Дерябин был жутко нервный парень и пугливый, как птичка (художественная натура, как говорит моя мама), поэтому, чтобы он сразу не спорхнул с бревна и не улетел домой, я всё делал вид, что очень внимательно слушаю его игру на рояле, хотя думал только об одном: лишь бы этот нервный Дерябин не догадался, кто перед ним сидит на самом деле. Если он догадается, что перед ним сижу я, - ни за что не поможет, и всё из-за своего попугая, то есть не из-за своего, а из-за бабушкиного… а что я такого особенного сделал? Просто я хотел, чтобы Таня Кузовлева узнала от Дерябина, что я, вероятно, в будущем стану, может, самым знаменитым дрессировщиком птиц. Я думал, что Дерябин так и скажет Тане Кузовлевой: "Этот Алексей Завитайкин, оказывается, большой педагог!" Дело в том, что у Антошкиной бабушки был говорящий попугай Коко, с которым они носились, как я не знаю с чем. Главное, что этот попугай у них был жуткий хвастун, от него только и было слышно: "Кокошка хоррошая птичка! Кокошка ууумничка! Кокошка воспитанный попугай". В конце концов скромность должна, наверно, украшать не только человека, но и попугая. В общем, недавно, когда Антошкина бабушка уехала на две недели в гости в Воронеж, Антошка сам мне сказал, что этот попугай ему всё время действует на нервы и мешает заниматься на рояле. А я ему сказал, что пусть попугай поживёт у меня на чердаке и что я за ним буду ухаживать, как Антошкина бабушка.
Антошка, конечно, сразу согласился, и две недели ему никто не мешал играть на рояле. Перед приездом бабушки мы с Антошкой перенесли попугая в её комнату. Главное, сам же этот Антон чуть со смеху не умер, когда бабушка сказала прямо с порога попугаю:
- Здравствуй, Кокошенька!
А он ей в ответ:
- Судар-р-р-рыня, позвольте вам выйти вон.
Бабушка, конечно, чуть в обморок не упала, а Кокошка ей предложил сыграть в подкидного дурр-рака. Неотложку вызвали, а Антон перестал со мной разговаривать. А разве я виноват, что попугай оказался таким способным учеником и совсем уж не такой хорошей птичкой, как он о себе всё время трещал во всеуслышание. А потом, что я такого сделал плохого? Я же фразу: "Позвольте вам выйти вон" - из Чехова взял, а Чехов - классик, его во всех школах проходят. В крайнем случае, если этот Кокошка и дальше будет ругаться, а он теперь всё время ругается и не хочет отучиваться, его можно в Англию послать, я своими глазами читал, что англичанка Дороти Нил основала общество "Компания против обучения попугаев бранным выражениям". Общество насчитывает 220 членов и 180 попугаев. Правда, я это вычитал не для себя, в общем-то и не для попугая Коко, и не для Антошкиной бабушки. Я это для Танечки Кузовлевой вычитал, чтобы она бы узнала об этом и сказала: "Какой этот Алексей Завитайкин любознательный парень! Всем-то он интересуется!.."
- Здравствуйте, Антоша. - Я это сказал точно так, как эту фразу мог бы произнести мой брат Саша.
- Здравствуйте… - ответил Антоша, не зная, как меня именовать, несмотря на все мои старания походить не на себя, а на брата.
- Саша, - подсказал я.
- Здравствуйте, Саша, - сказал Дерябин, успокаиваясь, но не совсем, и продолжая смотреть на меня с недоверием.
Тогда я решил его добить с помощью общества Дороти Нил.
- Вот, - сказал я, протягивая Антону вырезку из журнала, - мне, конечно, неприятно, что мой брат испортил вам попугая, но выход есть…
Антон внимательно прочитал заметку, покрылся от радости красными пятнами и сказал:
- Можно показать бабушке?
- Конечно, вырезал специально для вашей бабушки.
Спрятав заметку в карман, Антон расчувствовался и совсем потерял бдительность, и вообще я уже мог переходить к письму, но я решил окончательно расположить его к себе и сказал:
- Вы можете сыграть что-нибудь лирическое… из классики?.. Мой брат признаёт только джаз, а я его терпеть не могу.
Лучшей фразы, вероятно, нельзя было и придумать, потому что Антон снова покраснел от удовольствия.
