- А что он писал?
- Он… Ну, это сразу не расскажешь. Он писал, что человек может до звезд долететь, на другие планеты, может быть…
- Куда хватил! До звезд!
- Самолет, на сколько он может подняться? - спросил Сережка. - А дирижабль и того меньше.
- Ты не прав. - Это Слава. Он хотел еще что-то сказать, но разве наших переспоришь. Сережка вон какой горластый.
- А тогда и вовсе не было ни самолетов, ни дирижаблей.
А Рево свое:
- А он на них и не рассчитывал. Он думал о ракете. И даже оставил описание такой ракеты и чертежи.
- Какая еще ракета?
- Это все выдумки.
- Выдумки! - возмущенно закричал спокойный обычно Рево. - Я вам сейчас докажу. - Но он не успел ничего доказать. Пришла Мария Васильевна, заглянула в шкафы и обрадовалась.
- Ну, какие же вы молодцы! Бегите скорей домой. Вы ведь не ели. - И мы разошлись.
Для чего же все-таки живет человек? Если он как этот.. как его… Кибальчич, что ли, о котором говорил Рево. Если он, зная, что завтра утром его повесят, набросят на шею петлю, и будет он, задыхаясь, болтаться на виселице еще не мертвый, но уже не живой. И если он, зная все это, в последнюю ночь торопливо дописывает свои записки о какой-то ракете, которую, может быть, когда-то кто-то будет строить, значит, он живет для того, чтобы летать на звезды. А Сережка Крайнов говорит - человек живет, чтоб бороться. Просто раньше, до революции, люди жили и не знали - как. А теперь - знают. Вот и должны бороться.
* * *
Наконец-то нам дают вожатого! Говорят, он с "Арсенала". С "Арсенала" - это здорово!
- А как его зовут? А сколько ему лет? - пристает Люська. Хлопает своими длинными ресницами и пищит тонким голоском: - Девочки, интересно, какой он? Правда, девочки?
- Люция, - говорит Рево, - ты бы хоть раз в жизни спросила что-нибудь умное.
Люська на минуту перестает хлопать ресницами и пищать. Но зато потом, потом уже никто не может вставить ни слова, и испуганно моргает ресницами Рево. А мы узнаем, какие кары обрушатся на его бедную голову, если он не перестанет так обращаться со своей родной сестрой. Они всегда так. Придут в школу. Люська вдруг потихоньку, ласковым голосом:
- А ты дверь запер?
- Дверь? - переспрашивает Рево и задумывается, будто задачку решает.
- Да, дверь, - говорит Люська уже не так ласково.
- Ннет, - говорит Рево.
- Нет? - повторяет Люська. - Значит, не запер?
- Не запер, - подтверждает Рево, - а как я мог…
- Значит, не запер! - перебивает Люська. Пусть лезут воры и воруют!
- Да при чем тут воры.
- А как при чем? Ведь дверь ты не закрыл!
- Так у меня…
- Не закрыл! - кричит Люська. - Ты всегда так! Я маме скажу!
- Так ведь ключ! - толкует Рево.
- Я скажу, - кричит Люська, - и папе скажу. Почему ты не закрыл?
- Так ведь ключ у тебя, - наконец вставляет Рево.
Но Люське разве можно что-нибудь доказать? Впрочем, мирятся они тоже быстро, и Люська снова становится веселой и болтает как сорока.
Вот и сейчас она перестала кричать, утихла. Мы опять заговорили про вожатого. Интересно, какой он будет? И дома у нас с Валюхой тоже долго еще продолжался этот важный разговор. Как его встретить? Сережка Крайнов сказал, лучше всего выстроиться на линейку и так стоять. А придет - всем отдать салют. Если он скажет: "Будь готов!" Мы ответим: "Всегда готовы!"
- Только отвечать надо дружно, - сказала Сима Глазкова, - а то один - в лес, другой - по дрова.
