Франческо снял со стены арбалет. Он остался от отца, великого стрелка, погибшего в битве, когда Франческо и его брат Бернардо были совсем маленькие. Арбалет этот, возвращенный в Фиренце сослуживцем отца, был единственным воспоминанием, оставшимся Франческо от родителя.
Кузнец вернулся в спальню, к телу Грацианы, и просунул арбалет со стрелой в открытое окно. Уже светало; он окликнул проходившего мальчишку и попросил передать весточку брату, что жил на другом конце города. Через час Бернардо объявился у окна спальни.
Франческо умолял его не подходить ближе из боязни заразить.
И попросил лишь о последнем одолжении.
- Все, что угодно, - ответил Бернардо. - Я почту твою последнюю просьбу.
Франческо объяснил, чего хочет, и сел на кровати, лицом к окну.
Подавляя рыдания, Бернардо взял арбалет и натянул тетиву. Глубоко вздохнул, сосредоточился и мысленно попросил дух отца направить стрелу в цель. Потом спустил тетиву, и стрела полетела. Выстрел был точным, смерть - мгновенной.
Франческо упал на кровать, подле своей Грацианы, и стрела с наконечником из обручальных колец прочно вошла ему в сердце. Умер он, как жил, в любви. Вот так…
Глава 7
Едва Марианн Энгел закончила свой рассказ, я воскликнул:
- Ведь это так тоскливо, оба умерли от чумы! - Да уж, никто не смог бы обвинить меня в чрезмерном романтизме…
Сами догадайтесь, каким тоном Марианн Энгел заявила, что нет, история о любви не кажется ей тоскливой.
После ее ухода я рассмотрел эту историю под разными углами. То было донкихотство: старая Италия, жертвенность, преданность и обручальные кольца, пронзившие сердце лучшего и верного мужа. Проделав некоторое умственное усилие, я пришел к следующему выводу: смысл рассказа, возможно, не в том, что супруги скончались от омерзительной болезни, но в определенной трогательности поступков Франческо. Тем не менее, если бы это я готовил спагетти и услышал, как жена визжит от гигантских нарывов, тут же бросился бы вон из дома - только меня и видели.
Следующие несколько дней я ждал, когда же снова придет Марианн Энгел - мне не терпелось доложить ей, что Франческо был не совсем конченым придурком. Хотелось показать, что я расту как личность (выражаясь на клишированном психожаргоне), чтобы она тоже не отставала. Но так и не дождался и стал гадать, то ли ее снова призвали служить горгульям, то ли это я все испортил своими неромантичными комментариями. А потом мой отупевший мозг опять залихорадило: "испортил что"? Как же я позволил себе, хоть на секунду, вообразить, будто мы пара? Идиот!
Бэт притащила конверт, только что доставленный курьером. Я разорвал обертку; внутри обнаружилась записка на коричневом пергаменте. Надпись, казалось, была сделана пером много веков назад - буквы изгибались завитушками; такому почерку теперь уж не учат.
Мой дорогой,
в последующие несколько дней я буду занята работой.
Дух вновь в меня вселился.
Горгульи жаждут рождения.
Вскоре вернусь к тебе.
М.
Я обрадовался, что причина отсутствия Марианн Энгел не в моем поведении - у нее всего лишь очередной сеанс резьбы.
По телевизору показывали "мыльную оперу". У Эдварда опять случилась амнезия, а давно потерянная сестра Памелы, миссионерка, только что вернулась из Африки. Я катал по доске свой шарикоподшипник. Следил, как собственное серебристое отражение уменьшается с расстоянием. Разминал упражнениями ноги. Морфий капал по-прежнему. Змея все так же лизала меня в череп. "Я иду, и ты не сможешь ничего поделать". И еще: "Придурок, лузер, нытик, наркоман, демон, чудовище, дьявол, злодей, тварь, животное, гоблин, ничтожество, пустое место - и таким останешься. Нелюбимый. Не заслуживающий любви. Никто".