- А что вам сыграть из классики? - спросил Антон, устраивая на коленях поудобнее свою доску.
"Начинается, - подумал я про себя. - С Мешковым меня подвело незнание английского языка, а сейчас меня подведёт моё полное незнание классической музыки".
- Мне э… э… - замычал я. - Мне э… э…
- Эпиталаму хотите?
Я решил, что эпиталама - это что-то такое не очень длинное, и поэтому охотно согласился.
Пальцы Антона запрыгали по беззвучным клавишам довольно надолго. Потом вдруг остановились. Я зааплодировал и прошептал:
- Прекрасно! Прекрасно!
- Нет, нет, - испугался Дерябин, - это ещё не конец. Это просто пауза… в моей трактовке. Тут ещё будет аллегро модерато… и тутти…
"Тутти-мутти", - чуть было не сказал я вслух, но удержался. Дерябин снова заиграл и снова остановился.
- Прекрасно! Прекрасно! - сказал я ещё раз, надеясь на то, что это уже настоящий конец, а не очередная пауза в трактовке Дерябина.
- Вам правда понравилось? - спросил меня Антон. - А какое место больше всего?
Я хотел сказать, что больше всего мне понравилась пауза, но опять удержался.
- Правда, - сказал я с пафосом, - и особенно вот это место. - И здесь я показал сначала на середину, а потом на самый конец доски, где Антошкины пальцы бегали быстрее всего.
- Я могу повторить, - сказал Антон.
- Спасибо, - сказал я, - хватит… А теперь услуга за услугу! У меня к вам небольшая просьба… о небольшой помощи в одном деле… - Мне показалось, что при слове "помощь" Дерябин вздрогнул.
- Какая помощь? - спросил он, стараясь почему-то не смотреть мне в лицо.
- Вы не можете подбросить одно письмо к нам на кухню?..
- Какое письмо? - спросил, краснея, Дерябин.
- Вот это, - сказал я, доставая второй раз из-за пазухи письмо, адресованное моему папе. - Конечно, мне проще всего было бы попросить брата Лёшу, но вы же знаете, что это за человек. Разве ему можно сказать по секрету, что я влюбился в Таню Кузовлеву. Ведь он такое может выкинуть…
И я протянул Антону Дерябину письмо, написанное красными как кровь чернилами.
Прочитав письмо, Дерябин долго с подозрением смотрел на меня, потом вдруг спросил:
- Желание славы, значит?
- Точно, - ответил я.
- Как у Пушкина в стихах, значит?
- Как у Пушкина, - подтвердил я.
- Значит, "желаю славы я". - Дерябин поднял вверх руку, как Пушкин в кинокартине про Пушкина, и продолжал декламировать: - "…чтоб именем моим… всё, всё вокруг тебя звучало обо мне!.."
От этих слов у меня всё внутри как на карусели поехало, я же сам всё это чувствовал, только я так сказать не мог. А так-то я ведь всё и делал, чтобы, как это… именем моим… именем Алексея Завитайкина всё… вокруг Тани Кузовлевой… всё, значит, чтобы звучало обо мне…
- Я сейчас спишу, - сказал я, доставая из кармана авторучку и блокнот.
- Между прочим, - сказал Дерябин в то самое время, когда я записывал слова Пушкина, - когда Пушкин влюбился в Анну Керн, он не воровал себя у своих родителей!..
Я перестал записывать слова Пушкина, медленно поднял голову и грозно спросил:
- А что он делал?
- Он написал стихотворение "Я помню чудное мгновенье", - в рифму ответил Дерябин. - Конечно, стихи могут писать не все, но вот, например, вчера какая-то девчонка тринадцати лет поставила мировой рекорд по плаванию. И сразу же прославилась.
Это был какой-то такой намёк, который я не мог простить Дерябину.
- А ты знаешь, - заорал я на Дерябина так, как этого никогда бы не сделал мой брат, - что Моцарт, когда ему было десять лет, он не сидел на брёвнах и не играл на нарисованном рояле, а выступал в Европе с концертами!
Дерябин моего Моцарта проглотил почему-то без всякой обиды и как ни в чём не бывало снова принялся за своё "А вы знаете".