Мы даже прорепетировали несколько раз, чтоб дружнее получалось. Сережка выходил за дверь, потом входил в класс и поднимал руку в салюте. Мы кричали ответ дружно и громко, и оконные стекла весело звенели каждый раз, словно тоже готовились приветствовать нашего вожатого. У нас уже совсем хорошо стало получаться, но из соседнего класса, где еще шел урок, прибежала учительница и выпроводила нас. Есть еще такие малосознательные учителя. Сережка Крайнов, правда, сказал - это ничего, а вот с международным положением у нас еще слабовато. Не все ребята знают. Мы с Валюхой, по правде говоря, тоже не очень знали. Поэтому Валюха даже стала спрашивать Яшку, который как раз ел суп и читал газеты. Яшка нам целый час, наверное, рассказывал. Все растолковал. И про английских буржуев, которые точат на нас свои буржуйские зубы, и про хитрых польских дипломатов. Вот он какой умный, Валин Яшка. Теперь мы с Валюхой лучше самого Сережки знаем.
На другой день после уроков мы не ушли по домам. Сначала выстроились во дворе, даже весь ледок на лужах возле школьного крыльца вытоптали. Генка Копылов несколько раз к воротам бегал, выглядывал. Первый раз как заорал: "Идет! Идет!" А потом смеется - обдурил.
Мальчишки стали снежками перебрасываться, Люська захныкала: "Ноги замерзли". Мы пошли в школу погреться. Решили: "Будем тут ждать". Сережка сказал - ладно. Только надо посты поставить. Как появится - сразу быстро строиться. Только успели пальто снять, смотрю - Валин Яшка. Топает по коридору, уши с мороза красные. Кто-то из мальчишек как засвистит - тревога. А я кричу: "Это Валин брат!" Валя тоже увидела Яшку, подбежала:
- Ты чего пришел?
А Яшка важно так:
- Пионерка Сытина, ты почему не в строю? Видишь, все построились уже?
Сережка потом набросился на Валю - почему не сказала. А мы и сами ничего не знали.
Яков не стал терять времени и сразу приступил к делу.
Работу нашу по борьбе с религиозными предрассудками он разругал - кустарщина. Нужно воспитывать не какую-то Машутку или там ее бабку, а - массы.
Валюха хотела сказать, какая у этой Маши бабка. Ее, пожалуй, трудней, чем массы, воспитывать, а Яшка:
- Пионерка Сытина, не нарушай дисциплину.
Он объяснил нам - воспитательную работу надо проводить на строгой научной основе: организовывать лекции, устраивать диспуты или же привлечь художественную литературу и поставить пьесу.
Предложение насчет лекции и диспута мало вдохновило нас, а мысль о пьесе понравилась.
Спектакль - это здорово. В городе у нас театра не было. Кино - да. Одно "Авангард" - на площади Чапаева, другое - на Южной стороне, где кирпичный. А еще крутили картины в клубе "Арсенала". А тут - театр!
На нас словно напал какой-то артистический микроб. Все вдруг захотели выступать. Люська решила остаться артисткой на всю жизнь.
- Ах, девочки! Театр!.. Я даже думать ни о чем больше не могу. У меня перед глазами - сцена, сцена, сцена… - говорит Люська, отбрасывая назад волосы, которые у нее отросли до плеч, и посматривает сквозь ресницы на Сережку Крайнова.
Артистов хватает. А вот какую пьесу ставить? Первым делом мы сунулись в библиотеку. Старушка библиотекарша, повязанная поверх безрукавки-меховушки крест-накрест платком, отставила на подоконник кружку с чаем.
Мы торопливо листали растрепанный "Чтец-декламатор". Стихи о французской революции… песни ткачей… Не то. "Ташкент - город хлебный". Мы уже знали невеселую историю мальчишки, заброшенного судьбой в чужие края. Сочувствовали его одиночеству и стойкости. Но сейчас ни мы ему, ни он нам не могли помочь. А это что? На обложке колючими острыми буквами написано "Цемент". Зачем нам цемент? Что мы, каменщики, что ли? Спасибо. Возьмите ваши книги и можете спокойно допивать свой чай.
Ну что же нам все-таки делать?
- Может, самим написать? - сказал Рево. - Мне недавно попалась одна книга. Историческая. Про такую страну - Спарту. Спартанцы были очень смелыми воинами. - Рево увлекся и принялся рассказывать о Спарте, какая это была замечательная страна. И жители ее - воины были очень смелыми и отважными. Но тут на него набросилась Люська:
- Опять про свою Спарту. Вчера до ночи свет не гасил - читал. Я спать ужас как хочу, а он все не гасит. Мама сказала - выбросит эту Спарту и хотела…
- Люция, - говорит Рево. - Если ты не замолчишь, я не ручаюсь… А главное, ты - глупая, хотя и сестра.