А, да что может знать змеиная сволочь?! Марианн Энгел написала мне "Мой дорогой".
Я представлял, как Франческо работает в жаркой кузнице. Представлял, как Грациана пробует пасту в зачумленной постели - "ну немножко, тебе сразу полегчает". Представлял умирающих любовников. Пытался представить преданность, от которой можно умереть за другого; это я-то, едва способный вообразить собственную дальнейшую жизнь. А потом попробовал мысленно нарисовать, что получится, когда, в конце концов, меня выпишут из ожогового отделения, и как изменятся наши отношения с Марианн Энгел.
В замкнутом пространстве больницы ее эксцентричность казалась мне красочной, яркой, но нисколько не способной испортить повседневную жизнь. Я был под защитой своего распорядка, режима дня, а персонал терпел Марианн Энгел в угоду мне и в связи с отсутствием других друзей - за исключением, быть может, Грегора. А раз уж мы с ней виделись только в этой ограниченной - и ограничивающей - обстановке, оставалось лишь гадать: до каких пределов дойдут странности Марианн Энгел в настоящем мире?
Разговоры о множестве сердец в груди или о жизни длиной в семьсот лет вносили приятное разнообразие в мое монотонное существование. Иногда мне делалось неловко, но чаще было втайне радостно думать, что Марианн Энгел чувствует "магическую связь" со мной. А вот как бы я воспринял ее поведение, доведись нам познакомиться до аварии? Нет сомнений, я бы только отмахнулся от нее и вернулся к своим делам. Очередная чокнутая. Конечно же, в больнице уйти некуда.
Но наступит время, когда я смогу уйти, если захочу.
Детство монахини Марианн Энгел закончилось на заре четырнадцатого века; ей предстояло начать обучение в скриптории Энгельталя. Подобные заведения существовали несколько сотен лет, с тех пор как Charlemagne, или Карл Великий, повелел устраивать особые помещения для переписывания и хранения важных рукописей. Поначалу, разумеется, книжное дело относилось исключительно к переписыванию и сохранению Слова Божьего.
Работа у книжников была нелегкая. У них - или в Энгельтале, у Марианн - имелись только самые простые инструменты: ножи, чернильницы, мел, лезвия, губки, свинцовые белила, линейка и шило. Ради сохранности книг в скрипторий не дозволялось проносить свечи. В холодное время года книжнице даже негде было погреть руки. Книги имели такую ценность, что писчие помещения зачастую размещали на вершине хорошо укрепленной башни; на самих же книгах делали предупредительные надписи о последствиях кражи или вандализма. Типичное предупреждение предрекало книжному вору болезнь, лихорадку, колесование и повешение. Не что-то одно, а каждую из этих напастей по очереди.
Жизнь была суровая, но книжница могла бы вспомнить, что каждое переписанное ею слово зачтется в ее пользу в Судный день, а также защитит от дьявола. Враг, впрочем, не замедлит воздать за подобную агрессию, а посему он ниспослал Титивиллуса, демона каллиграфии, чтобы отбиваться за себя.
Титивиллус был хитрый пройдоха. Несмотря на самые хорошие намерения, работа книжницы всегда скучна и однообразна. Внимание рассеивается, случаются ошибки. Титивиллусу вменялось в обязанность ежедневно наполнять мешок тысячей книжных ошибок. Потом трофеи волокли к Сатане, и тот вносил их в Книгу ошибок, чтобы использовать против писцов в Судный день. Переписывание представляло определенную опасность для писца: верносписанные слова засчитывались положительно, неверно списанные слова - отрицательно.
Но вышло так, что дьявольская уловка сработала в обратную сторону. Писцы, помня, что Титивиллус не дремлет, старались изо всех сил. В конце концов демон уже не мог наполнять свои мешки и был отправлен на понижение, таиться в церквях и подслушивать, кто из женщин станет сплетничать во время службы.