- Я всё знаю, что ты меня спросишь, - сказал я, окончательно переходя на "ты". (А сколько можно "выкать" этому Дерябину-Скрябину.) - Я только не знаю, ты подбросишь письмо моим родителям или нет?
- Понимаете, Завитайкин, - вздохнул Дерябин, - мне, пожалуй, это будет трудно сделать.
- Чего ж тут трудного? Пробежать пятьдесят метров с конвертом в руках и опустить его незаметно в окно?
- Мне будет тяжело не физически, - пояснил Дерябин. - Мне будет морально тяжело.
- Это ещё почему же?
- Потому что… я, видите ли… я тоже влюблён в Таню!.. Конечно, продолжал тихо говорить Дерябин, - мешать вам было бы нечестно с моей стороны… но помогать вам мне… Было бы нечестно с вашей стороны…
Вообще-то мне показалось, что насчёт своей любви к Тане Кузовлевой Дерябин всё выдумал сейчас же. Выдумал, чтобы не участвовать в этой, чего скрывать, рискованной операции. Но уж больно у Дерябина был очень расстроенный вид. А может, и не выдумал? Просто скрывал, и всё. И всё равно эта новость меня очень расстроила.
- И вообще, - тихо и растерянно добавил Дерябин, - как честный человек, я должен перед вами извиниться… Дело в том, что я вам играл вовсе не эпиталаму, а этюд Скрябина!..
Теперь пришлось растеряться и мне, потому что как же я мог отличить эпиталаму от этюда Скрябина, если я не слышал ни одного звука, а только видел, как прыгали по фанере пальцы Дерябина.
- Попугая мне простить не можешь! Роялист проклятый!.. - сказал я противным голосом. - Подожди, я его ещё научу приёмам самбо, он весь ваш дом расшвыряет!
Я не знаю, может, мне почудилось, но Дерябин-Скрябин вдруг как будто бы приподнялся с испуга в воздух и перелетел в одну секунду во двор своей дачи.
Затем он пискнул "детективный ребёнок!" и, как мне показалось, влетел вместе со своей музыкальной доской в окно своей комнаты. А я опустился на бревно и стал постепенно успокаиваться. Когда я немного успокоился, я стал пересчитывать в уме своих врагов: Сергей Мешков, Антон Дерябин, Васька Сусанин, Юрий Корняков, Вадим Лютатовский, Бондаренко, Чучилин, Зотов… Кругом одни враги… Кого же мне попросить подбросить письмо?.. Может, какого-нибудь мальчишку из соседнего дачного посёлка?
- Завитай, скажи, как папину бритву тупишь? - спросил меня кто-то за моей спиной.
Я оглянулся и увидел ещё одного своего врага - Николая Тулькина.
- Ты, может, по ночам меня гипнотизируешь? - спросил ещё раз Тулькин. Ну скажи… а то отец меня уже третий раз выпорол…
Я стал смотреть на Тулькина так, как будто я его действительно гипнотизировал, думая о том, что, с одной стороны, лучшего кандидата для сообщника, чем Тулькин, не придумаешь: Тулькин любит читать книги про шпионов, вон и сейчас у него из-под мышки торчит какая-то зачитанная лапша. Но, с другой стороны, он почему-то ненавидел всех девчонок подряд, может, потому, что у него пять сестер в семье и ни одного брата, и поэтому он вряд ли согласится помогать мне даже в обмен на тайну про папину бритву, которую я, по словам Тулькина, каждую ночь туплю.
Я ещё немного погипнотизировал Тулькина глазами и сказал:
- Хорошо, - сказал я, - тайну бритвы я тебе открою, так и быть. - С этими словами я достал из кармана коробочку из-под чего-то американского, из-под чего, я не разобрал, может быть, из-под грима или пудры, потому что внизу написано "Голливуд" (это я разобрал!) и "мэйд ин юса" - "сделано в Америке". В этой коробке я хранил на всякий случай таблетки питьевой соды. Высыпав таблетки на ладонь, я стал их пересчитывать.
- А это у тебя что такое? - спросил Тулькин.
Я знал, что он обязательно задаст мне этот вопрос.
- Таблетки, - сказал я.
- От чего? - спросил Тулькин.
- Не от чего, а для чего! - объяснил я.