- А ты, Ревка, ты еще…
- Да хватит вам, - прикрикнула Сима Глазкова. - Завели волынку. А ты чего это? Про какую-то Спарту. Какое это имеет отношение к пьесе?
- Очень даже имеет. Пусть она не мешает, тогда скажу.
Мы общими усилиями утихомирили Люську. Она обиженно замолчала, и Рево, наконец, договорил. Выяснилось, что однажды спартанские воины, теснимые превосходящими силами врага, терпели поражение и послали гонцов просить помощи. Но помощи прислать им не могли - не было больше воинов. Послали к ним только старого слепого певца. Воины сердились и даже смеялись над певцом. Но казалось, что его прислали не зря. Он тут же сочинил песню, спел ее. Песня вдохновила бойцов, они бросились на врага и победили его.
- Вот какая была эта песня, - докончил Рево.
- Революционная? - спросил кто-то.
- Ну, конечно.
- Но ведь у нас нет такого поэта. Кто же напишет?
- Валя! - выпалила я.
- Валя? - ребята удивленно оглянулись на меня, потом на вспыхнувшую маковым цветом Валю, но спорить не стали. В протоколе так и записали:
"Пионерке Сытиной написать пьесу для борьбы с религиозными предрассудками".
Только мы вышли из школы, Валя набросилась на меня.
- Что же ты? Как же теперь? Вдруг у меня ничего не получится?
Но я была уверена, что получится. Валя даже стихи в рифму вон как ловко пишет. А тут без рифмы. Без рифмы что хочешь написать можно. А пока Валя будет писать, придется выступать хору. Хор наш состоял из нескольких девчат. Для школы это было ничего, а вот если придется выступать в клубе "Арсенала", где предполагалось провести вечер, это же курам на смех, такой хор - его и слышно-то не будет. В резолюции, которую мы приняли на сборе, было записано: "Всем разучить песню".
Но тут вышла целая история.
Учить нас пению было поручено Симе Глазковой. Однажды остались мы после уроков. Сима записала на доске слова. Мы несколько раз повторили их. Сима пропела их сначала одна. А потом скомандовала:
- Ну, теперь давайте вместе - три-четыре.
Мы запели. Но Сима замахала руками:
- Ты, Коп-Коп, уж очень… Даже остальных не слыхать.
Генка обиженно замолчал.
- Громко не надо, - примирительно сказала Сима. - Главное, старайтесь мотив вести. Ну вот, послушайте еще разок. А сейчас: начали!
Мы запели. Но Сима опять:
- Стоп! Стоп! Не все поют. Ну-ка, начали снова.
Начали снова, вдруг Сима подошла к Сережке:
- Ты чего это? А? Один ревет - оглохнуть можно, другой…
Сережка стоит красный. Оказывается, наш боевой командир только рот раскрывает, как рыба, а петь не поет.
- Ты почему это? - строго спрашивает Сима. - На собраниях, на наших сборах Сережка - ого-го. Если что не так - отчитает будь здоров. А тут вдруг стоит, как глухонемой.
- Да ну его к черту, - говорит вдруг злым голосом наш командир, и стукает по парте кулаком. - Ну его к черту. Что это за дело такое для человека - петь песенки? Придумали деточки игрушечки и рады. Мы, мол, работаем! Как же. Нашли работу. Хватит. Не буду я больше петь. Вы можете, если вам нравится, а я не буду!
- Правильно, - зашумели мальчишки. - Это девчачье дело. Пусть вас Симка и учит.
Но тут вдруг Слава-тихоня вылез.
- А между прочим, - говорит, - в армии тоже учат петь. - Сказал и сел на место. Он в последнее время, хотя мы его в пионеры не принимали, тоже приходит. Наверное, надоело сестренку нянчить. Придет, сядет и сидит. А тут вдруг вылез. Надо же. Ну что он знает об армии? Просто смех, да и только.