Как бы то ни было, "стандартный" шрифт, используемый средневековыми писцами, назывался готическим минускулом - кстати сказать, то же самое начертание использовала в своих письмах Марианн Энгел. Что вовсе ничего не доказывает, но я бы схалтурил, если бы не помянул этот факт в рассказе.
Прошло шесть дней после того, как Марианн Энгел прислала записку. Пять дней с тех пор, как мне в последний раз пересадили кожу с одного участка тела на другой. Четыре дня назад я простоял тридцать семь секунд. Три дня назад в последний раз говорил с Грегором. Два дня назад стоял сорок шесть секунд, при поддержке неизменно деятельной Саюри Мицумото. Позавчера опять, как прежде, почти весь день раздумывал о самоубийстве.
Заглянул Грегор; было заметно, что он усердно тренируется, но все никак не избавится от дряблости под подбородком, которую удачно маскирует свежеподстриженной эспаньолкой. Я похвалил его за приятные перемены во внешности и поинтересовался, как зовут даму.
Грегор тут же возразил, что нет никакой женщины, но слишком уж быстро. Почувствовав, что выдал себя, он переменил стратегию и попытался притвориться равнодушным, однако на лице его появилось виноватое выражение.
Это странная, но стойкая повадка всех людей, считающих себя некрасивыми. Они смущаются от одного только предположения, что увлеклись; чувствуя, что сами недостойны внимания, они также не хотят признать, что смеют дарить его другому.
Наша пока хрупкая дружба не позволила мне совать любопытный нос глубже - когда Грегор попробовал сменить тему, я сразу подчинился.
В мою палату вбежала радостная Саюри и заговорила сплошными восклицаниями. "Доброе утро! Есть у вас минутка?! Обсудить лечение?!"
Нет, заявил я. В голосе моем чуть слышно звякнул металл, точно опрокинулся поднос с ножами. Именно на такой эффект я и рассчитывал.
- Какой удар! - воскликнула Саюри, прикрыв ладошкой рот, а потом заверила меня, что смех - лучшее лекарство, и принялась объяснять, что сейчас проведет со мной серию испытаний на силу и сноровку. Возможности моего тела, распиналась Саюри, "еще нужно определить", поэтому с помощью приспособления под названием "гониометр" мы будем измерять подвижность суставов.
Она стала хватать и сгибать в локтях мои руки, записывая результаты в блокнотик. Потом проверила ноги и обнаружила, что правое колено (то самое, жестоко разбитое) не очень-то поддается. Усердно занесла в блокнот и этот факт.
- Небольшая проблемка.
Затем, с целью определить чувствительность разных частей тела, Саюри принялась тыкать меня какой-то дурацкой палкой, и все спрашивала об ощущениях. Я сообщил, что чувствую тычки дурацкой палкой. Ох как она хохотала! Какой же я смешной, да.
Саюри дала мне в здоровую руку карандаш и попросила написать что-нибудь в блокнотике. Я неуверенно вывел: "Где же она?" (Еще один пример выдающегося везения: огонь не тронул мою правую руку, при том что я родился левшой.) Саюри не обратила никакого внимания на слова; ее интересовала только сноровка пальцев. Она переложила ручку в левую мою руку, ту, на которой недоставало полутора фаланг, и попросила написать еще что-нибудь. Мне удалось нацарапать: "В жопу". Саюри взглянула на мои литературные потуги и обнадежила: по крайней мере буквы различить можно.
Напоследок она сообщила, что мне предстоит программа тренировок, и это будет замечательно!
- Оглянуться не успеете, как мы вас на ноги поставим, еще бегать будете!
Какого черта, отозвался я, ходить я уже умею и ничего особо замечательного в этом не вижу.
А Саюри указала - очень деликатно, - что, хоть я и умел ходить в прежнем своем теле, мне придется научиться делать это заново. Я спросил, смогу ли когда-нибудь ходить как самый обычный человек, но она выразилась в том смысле, что я неправильно все воспринимаю - мол, лучше мне сосредоточиться на первых шагах, а не на целом пути сразу.
