровых орехов, сала, сушёных грибов и сказала Таёжке:
- Ты там присматривай за ним. Парень-то безголовый. А в субботу за вами Фёдор приедет. И когда только эта морока кончится!
"Морока" заключалась в том, что в Мариновке была только начальная школа. Поэтому Мишка с Таёжкой учились за сорок километров от дома, в Озёрске.
Одевшись, ребята вышли на улицу. Буран провожал их до самого сельпо. Возле сельпо стояла Федина трёхтонка.
Капот её был заботливо укутан в стёганый ватный кожух, и мотор добродушно порыкивал. Сам Федя сидел в чайной и ел суп. Его силуэт темнел в жёлтом окне, будто вырезанный из толстого картона.
Мишка подошёл и постучал в стекло. Федя повернулся, сделал руку козырьком и закивал головой.
- Полезли в кабину, - сказал Мишка и открыл дверцу.
В кабине было тепло, сладко пахло нагретым бензином. Мишка включил фары, и на дорогу легли два слепящих круга. В вязких снопах света медленно роилась изморозь.
Потом в кабину влез Федя и весело спросил:
- Ну, цуцики, поехали?
Машина взревела и рванулась вперёд.
Скоро огоньки села остались позади, и потянулась степь с редкими берёзовыми колками. С левой стороны от дороги снег был как будто перепахан гигантским утюгом. Здесь недавно прошёл грейдер, оставляя за собой крутые снежные гряды, чтобы не заносило дорогу в город.
Дорога была горбатая. Местами ветер слизал с неё снег, и дорога чернела голыми проплешинами. Через четверть часа выехали на зимник , и под колёсами грузовика заскользило гладкое зеркало льда.
- Как по асфальту, - сказала Таёжка.
Федя сунул в рот папиросу и тихонько запел:
Это было давно,
Год примерно назад.
Вёз я девушку
Трактом почтовым…
Потом в песню вступил Мишка. Вдвоём у них выходило здорово: хрипловатый, ломкий басок Феди и тоненький Мишкин голос.
Попросила она, чтоб я песню ей спел.
Я запел, и она подхватила…
Кони мчались стрелой,
Будто ветер степной,
Будто гнала нечистая си-ила-а…
А утро всё больше светлело и ширилось. Мимо мелькали прибрежные деревья в тяжёлых гроздьях инея; тускло синея, пробегали сугробы, и летел под колёса сизый стеклянный лёд.
Злосчастная четвёрка
В школе ещё никого не было. Только по коридорам бродила заспанная тётя Дуся и растапливала печи. В гулких, пустых классах пахло смолой и горьким дымком.
В 6-м "В" топилась высокая голландская печь, до самого потолка закованная в железные листы. Мишка приоткрыл дверцу топки, и на полу запрыгали оранжевые зайчики.
Мишка блаженно щурился и кряхтел, как старый старик.
- Табаку взяла? - спросил он, не поворачивая головы.
Таёжка достала из портфеля газету и табак, завёрнутый в носовой платок. Табак ей приходилось тайком брать у отца. Он вряд ли мог заметить пропажу, потому что одной горсти Мишке хватало на всю неделю. Да и курил-то он для пущей важности.
Пока Мишка трудился над своей цигаркой, Таёжка, высунув кончик языка, переписывала ему домашнее задание по немецкому.
- Ты не больно-то старайся, - посоветовал Мишка. - А то никто не поверит. Кляксы штуки две ляпни.
- Хорошо, - отозвалась Таёжка и посадила аккуратную кляксу.
Потом стал собираться народ. Пришли толстый Генка Зверев и Витька Рогачёв, по прозвищу "Курочка-Ряба". Он и правда походил на курицу - с остреньким носиком и круглыми птичьими глазами. Генка и Курочка-Ряба отличались тем, что дрались даже на уроках, но почему-то всегда ходили вместе. Может быть, их роднило то, что оба они были из одной деревни и оба "хромали" в диктантах.
Потом появились Щегловы, братья-близнецы, низкорослые и краснощёкие, похожие на медвежат.
Братья заглянули через плечо Таёжки и разом спросили:
- Немецкий?
Согласованными, одинаковыми движениями они открыли свои портфели, достали тетради и ручки и деловито принялись списывать.
- Хорошо Мишке, а? - сказал Курочка-Ряба и подмигнул Генке Звереву. - Тайка ему даже нос вытирает.
Таёжка покраснела и склонила голову ещё ниже над тетрадкой.
- Ты у меня поговори, - лениво отозвался Мишка. - Давно с расквашенным носом ходил?
Курочка-Ряба подошёл к Таёжке и больно дёрнул её за косу. Мишкиного благодушного настроения сразу как не бывало. Он вскочил, и быть бы Витьке битым, да тут вошёл Максим Александрович, классный руководитель 6-го "В". Ребята звали его Сим Санычем.
Таёжка успела сунуть тетради в парту, а Щегловы так и остались сидеть с разинутыми ртами.
- Ну, братья-разбойнички, попались? - сказал Сим Саныч, подходя к ним. - Н-да, грязь немытая, грязь осенняя… Даже списать как следует не умеете. Сте-но-графисты!
- Торопились, Сим Саныч, - простодушно объяснил один из братьев. - Разве ж тут чисто получится?
- Очень вам сочувствую. - Сим Саныч тяжко вздохнул и вдруг спросил: - А отчего это у вас, милейшие мои воспитанники, дух, как на табачной фабрике? А?
"Милейшие воспитанники" состроили непонимающие рожи.