- А для чего? - спросил Тулькин, изгибая свою длинную шею, как страус.
- Таблетки… чтобы видеть сны…
- Какие сны? - насторожился Тулькин.
- Интересные, конечно, - сказал я и, чтобы окончательно добить Тулькина, добавил: - Детективные, широкоформатные и цветные… Одна таблетка на одну серию… Сделано в Америке… - Я ткнул пальцем в "мэйд ин юса". - В Голливуде… - Я ткнул пальцем в слово "Голливуд".
- А сны короткие или длинные? - спросил Тулькин, облизываясь, как голодная кошка.
- Полнометражные, - отрезал я, пряча коробочку с содовыми таблетками в карман. - Значит, тебя интересует, как я туплю бритву твоего отца?
Тулькин облизнулся и молча кивнул головой.
- Только услуга за услугу… - Я оглянулся по сторонам: - Письмо подбросишь?
- Какое письмо?
Я приложил пальцы к губам, схватил Тулькина за руку и потащил в кусты. Там я в третий раз достал из-за рубашки письмо, написанное красными чернилами, и сказал:
- Вот это… Детективное…
Тулькин посмотрел с уважением на письмо, вытащил из кармана кожаные перчатки и надел их.
- Чтобы отпечатки пальцев не оставлять, - пояснил он, впиваясь глазами в мои каракули.
Рассказ четвёртый
СООБЩНИК ТУЛЬКИН
Пока Тулькин, впившись глазами в бумагу, читал моё письмо так, как будто он учил его наизусть, я всё смотрел на Тулькина и всё думал: откуда у него появилась висящая на груди медаль и за что он её получил? Тем более что эта медаль мне была очень знакома, я её где-то уже видел… И тут я вдруг сразу же вспомнил, где и у кого я видел эту медаль… У собаки Тулькина - на её ошейнике. У Гальды… Она получила эту медаль на какой-то собачьей выставке… Ну Тулькин! Я от него этого не ожидал. Если я так переживаю из-за этой медали, то я представляю, как из-за неё мучается собака. Ведь она же бессловесное животное. Ей, может быть, хотелось бы пойти на выставку в комитет и пожаловаться на Тулькина, а как она может пожаловаться: только разве что полает на членов комитета, но они разве поймут, в чём дело. Я уже стал фантазировать, как можно помочь Гальде, но в это время Тулькин посмотрел на меня.
- Кровью писал? - спросил Тулькин не своим голосом, прочитав моё письмо, написанное красными чернилами.
- Спрашиваешь, - ответил я.
- Сразу набело?
- Как же тебе - сразу! - возмутился я. - Попробуй напиши сразу такое письмо… Сто черновиков исписал!..
- И черновики кровью писал? - спросил Тулькин опять не своим голосом.
- Конечно, - сказал я.
- Так ты, значит, всю кровь исписал?
- Всю, - сказал я.
Тулькин взял мою руку и стал внимательно рассматривать мои кровеносные сосуды.
- А что же тогда у тебя течёт?
Я пожал плечами.
- Не знаю, - сказал я. - Что-то течёт…
- Интересно… - прошептал Тулькин, снова впиваясь глазами в письмо. А когда похищаться думаешь?
- Сегодня вечером. После ужина. Часов в восемь.
Тулькин уже размахнулся, чтобы скрепить рукопожатием свое согласие, но так и застыл с поднятой рукой.
- В восемь не могу, - сказал он. - Сегодня в восемь интересная передача по телевизору. Шпионский фильм. Давай в девять.
Для меня не могло быть никакой речи об отсрочке, поэтому я разозлился и сказал:
- Да ты знаешь, что здесь после ужина будет твориться?
- Что будет твориться? - спросил Тулькин.
- Папа с мамой сразу же панику поднимут! Все соседи выскочат на улицу! Забегает милиция. Из угрозыска привезут штук десять ищеек! Корреспонденты понаедут из Москвы с фотоаппаратами! Собаки бегают! Милиция в свистки свистит! Корреспонденты своими аппаратами щёлкают! Папа с мамой несут за меня выкуп! Ищейка нюхает мой пиджак и бежит в сторожку на кладбище! Меня находят связанного и с кляпом во рту! Все кричат "Урра!", обнимаются и плачут от радости! Все меня спрашивают: кто меня украл? Я говорю: "Я не знаю. Все были в масках!" Меня фотографируют! Мой портрет появляется в "Неделе"! А ты в это время будешь сидеть дома и смотреть свой телевизор!
