Тогда настала очередь младшей дочери, достаточно трудного ребенка Саюри. (Имя ее означает "маленькая лилия". Во всяком случае, японцы очень метко раздают имена.) Саюри была на несколько лет младше Чинацу. Родители никогда бы не решились назвать ее "случайным ребенком", хотя порою позволяли себе оговорки на тему "незапланированности". Под определенным давлением родители могли бы признать, что незапланированные события иногда приносят проблемы; с другой стороны, после двух хороших детей третий ребенок просто обязан быть в три раза лучше. Итак, нельзя утверждать, что родители Саюри сожалели о ее появлении. Однако девочка достаточно преуспела в математике, чтобы понять: один плюс один больше исходной цифры в два раза, а не в три.
Ичиро и Чинацу пошли предназначенными путями и оправдали все ожидания. Их превосходный пример был оприходован и аккуратно отложен в сторону, как дорогое кимоно; этот образец достойного поведения практически мог стать фамильной ценностью, передаваемой по наследству.
Чтобы продолжить совершенство родительских жизней, Саюри оставалось всего лишь последовать примеру старших сестры и брата. К несчастью, самой ей этого меньше всего хотелось. Девочка рассудила, что тогда ей придется не только все детство, но и всю свою жизнь провести в грязной воде, оставшейся от семейного купания.
К сожалению, Саюри не вполне понимала, чтоже именно ей хотелось делать, а потому помалкивала и выжидала. Она достаточно усердно занималась в старших классах школы, однако, стоило родителям отвернуться, все свободное время тратила на изучение английского языка. Без ведома семьи некая Мэгги из Австралии учила девочку по вечерам каждый вторник, а родители считали, что Саюри на волейбольных тренировках. По субботам Саюри ходила в кино - не ради развлечения, а с целью научиться говорить как Джуди Фостер, Сьюзен Сарандон и (к несчастью) Вуди Аллен. В воскресенье днем Саюри подстерегала в местном музее американских туристов. Отловив кого-нибудь в углу, она просила поговорить с ней пять минут, чтобы попрактиковаться в английском. Туристы неизменно соглашались, ибо кто же смог бы отказать такой милой и увлеченной девочке? И все это время Саюри прилежно заполняла анкеты для поступления в правильные японские университеты и была в один из них принята. Родители возрадовались. Теперь Саюри осталось только закончить школу и университет, поработать несколько лет в какой-нибудь конторе и к двадцати пяти годам уйти в новую семью.
Сразу после окончания школы Саюри вместе с Мэгги отправилась в посольство Австралии и получила рабочую визу. Неделю спустя девочка отзвонилась родителям по межгороду - из Сиднейского аэропорта. Не стоит и говорить, что родители отнюдь не обрадовались: огорчили их не только стремительные и неуважительные действия младшенькой, но и тот факт, что Саюри не хватило смелости попрощаться перед отъездом за границу.
На самом деле действиями Саюри руководил не недостаток смелости, но ее избыток.
Если бы она попыталась уговорить родителей, ее бы никогда не отпустили. Получился бы спор, который Саюри ни за что не выиграла бы, однако не хотела и проиграть, поэтому она просто поступила так, как требовалось, чтобы начать новую жизнь в соответствии со своими собственными соображениями. Поначалу родители Саюри сочли это шуткой - не могла же дочь и в самом деле звонить из Австралии, правда? И не может же она хотеть там остаться, да? Но потом, осознав правду, принялись угрожать и улещивать дочь. Саюри повесила трубку, ведь разговор бы ничего не изменил.
Она провела год в Австралии, пробовала разные занятия: была официанткой, маляром, собирала фрукты, преподавала японский и тому подобное. Кожа ее сильно загорела, улыбка стала шире, а английский лучше. Самая большая сложность в жизни на Западе заключалась в том, что Саюри частенько приходилось искать подходящую по размеру одежду в детских отделах магазинов, ведь девушка была миниатюрной даже по японским стандартам. (И вот почему ей предстояло провести жизнь на чужбине в образе детской куклы.)