* * *
Еще с утра закрутило жестким мелким снежком. Я глянула в окно и обрадовалась: зима!
Но зашедшая к маме Макарьевна сказала:
- Нет, это только зазимье. Настоящий снег - он ложится на мокрую землю и спящих людей. - И правда. Снежок растаял, будто его и в помине не было. И сейчас за школьным окном мотаются на ветру мокрые ветки. Но я смотрю не на них. Возле окна сидит мальчик, который… Ну, кто бы мог подумать! Такое можно прочитать в книге. Но чтобы это произошло с обыкновенным мальчиком, который учится в твоем классе…
Стоит чуть-чуть повернуться, и мне видна его белая голова у окошка, худенькая шея, выглядывающая из-под воротника рубашки. Какое у него серьезное лицо. Вот он задумался - наверное, высчитывает пример и покусывает кончик ручки. А волосы у него беленькие-беленькие и, наверное, очень мягкие.
У нас был вечер, посвященный международной солидарности пролетариата. Наш пионервожатый Яков Сытин сделал доклад о международном положении. После торжественной части началась художественная. Хор девчат под руководством Симы Глазковой спел несколько песен.
А потом произошло вот что. Ребята разбрелись. Кто собирался поиграть в разные игры, кто просто потолковать. Вдруг в зале стало шумно, послышались возгласы. Сначала было непонятно, что происходит. Там, в другом конце зала, группа ребят окружила тесным кольцом Христофора Иннокентьевича. Он что-то говорил, но что - не было слышно. Любопытные потянулись в ту сторону, и вскоре там уже скопилось много народу. Оказывается, Христофор Иннокентьевич даже на этом торжественном вечере не мог оставить в покое наши головы.
- Внимание, внимание! - пронзительно закричала Сима Глазкова. Зал немного притих. Христофор Иннокентьевич взобрался на стул, подставленный кем-то из мальчишек, и объявил, что сейчас будет проводиться физическая викторина. Условия такие: будут заданы вопросы. Желающие ответить на первый вопрос должны сделать шаг вперед. Каждый, кого спросит Христофор Иннокентьевич, должен ответить. Кто не согласен с ответом - поднимает руку и тоже отвечает. Тот, кто ошибется, вылетает из игры. Победителю, оставшемуся после нескольких туров, достанется приз. Все зашумели и закричали.
- А какой приз?
Христофор Иннокентьевич поднял над головой сверток и показал его залу.
- А что там? - снова закричали любопытные. Но тут, покрывая шум, раздался голос Симы:
- Шире круг! Шире круг!
Мы расступились, образуя плотное кольцо. Христофор Иннокентьевич, подождав немного, задал первый вопрос. Он был вроде и простой, и вместе с тем не очень легкий: почему снег белый?
На несколько секунд в зале наступила тишина. Кое-кто сделал шаг вперед. Особенно много ребят из "А".
- А ты чего же, Топик, - подтолкнул меня Сережка Крайнов.
- Да ну, - неуверенно проговорила я.
- Иди, - зашептала Валя, - а то ведь "ашки".
Это было верно. "Ашки" то и дело нас обставляют. Теперь, если приз в свертке достанется им, они и вовсе позадирают носы. Почему же все-таки снег белый? Я подумала и тоже шагнула вперед. Оказалось, на это не так просто ответить. Наши ряды заметно поредели. Осталось человек пятнадцать. Мы теперь оказались как бы по одну сторону круга, а по другую - зрители. Снова вопрос. Тоже простой и такой же каверзный.
- Нуте-с, - говорит Христофор Иннокентьевич, потирая руки. - Нуте-с!
Отвечает девчонка из "А". Нет, неверно. Я поднимаю руку, поднимают руки и другие ребята. Эта девчонка вылетает. Что ж - неплохо! Но все же трудно продержаться. Новый вопрос, и снова редеют ряды участников. Я мельком замечаю, что наших осталось совсем мало, и среди них - Слава Рахманов. Раньше, пока было много народу, я его и не видела. Еще вопрос. Ну, это, кажется, ерунда, я это знаю. Это, конечно, объясняется трением. Удивительное дело, никто из "ашек" не смог правильно ответить, понесли какую-то ерунду про энергию. Ура! "А" потерпело поражение. Остались только двое: я и Слава Рахманов. Это, видимо, сильный соперник.