- Ладно, - сказал Сим Саныч. - Сам догадываюсь. Прославленный куряка Михаил Кузьмич Терёхин опять притащил полный карман первосортных стамбульских табаков. Ну-ка, Михаил Кузьмич, подойди к столу.
Мишка нехотя двинулся к столу. Он шёл так, как ходят посуху водолазы.
- Давай вываливай, - сказал Сим Саныч. - Чего уж там…
Карманы у Мишкиных штанов были знаменитые - рука в них уходила по локоть. Мишка встал на цыпочки и вывернул на стол оба кармана. Первый в основном содержал проволоку и какие-то гвозди, из второго Мишка извлёк горсть махорки.
- Только-то! - удивился Сим Саныч. - Да это ж тебе на одну закрутку.
Мишка переминался с ноги на ногу и томился.
- И вообще я должен сказать, что самокрутки - это уже не модно, - продолжал Сим Саныч. - В день рождения Михаила Кузьмича я подарю ему трубку.
- Не надо мне трубки, - решительно отказался Мишка. - Я ведь так, Сим Саныч, для сугреву попробовать.
- Пробовать будешь, когда усы вырастут, понял?
- Понял.
- Ну, я рад, что ты такой понятливый. - Сим Саныч выбросил махорку в печь и повернулся к братьям Щегловым: - А вы зарубите себе на носу - в другой раз разговор у нас будет особый.
Когда классный руководитель вышел, Мишка зачем-то заглянул в печь и сокрушённо покрутил белой головой:
- Надо ж… Вот шох у человека!
Первый урок вела "немка" Елизавета Морисовна, тучная и на вид очень грозная женщина. Но у неё был тоненький, как у девочки, голос и близорукие глаза. Поэтому никто её не боялся. Кроме того, ребята хорошо знали одну слабость своей учительницы: она была влюблена в старых немецких поэтов. Когда не хотелось отвечать урок, кто-нибудь из мальчишек вставал и приторным голосом просил:
- Елизавета Морисовна, почитайте стихи.
Учительница закрывала глаза и начинала:
Мне горы - родина и дом,
Гроза ль кругом, гремит ли гром.
Шипит ли молния змеёй,
Не заглушить ей голос мой.
Я сын великих гор!
В грозу под солнцем я стою;
Она ревёт, а я пою.
Я - сын свободных гор!
И пока Елизавета Морисовна читала стихи, "слушатели" играли в морской бой, зубрили правила по русскому, рисовали, пускали бумажных голубей и читали "Трёх мушкетёров".
Но сегодня номер не прошёл. Не успел Мишка заикнуться о стихах, как его вызвали к доске и попросили составить короткий рассказ о зиме. Мишка долго откашливался, наконец выдавил из себя две-три фразы, перепутал зайца со штанами и наверняка получил бы двойку, но выручило домашнее задание с одной-единственной кляксой. Елизавета Морисовна поставила ему тройку.
На перемене пронёсся зловещий слух: по русскому будет диктант. Курочка-Ряба ходил по классу бледный, заглядывал всем в глаза и ныл:
- Помогите, братцы, - ведь третью пару получу.
На него не обращали внимания, потому что Елизавета Морисовна забыла на столе классный журнал. Ребята сгрудились вокруг стола.
Генка Зверев растолкал всех, завладел журналом и недолго думая поставил себе по немецкому четвёрку.
- Что делаешь, толстый дурак? - сказал ему Мишка. - Сам сроду четвёрки не получал, а теперь всему классу влетит.
- А зачем она мне прошлый раз двойку поставила? Все видели, что неправильно.
Мишка пожал плечами:
- Дело твоё. Только у Сима это даром не пройдёт.
Мишка оказался прав. После урока Сим Саныч (он преподавал математику) остановился возле Генки и сказал:
- Зверев, иди-ка к столу.
Генка вышел.
- Теперь садись и возьми журнал.
Генка недоумённо потянул к себе журнал:
- А дальше что?
- Ставь себе оценки какие хочешь, по любому предмету.
Толстое лицо Генки стало пунцовым.
- Не стесняйся, Зверев. Отныне свои знания тебе придётся оценивать самому. Очень тебя прошу - избавь от этой обязанности учителей. Оставайся в классе и трудись. А мы пойдём на лыжах.
Сим Саныч направился к двери, бросив на ходу:
- Спускайтесь в кладовую. В коридоре не шуметь.
Класс на цыпочках пошёл следом, оставив Генку наедине с его злосчастной четвёркой.
Весна идёт
Интернат помещался в старом пятистенном доме. Дом был сложен из могучих кедровых брёвен и разделён на две половины. Половины отличались друг от друга, как небо от земли.
По выражению Сим Саныча, в одной из них жили девочки, а в другой "кызыл-кайсацкая орда". На половине "орды" чуть ли не круглые сутки топотало и ревело стадо диких слонов: там играли в бабки, ненароком сокрушали стулья, переворачивали кровати и дрались. Тишина там наступала тогда, когда приходил Сим Саныч и "орда" садилась за уроки.
Сегодня вечером на мужской половине было непривычно тихо. Таёжка знала почему: мальчики приступили к созданию аэросаней, раздобыв для этой цели старый двигатель от мотоцикла.
Девчонки несколько раз пытались проникнуть в "мастерскую", но в дверях на страже стоял Генка Зверев и щедро раздавал тумаки. Девчонки покрутились-покрутились да так ни с чем и вернулись восвояси.
Когда все улеглись спать, Таёжка зажгла настольную лампу и села писать письмо.