Раз в месяц Саюри звонила родителям - всегда из нового автомата, - сообщала, что здорова, и вежливо выслушивала их мольбы о возвращении. Порой Ичиро, на правах старшего брата, поддерживал родителей в споре. Его требования Саюри точно так же игнорировала.
Когда у Саюри закончилась виза, девушка вернулась в Японию. Мама плакала, отец кричал, хотя в глубине души восхищался поступком дочери. Саюри сообщила родителям, что намерена поступать в американский университет и хочет выучиться на врача. Весь следующий год она работала в трех местах, сдавала необходимые тесты по английскому языку, и в результате поступила на терапевтическое отделение Мичиганского университета. Когда пришло время уезжать, мать снова выплакала целую японскую реку слез. Отец же успел смириться с нелепыми затеями своей младшей дочери. Тошияки предложил оплатить часть расходов на обучение, и Саюри крепко-крепко обняла отца. Он не знал, как реагировать, и просто застыл от ее ласки, точно шомпол.
Саюри получила диплом с отличием и нашла работу в больнице, где впоследствии и познакомилась со мной. Задолго до моей аварии она вернула отцу все деньги, когда-то данные им на учебу; все, до последней йены.
Пару раз в неделю ко мне в палату заходил доктор Гнатюк - приносил новые книги по психологии. Он начинал мне нравиться. Я затруднялся определить конкретную поворотную точку в отношении к этому человеку, поскольку не было никакого момента истины, когда бы я воскликнул: "Ух, да ведь бурундук совсем не плох!" Грегор завоевал меня постепенно. Главное, он перестал воспринимать меня в контексте врач - пациент и начал разговаривать со мной как с равным. Также повлияла и его симпатия к статуэтке горгульи, подарку Марианн Энгел, хотя Бэт, к примеру, называла монстрика ужасной страшилой. Однако по-настоящему Грегор подкупил меня другим: несмотря на несуразную внешность, он был страстным и увлеченным профессионалом. Однажды днем он долго-долго рассказывал, что считает юристов главными врагами психиатрии за последние полвека. Он говорил, как они защищают права пациентов - что хорошо, но до известных пределов. Адвокаты же готовы признать наличие прав даже у сумасшедшего, пожирающего собственные экскременты, и таким образом запретить врачам наблюдать этого пациента.
- Эти адвокаты даже дерьмо способны отнести к здоровому питанию!
Шли недели, в облике Грегора происходили явные изменения. Куда-то делись стоптанные туфли и нелепые штаны, он стал носить одежду, сидящую почти безукоризненно. Пускай не очень стильную, но вполне приемлемую. Под влиянием тренировок щеки больше не горели, словно он едва взбежал по крутой лестнице, и жирок на талии стал постепенно таять.
Грегор никогда не спрашивал, зачем я читаю книги по психологии, но с готовностью отвечал на любые мои расспросы о шизофрении. Хотя я ни разу, ни в одной беседе не упоминал имени Марианн Энгел, однажды проговорился (не вполне случайно): мол, изучаю этот вопрос из опасения, что одна моя знакомая - вы ее не знаете, - возможно, страдает данным недугом.
Она ведь просто сумасшедшая женщина…
- Я ее знаю, - обронил Грегор. - Вы говорите о Марианн Энгел.
Казалось, Грегору приятно было предвосхитить мой следующий ход, но я решил: все равно с ним советовались - доктор Эдвардс уж точно. Грегор признался, что вообще-то лечил Марианн Энгел в периоды ее пребывания в больнице (в последний раз она попала сюда за "разговоры с призраками" в общественных местах). Видите? Я спросил, почему же он мне никогда об этом не рассказывал. А Грегор процитировал клятву Гиппократа и добавил, что больше ничего не станет говорить о Марианн Энгел.
- В дальнейшем, - заявил он, - я не стану ни подтверждать, ни опровергать диагноз "шизофрения".