- Топик! - орут ребята. - Топик, давай! Не подведи!
Мне бросается в глаза кумачовое от волнения лицо Сережки. Даже моя Валюха-тихоня и та, позабыв про все на свете, скачет и кричит:
- Топик! Держись, Топик!
Христофор Иннокентьевич задает вопрос. Это последний. Я отвечаю. Но Слава поднимает руку.
- Неверно, - говорит он медленно. - Здесь действует закон Архимеда.
Закон Архимеда? Я не знаю, что это такое, даже никогда не слышала. Ну и умный, наверное, парень, этот Слава Рахманов! Что есть - того у человека не отнимешь! Так считает и Христофор Иннокентьевич. Он пожимает Славе руку и на глазах притихших зрителей разворачивает сверток. Там книги. Эти книги Христофор Иннокентьевич протягивает Славе. Но Слава не берет их.
- Н-нет, - говорит он негромко, но внятно, - я не могу считать себя победителем. Дело в том, что я, что я… - он на минуту заминается, но продолжает так же спокойно и внятно, - дело в том, что я учусь в шестом классе уже второй год и поэтому знаю многое, чего не знают другие… остальные ребята. А Таня - первый год, поэтому она… и приз должен достаться ей.
Он поворачивается и выходит из круга, оставив книги в руках изумленного Христофора Иннокентьевича.
Ну, не странный ли человек этот Слава Рахманов?
Возвращаясь домой, мы с Валей долго говорим о нем, вернее, говорю я, а Валя слушает.
Надо же! Вот так вдруг и сказал: "Я второй год!" А ведь мог и не говорить - никто его за язык не тянул. Мог бы вообще об этом никому не рассказывать. Учился бы - и все. И учителя хвалили бы, и ребята уважали. Они хоть и посмеиваются, и говорят, что это, мол, не главное в человеке - хорошо учиться. Но если человек учится так, как учится Слава, к нему начинают относиться по-другому.
Нет, он все-таки необыкновенный человек.
Но почему же все-таки он второй год в шестом, если он так учится? Этот вопрос, видно, не только у меня одной на уме. На другой же день Сережка Крайнов, наш командир - человек прямой, спрашивает без всякой дипломатии:
- Чего же это ты остался на второй год, если ты такой умный?
Вообще Сережке Слава не понравился с самого начала. Я это чувствую. Наверное, он бы уже давно предложил ему пойти куда-нибудь за школу и перекинуться один на один, если бы Слава не держался так. Я не могу точно сказать как, но есть в этом мальчике что-то такое, что заставило всех нас отнестись к нему даже против нашей воли - с уважением.
Разговор Сережки со Славой происходит утром. В классе еще мало ребят. Слава стоит возле своей парты, как всегда, аккуратный, подтянутый, и тетрадки его не брошены, как попало, а положены на парту.
- Ввидишь ли, - отвечает он спокойно и дружелюбно, будто не замечая грубости Сережкиного вопроса, - я был ранен и долго пролежал в госпитале, а потом догнать было трудно. Школа далеко. Лошадь не всегда… А потом и вовсе уехали…
Но мы уже не слушаем, что было потом. Нас будто завораживают слова "ранен" и "госпиталь". Ранен! Значит, кто-то стрелял в Славу?! Значит, был бой! Госпиталь - это тоже звучит по-военному. Это не то, что просто больница. В госпиталях лежат солдаты, бойцы. А Слава? При чем тут Слава - этот худенький белоголовый мальчик. Но теперь мы уже по-другому глядим на него, на его бледное, серьезное лицо. Отбросив всякие церемонии, мы, как маленькие дети, расспрашиваем его. В классе уже полно ребят, все толпятся, протискиваются вперед, всем хочется услышать, что говорит этот мальчик. Оказывается, отец Славы - военный, пограничник, и вся их семья, и Слава, и мама, и маленькая сестренка, жила на границе. Да, да, на самой настоящей границе.
- А какая она - граница? - спрашиваем мы.
- Обыкновенная. Ну, земля и земля. Столбы. По одну сторону наша страна, а по другую - чужая,
- Один только шаг - и чужая?