- Пожалуй, ты прав, Завитай, - сказал Тулькин с горящими глазами. Такое по телевизору не увидишь!
- Конечно, не увидишь! А бросишь письмо, беги к себе домой, выноси на улицу стул и сиди и смотри себе!..
Тулькин размахнулся и уже хотел скрепить рукопожатием наш союз, но почему-то не скрепил, а задал следующий вопрос:
- А ты почему так мало за себя просишь?
- Как - мало?.. Шесть тысяч! Сколько машина "Москвич" стоит.
- А ты всё-таки человек…
- Да я же это не из-за денег делаю! - ещё больше возмутился я. - Я же это всё из-за любви! Я же просто хочу прославиться! А деньги все обратно папе верну.
- Это ещё из-за какой любви? - возмутился Тулькин ещё больше меня.
- Из-за любви… к Тане Кузовлевой, - прошептал я. - Чтоб она на меня внимание обратила. Девчонки знаешь как на знаменитых внимание обращают!
- Ах, из-за любви?.. - разочарованно протянул Тулькин. - Ну, если из-за любви, - ещё раз повторил он, - то я тебе не помощник… Ненавижу этих девчонок! - Тулькин прямо затрясся от ненависти. - Да я лучше пораньше спать лягу… - сказал Тулькин, продолжая весь трястись, как отбойный молоток.
Это был намёк со стороны Тулькина, и я решил этим намёком воспользоваться.
Я ещё раз достал из кармана коробочку с таблетками и стал их снова пересчитывать.
- Значит, так… Открываю тайну про бритву и даю две таблетки на два шпионских, цветных, детективных сна…
Тулькин с такой неохотой отвернулся от содовых таблеток, что, как мне показалось, у него даже шея заскрипела.
- Я и без твоих таблеток могу во сне увидеть что захочу. - Но никакой правды в его голосе не было. - И можешь мне не рассказывать, - продолжал он, - как ты бритву моего отца тупишь. Пусть он меня хоть ещё раз выпорет, а я тебя всё равно подкараулю. Узнаешь ещё, какой я сыщик. А из любви к девчонкам я помогать ни за что не буду. Если б из ненависти, я бы тебе ещё помог, а из-за любви ни за какие… - он, конечно, хотел сказать "таблетки", но пересилил себя и сказал, - ни за какие… коврижки, даже если бы меня не ты, а твой брат попросил - всё равно бы не стал помогать.
Если бы Тулькин не сказал, что из-за любви он мне не поможет, а из ненависти с удовольствием, может, мне пришлось бы искать четвёртого сообщника, но когда он сказал, что из ненависти он бы ещё помог, тогда я высыпал на ладонь ещё две таблетки питьевой соды (всего, значит, на четыре серии детективных, шпионских, цветных снов) и сказал:
- Ты мне будешь помогать из ненависти к ней!
- Это как же? - не понял Тулькин. - Помогать из ненависти?
- А вот так же, - начал я своё, может быть, самое сложное и унизительное объяснение в своей жизни. - Я кто такой? - спросил я Тулькина.
- А кто ты такой? - спросил меня Тулькин.
- Я шалопут! - сказал я твёрдо. - Шалопут!
- Ты шалопут, - с удовольствием подтвердил Тулькин и как-то уж чересчур поспешно.
- Кто шалопут? - переспросил я грозно Тулькина, сдерживая желание дать за такое оскорбление Тулькину в зубы.
Но потом я подумал, что это он говорит так для дела и только поддакивает мне, я успокоился и сказал:
- Я ещё и лентяй!
- Ты ещё и лентяй! - подтвердил снова с удовольствием Тулькин.
- Кто лентяй?..
Мы помолчали. Я боялся, что я всё-таки дам Тулькину в зубы за оскорбление личности, - в конце концов, можно же подтверждать и молча, кивком головы, но пересилил себя и, скрипнув зубами, продолжал:
- Но Кузовлева об этом ничего не знает? Так? - спросил я.
- Так, - подтвердил Тулькин, - не знает.