Грегор также заметил, что ни с кем не обсуждал и содержание наших бесед. Я ответил, дескать, он волен повторять кому и что угодно, ведь я не его пациент. Грегор возразил: мы по-прежнему в больнице, где я больной, а он врач, а это достаточная причина для конфиденциальности. Я выразил мнение, что психиатры в большинстве своем бесполезны и что меня действительно не волнует их (в смысле Грегора) обо мне мнение.
- Кое-кто и впрямь бы мог работать получше, - согласился Грегор. - Однако и у нас бывают моменты просветления. К примеру, из множества недостатков вашей натуры я могу выделить наиглавнейший.
- И какой же?
- Вы считаете себя умнее всех остальных.
Если не считать периодических, почти недельной продолжительности, исчезновений, Марианн Энгел теперь приходила в ожоговое отделение чуть ли не каждый день. Она начала помогать мне во время восстановительных процедур, хватала меня за здоровую ногу для упора, когда я отталкивался ногой поврежденной, словно одноногий велосипедист.
- Я говорила с доктором Эдвардс, - сообщила она. - Мне разрешили приносить тебе еду.
Раз уж она взялась беседовать с моим врачом, я спросил, можно ли и мне обсудить ее состояние кое с кем из докторов, лечивших ее. А именно с доктором Гнатюком.
Марианн Энгел заявила, что не потерпит подобных обсуждений; кажется, сам мой вопрос обидел ее. И добавила, что кому и знать, как не мне: она не безумна!
Между нами повисла неловкая тишина, однако Марианн Энгел разбила ее пополам:
- Парацельс составил мазь от ожогов на основе кабаньего жира, червей из черепа повещенного и некоторых частей мумии. Все следовало смешать и поджарить. - И она продолжила просвещать меня на тему развития медицины в области пересадки кожи, с самого начала, от древних индусов до наших дней.
Я размотал часть бинтов на ногах и показал ей самые недавние пересадки, в том числе несколько черных лоскутов. Кожу перфорировали, чтобы растянуть на более обширный участок, - в итоге нога походила на искривленную шахматную доску.
- Если бы ты был расистом, - протянула Марианн Энгел ведя пальцами по разноцветным клеткам, - вот бы ложка дегтя получилась, да?
Пальцы нежно скользили по ранам. Гладили мой торс, шею, провели по изгибу плеча.
- Что ты ощущаешь под чужой кожей?
- Даже не знаю, как сказать… - отозвался я. - Боль.
- Ты помнишь их истории? Способен почувствовать их любовь?
Иногда было сложно понять, ждет ли Марианн Энгел ответа или просто дразнится.
- Ты серьезно?
- Я сразу думаю о нас, - продолжала она. - Мне хочется пришить саму себя к тебе, как кожу.
Я закашлялся.
- А знаешь, - произнесла она. - У меня тоже есть отметины.
Я догадывался, что она имеет в виду. Когда Марианн Энгел надевала футболку, невозможно было не заметить татуировки - слова на латыни вокруг предплечий. Левую руку охватывала фраза "Certumestquiaimpossibleest". Я спросил, что это значит, и она перевела: "Верно, потому что невозможно". На правой руке было написано: "Quodmenutrit, medestruit". Это, по ее словам, означало; "Что меня питает, то и разрушает".
- Что-то непонятно! - признался я.
- Ну… - хихикнула она, - просто ты еще не видел, как я вырезаю.
Потом Марианн Энгел сделала кое-что совсем обычное. Коснулась моего лица.
Это ведь мелочь - ощутить прикосновение на лице, правда. Но вспомните о нелюбимых и сожженных тварях земных Подумайте о людях, чья кожа не помнит нежности.
Пальцы ее осторожно скользили по шрамам и струпам, пробирались к остаткам лица под повязкой. Любовно прошлись по бинтам на щеке, по крутому подъему к губам. На секунду замерли. Я закрыл глаза, - соединил шрамы от давнишних стежков, сшивавших обожженные веки. Сердце гулко колотилось в пещере груди, а запечатанные поры не могли, как ни старались, выделить пот.
- Какое у меня лицо?
- Как пустыня после бури.
Мне вдруг безумно захотелось рассказать ей, что до аварии я был красив… но я сдержался. Зачем? Протянул здоровую руку и коснулся ее щеки.