- Мне вовсе ни к чему такие вот дешевки в духе восточной мудрости.
Кажется, тут Саюри догадалась: мне хочется поругаться - и решительно шагнула вперед.
Она заявила, что качество ходьбы будет зависеть от многих вещей, в первую очередь от моего собственного усердия.
- Ваша судьба в ваших руках.
Я возразил: дескать, вряд ли ей вообще есть дело до моих успехов, ведь зарплату она так и так получит.
- Это нечестно! - воскликнула Саюри.
Этого-то я и ждал. Уж я постарался объяснить, что действительно "нечестно". "Нечестно", что она по вечерам идет в суши-бар, а потом на последний сеанс, на "Годзиллу", а я остаюсь в больничной палате и мочусь через трубочку. Вот это, добавил я, уж точно нечестно.
Саюри поняла, что разговаривать бессмысленно, но была по-прежнему любезна.
- Вы напуганы, и это естественно. Я знаю, вам сложно, вы хотите представить завершение пути, хотя не способны вообразить даже начало. Но все будет хорошо. Нужно только подождать.
На это я отозвался:
- Сотри снисходительность со своей узкоглазой физии, ты, япошка-сучка!
Назавтра ко мне пришла Марианн Энгел и сунула в руку записочку.
- Выучи! - потребовала она и заставила повторять слова, пока не запомню их накрепко.
Час спустя в палату, высоко держа голову, явилась Саюри Мицумото. Она мельком взглянула на Марианн Энгел, потом повернулась ко мне.
- Медсестры говорят, вы меня звали.
Я изо всех сил постарался изобразить небольшой поклон в ее сторону, хотя это не так-то просто сделать лежа, и начал выговаривать заученные слова:
- Мицумото-сан, konoaidawa hidoi kotobao tsakatte hon-toimi gomenasai. Yurushite kudasai. - (Что означает примерно: "Мне очень жаль, что я вчера наговорил вам столько ужасного. Пожалуйста, простите меня.)
Такого она явно не ожидала. Но ответила:
- Извинения приняты. Откуда вы знаете японский?
- Вот моя… подруга. Она меня научила. - Слова мои соответствовали истине, хотя и не объясняли, откуда японский знает Марианн Энгел. Я, конечно же, спрашивал, но в течение всего прошедшего часа она не хотела ничего обсуждать кроме ошибок в произношении. Также не удалось выяснить, откуда, не приходя семь дней подряд в больницу, она узнала, что я обидел Саюри. Может, ей медсестра рассказала или доктор Эдвардс?
По чистой случайности эти две женщины еще не были знакомы.
Марианн Энгел шагнула вперед, низко поклонилась Саюри и произнесла: (текст на японском языке).
Саюри изумленно и восторженно распахнула глаза и поклонилась в ответ:
- (текст на японском языке).
Марианн Энгел кивнула.
- (текст на японском языке) - улыбнулась Саюри. - (текст на японском языке).
- (текст на японском языке) - Марианн Энгел в знак несогласия помотала головой, - (текст на японском языке).
Марианн Энгел опять поклонилась.
Саюри хихикнула и прикрыла рот ладошкой.
- (текст на японском языке).
Кажется, Саюри была ужасно довольна, что мое отвратное поведение накануне вылилось в столь неожиданную встречу. Она широко улыбнулась, попрощалась и ушла, напоследок снова поклонившись Марианн Энгел. Марианн Энгел подалась ко мне и прошептала:
- Я больше слышать не хочу, что ты плюешься злобой на Мицумото-сан. Боль не пройдет от гадких слов. Открой свое сердце любви и доверься мне! Я обещаю, мы выйдем на свободу, но я одна не справлюсь.