Она не отпрянула, нет. Нисколько!
- Будет и хорошее, - шепнула Марианн Энгел, поднялась и стала обходить углы палаты, обращаясь к своим Трем Наставникам. Было понятно, даже на латыни, что она спрашивает их позволения. "Jube, Domine benedicere".
К. моей кровати она вернулась с улыбкой - разрешение было получено.
- Хочешь посмотреть другие татуировки?
Я кивнул, и она собрала непослушные пряди волос, подняла их, обнажив основание шеи. Там был изображен небольшой крест, сплетение трех скрученных веревок без конца и начала. Она предложила потрогать. Я подчинился. Осторожно провел пальцами вдоль, затем поперек; получилось, что буквально сотворил крест.
Она разулась. Вокруг ее левой лодыжки вилась татуированная цепь бисерных четок, с крестом на подъеме ступни. Она заявила, что так всегда готова к епитимье. Однако улыбалась и явно говорила не слишком серьезно.
Затем Марианн Энгел стянула брюки - чего я не ожидал, ведь по фильмам как-то составилось впечатление, что женщины всегда раздеваются сверху. Белья на ней не было, из одежды осталась только белая футболка с нарисованным Бетховеном - пьяным, с рюмкой и под столом. (Подпись: "Девятая Бетховена".)
По всему правому бедру располагалась татуировка со змеей - в точности на том же месте, что и вышитый дракон на джинсах. Змея извивалась по ноге, совсем как змей в библейских сюжетах, неизменно изображаемый обвивающимся вкруг Древа познания Добра и Зла. Марианн Энгел стояла лицом ко мне - змеиное тело появлялось над ее коленкой, ползло все выше, дважды оборачивалось вкруг бедра, а ромбовидная головка удобно устроилась в области таза, изогнувшись к вагине.
Марианн Энгел не отрывала от меня взгляда. Стянула футболку с Бетховеном, хоть это было нелегко из-за копны волос, и оказалась посреди палаты совершенно обнаженная, лишь на шее болтался кулон со стрелой.
Лежа в ожоговом отделении, я пару раз чувствовал острое возбуждение. Мэдди изо всех сил крутила передо мной попой и даже оборачивалась - проверить, как подействовало. Но сейчас я впервые испытал полноценное, настоящее желание - по крайней мере мысленно; мой организм по-прежнему вырабатывал гормоны, отвечающие за эрекцию, насыщал ими кровь… вот только стремиться ей было некуда. Я представил, куда бежит эта кровь, и в паху стало горячо.
На животе у нее красовался еще один крест, гораздо больше того, что на шее. По форме он был словно кельтский, четыре луча сходились в кругу в середине, и все это заключено в овал, вытянутый в длину, от самых костей таза до нижних ребер. И прямо над верхней дугой овала выписаны три большие печатные буквы: HIS.
На левой груди было крупно наколото Святое сердце, ярко-красное, в терновом венце, и охваченное желтыми языками пламени, что тянулись вверх, к плечу.
Марианн Энгел приблизилась к моей кровати, давая рассмотреть себя во всех подробностях, а потом предложила потрогать имя Христа. Я так и сделал здоровой рукой, и ее кожа от прикосновения покрылась вдруг мурашками.
Она уселась на постель спиной ко мне. Ангельские крылья распростерлись от лопаток, кончиками трогая ягодицы.
Крылья покрывали всю спину Марианн Энгел, и я невольно потянулся к ним, как будто ощутил некое право касаться ее кожи, как будто она была моя. Но осознал, что так нельзя - что так не может быть, и рука моя застыла в воздухе, на полпути, в неуверенности… а потом Марианн Энгел, не оборачиваясь, сказала:
- Я хочу, чтоб ты меня трогал.
Я приблизил руку и стал пальцами водить по чернильному оперению. Крылья были наколоты где четкими, где чуть заметными штришками, выписаны с таким искусством, словно это настоящий птичий пух. Кожа Марианн Энгел теперь вздрагивала, совсем как мое сердце.
Через несколько секунд она застенчиво обернулась. Улыбнулась - нервно, взволнованно, - и я отнял пальцы. Она поднялась и стала вновь натягивать одежду.
Мы молчали. Она оделась и ушла.
Не существует убедительных исследований на тему, когда лучше снимать гипс у ожоговых пациентов, поскольку вопрос неизбежно осложняется атрофией мышц. В конце концов доктору Эдвардс пришлось интуитивно выбирать, в какой именно день удалить из моей ноги стержни металлических пауков.
Саюри возликовала - ей давно уже не терпелось поднять меня с постели. Она дважды стукнула кулачками, для пущего эффекта.
- Вы готовы? Genki? Пора!
Мэдди и Бэт нарядились в голубые халаты и большие желтые перчатки, и готовы были помогать. Несколько минут они все вместе растягивали мне мышцы, массировали ступни, разминали негнущиеся ноги. Потом сестры подхватили меня под спину, выпрямили, поставили на ноги и поддерживали, пока не перестала кружиться голова. Мало-помалу они расслабляли руки, и наконец я сам стоял, выдерживая собственный вес.
Впервые после аварии я стоял на ногах. Саюри нарочито громко отсчитывала секунды: "…шесть… семь… восемь!", потом ноги превратились из сырых спагетти в вареные. В один миг кровь хлынула вниз, как будто вспомнила о силе тяжести. Бинты на ногах покраснели, смутившись собственной никчемности; мне резко поплохело.
Саюри уложила меня на кровать, а сама все тараторила поздравления. Наконец мозг успокоился после встряски от испытания вертикалью, и я заметил доктора Эдвардс - она стояла в дверях и радостно улыбалась.
Раньше, до теперешней попытки, я бы сказал (в лучших традициях мачо и циника), что результат будет практически нулевой. Прямостояние слишком примитивно, даже младенцы с этим справляются! Однако задумайтесь, как удержаться в вертикальном положении, и кто знает, какие мысли полезут в голову?..
Я не хотел радоваться звучащим со всех сторон радостным возгласам, но звучали они вполне искренне. Дамы мной гордились, и, против всякого ожидания, я и сам собой гордился.
Вместо того чтобы отмахнуться от своего достижения, я расплылся в идиотской ухмылке, горячо благодарил всех за помощь и жалел лишь о том, что моего триумфа не видит Марианн Энгел.
Казалось бы, в тот вечер нужно было крепко уснуть… а вот не спалось. Во сне ко мне стекалась мерзость.
В ту ночь мне снилось, что Саюри подняла меня на ноги, а потом резко отпустила. Тело-развалюха скомкалось; змеей вился и изгибался позвоночник. Думаешь, сам сможешь стоять? Нэн швыряла дротики в мою обездвиженную массу, а сестры буйно радовались неудаче. Я заглянул под кровать-скелет. Там были огни, тысяча свечей. Хотелось затушить их, протянуть руку, но мышцы кто-то, кажется, разъединил, превратил меня в марионетку без веревочек. Огни кривлялись, строили рожицы, раздвоенными язычками лизали простыни, грозя поджечь их словно саван. Кости рушились вокруг меня, со страшным дребезгом ломался эшафот кровати.
Врачи смеялись. Кто-то хрипло выкрикнул по-немецки: "Alles brennt, wenn die Flamme nur hei? genug ist. Die Welt ist nichts als em Schmelztiegel!"
Очевидно, во сне я - как Марианн Энгел наяву - говорил на всех языках. "Все горит, если пламя достаточно сильное. Мир - всего лишь тигель!"
Меня погребла костяная ловушка, а саван все полыхал. Рожи в пламени ненавидяще улыбались, улыбались; предательские языки лизали, все лизали, лизали… "Я здесь, и ты не сможешь ничего поделать". Вокруг свистели стрелы, вонзались мне в руки и ноги…
Мне долго-долго снилось, как я горю, а когда сон наконец-то закончился, я не сразу понял, почему парю на воздушной подушке кровати. И только через несколько минут распознал, где был сон, а где явь.