Она отошла от кровати, пододвинула стул, стоявший в углу, и тяжело опустилась на него с усталым видом жены, расстроенной неудачами мужа. Это странное выступление заставило меня озвучить вопрос, который я давно хотел, но боялся задать:
- Чего ты от меня хочешь?
- Ничего, - отозвалась она, - Мне ничегошеньки не нужно, ничего не делай для меня.
- Почему? - спросил я. - И что это вообще значит?
- Лишь ничего, совсем ничего не делая, ты сможешь доказать свою любовь.
- Я не понимаю!
- Поймешь, - откликнулась она. - Я обещаю.
И с этими словами Марианн Энгел перестала говорить о том, что случится в будущем, и решила вернуться к рассказам о своем прошлом. Я не верил ни единому слову - да и как поверить?! - но по крайней мере уже не чувствовал себя таким тупым, как сначала.
Глава 8
Легко ли мне жилось в Энгельтале? Я росла среди сестер… Сложнее всего было научиться говорить тихо. Я понимала, тишина есть неотъемлемая часть нашего духовного благополучия, но все равно меня то и дело ругали за "неуместную несдержанность". На самом же деле я была просто ребенком и вела себя как ребенок.
Не только звуки приглушали в Энгельтале - в монастыре притупляли все. Вся наша жизнь проходила по распорядку, утвержденному в конституции ордена, документе столь подробном, что целых пять глаз в нем было отведено исключительно на мытье и одежду. Даже в убранстве монастырских зданий не разрешалось никакого изящества, чтобы не запятнать наши души. В обеденном зале нам полагалось сидеть точно в том же порядке, как мы пели в хоре. За едой читались молитвы - нам давалась пища не только физическая, но и духовная. Мы часто слушали отрывки из Библии и очень много из святого Августина, а иногда жизнеописание святого Доминика, жития "Legenda Aurea" ("Золотая легенда") или "Санкт-Трудпертскую Песнь песней", "Das St. Trudperter Hohelied". Читки эти по крайности отвлекали нас от безвкусной еды - специи в монастыре запрещались, а мясо мы ели по специальному позволению, которое давалось исключительно в силу медицинских показаний.
Все время, свободное от служб в главной молельне, я проводила в скриптории.
Гертруда с самого начала давала понять, что мое присутствие ей не нравится. Однако в силу своей должности ей не подобало напрямую высказывать недовольство. Для того имелась ее фаворитка сестра Аглетрудис.
Аглетрудис, точно пухлявая планетка, обращалась вкруг большой звезды; каждым своим действием она старалась угодить хозяйке и помучить меня. Стремилась она лишь к одному в этой жизни: принять скриптории, когда Гертруда наконец умрет. А что же я, как не препятствие на пути к подобной цели?
Задолго до моего появления в скрипторий просочились финансовые соображения. В обычае того времени было производство книг для состоятельных горожан, часто в обмен на земли после их кончины. Гертруда, несмотря на всю свою декларируемую святость, никогда не смущалась экономическими условиями подобных соглашений, но не одобряла продажу книг по совершенно иным причинам: это мешало ей пользоваться скрипторием в собственных целях. В самом начале своей карьеры Гертруда решила, что создаст одну великую работу, которая и ляжет в основу ее легенды, - окончательную версию Библии на немецком языке. Хоть вслух она такого никогда не произносила, но наверняка воображала, что книгу эту прозовут Библией Гертруды, "Die Gertrud Bibel".
Главная помеха от моего присутствия заключалась в следующем: я, девочка, не до конца повзрослевшая, стану отнимать драгоценное время от настоящей Гертрудиной работы. Помню, с какими словами Гертруда поручила меня наставничеству Аглетрудис: "Настоятельница как будто рассчитывает, что этот ребенок сможет кое-что нам предложить. Покажи ей самые начатки ремесла, и лучше на другом конце комнаты, но трогать ничего не давай. Пальцы у нее толстые, не достойные божественных инструментов. А самое главное, пусть держится подальше от моей Библии!"