Мэдди, ночная сестра, выглядела так, словно вот-вот готова сорваться в ближайший бар строить мужикам глазки. Не обязательно давать, но уж пофлиртовать непременно. Даже ухаживая за нами, жертвами ожогов, Мэдди нарочито вертела бедрами под белой юбкой. Попа у нее была, в моей терминологии, павианья - обезьяны за такой готовы со скалы попрыгать. Порочная, испорченная девчонка, Мэдди, казалось, и в медсестры пошла лишь для того, чтобы с полным правом носить медицинский халатик, как в порнофильмах. Однажды она заметила, как я на нее пялюсь, и произнесла:
- А ты до аварии был самец хоть куда, верно?
Фраза прозвучала не вопросительно, а скорее утвердительно. Мэдди совсем на меня не сердилась, просто удивлялась.
В конце недели приехала мать Терезы - забрать вещи. Она описала мне похороны: оказывается, мэр прислал "прекраснейший венок из лилий", и все хором пели псалмы, "и голоса летели к небесам". Потом, забывшись, с тоской посмотрела в окно, на парк через дорогу, где дети шумно играли в бейсбол. В моих глазах эта женщина за секунду постарела на десять лет. Она отвела глаза от детей, взяла себя в руки. И несколько минут не могла решиться задать вопрос.
- Что Тере… - начала она. - Мне сказали, моя дочь скончалась в вашей постели. Как она?..
- Нет, - ответил я. - Она не страдала.
- Почему она пришла… к вам?
- Я не знаю. Она сказала, Бог считает меня прекрасным.
Мать кивнула и сдавленно всхлипнула.
- Тереза была такой хорошей девочкой! Она столького заслуживала…
Не в силах договорить, она отвернулась, и чем больше старалась успокоиться, тем сильнее дрожали у нее плечи. Наконец она сумела снова взглянуть на меня.
- Господь милосердный дает нам лишь то, что мы сможем вынести. Вы поправитесь.
Потом шагнула к двери, но остановилась.
- "Не головня ли он, исторгнутая из огня?" - Она выпрямила спину. - Это Захария, глава третья, стих второй.
Мир благ.
Сунула под мышку пластиковые цветы и ушла.
Кто долго лежал в больнице, знает, как от запаха нашатыря нос утрачивает чувствительность.
Во время одного сеанса санации, когда Нэн скребла мое тело, я спросил:
- Как я пахну?
Она смахнула пот со лба рукавом белого халата и явно раздумывала, сказать ли правду или придумать что-то более приятное. Когда Нэн раскрыла рот, я уже знал, что выберет она правду. Так всегда бывало.
- Лучше, насколько это возможно. Это… в смысле, вы… вы пахнете застарелой плесенью. Как будто в давно покинутом доме очень долго не открывали окна.
И она продолжала выскабливать и подновлять этот давно покинутый владельцем дом. Я хотел сказать ей, что это ни к чему, однако знал: Нэн лишь подожмет губы, а работать станет еще усерднее.
В больнице неспособного позаботиться о себе пациента осаждают посторонние люди: они сдирают с вас заживо кожу; они не способны смазать вас достаточным количеством крема, чтобы тело не так чесалось; они все время называют вас солнышком и зайчиком, хотя вы и близко не похожи ни на солнышко, ни на зайчика; они считают, что порадуют вас, если натянут тошнотворные улыбки на противные лица; они обращаются к вам так, будто вам сожгли не тело, а мозг; они стараются быть хорошими, "заботясь о тех, кому повезло меньше"; они плачут только от того, что у них есть глаза. Есть в больнице и посторонние другого сорта: эти и хотели бы поплакать, да не могут, вот и начинают бояться самих себя больше, чем вида ваших ожогов.
Когда уже не мог выносить телевизор, я начинал считать отверстия в подвесном потолке. Пересчитывал, перепроверяя себя. На закате запоминал хитросплетения теней по стенам. Научился по шагам определять настроение каждой из медсестер. Скука лежала со мной в одной постели и сминала мои простыни. Змея, вот сучка, все лизала основание черепа. Я иду… Меня снедали белизна, и духота, и запах антисептика. Мне хотелось просочиться сквозь мочевыводящий катетер и утопиться в собственной моче.
Было ужасно; однако после слов Нэн о том, что после выписки из больницы (до которой еще очень много месяцев) меня отправят в центр реабилитации с целью обеспечить "реинтеграцию" в общество, стало еще хуже. Когда-нибудь, добавила Нэн, я сумею почти полностью себя обслуживать и жить самостоятельно.
Через семнадцать лет после освобождения из одного казенного дома я попаду в другой казенный дом. С той разницей, что тогда я был ребенком без гроша в кармане и впереди меня ждала целая жизнь. К тридцати пяти годам я стал сожженной, использованной спичкой.
Итак, я слушал докторов и согласно кивал в ответ на рассказы о предстоящих операциях, хотя с неменьшим успехом они могли бы готовить меня к экскурсии в затонувший на дне морском город. Я подмахивал бланки согласия, отписал свой дом и личные сбережения. Лечение таких, как у меня, ожогов порой обходится в полмиллиона долларов, а то и зашкаливает за миллион.
Меня навестил юрист в неудобном халате для посетителей. В отличие от прочих гостей он решил надеть еще и хирургическую маску; приятно думать, что сделал он это ради моей безопасности, но скорее всего просто параноидально боялся что-нибудь подцепить. В любом случае мне этот жест показался весьма уместным: невольно при виде лица под маской представляешь себе вора, который хочет тебя ограбить.
Начал юрист с выражения соболезнований по поводу аварии; исчерпав набор общих фраз, принялся объяснять, сколь серьезные трудности приключились с моей кинокомпанией. По сути, проблема заключалась в неисполнении контрактов, предполагающих поставку новой продукции в торговую сеть; съемки прекратились, как только я потерял возможность руководить процессом, но обязательства на поставку уже были подписаны. Юрист прокрутил несколько возможных исходов, однако, поскольку я никого не обучал своей работе на случай внезапной недееспособности, наиболее жизнеспособным представлялся только один сценарий: банкротство. Юрист объяснил, что не хотел лишний раз беспокоить меня "в столь трудный период", а посему уже подготовил нужные документы на конфискацию имущества и выплату долгов кредиторам. И, разумеется, в первую очередь позаботился об оплате своих собственных услуг.
Я подписал все предложенные бумаги, лишь бы он поскорее убрался. И вполне оценил иронию ситуации: я, всю жизнь торговавший телом, теперь тратил все свои деньги на тело. Бизнес мой накрылся, компания моментально прекратила существование, и юрист не придумал ничего лучше, кроме как повторить, что он сочувствует, и как можно скорее покинуть отделение.
Так и текла моя жизнь. Когда доктора сообщали об улучшениях, я изо всех сил старался изобразить улыбку. Медсестры гордились, когда я сжимал резиновый мячик обожженной рукой. Думали, я так стараюсь вернуть себе силу, но я-то старался поскорее их заткнуть. Я устал от флирта Мэдди, серьезности Бэт и жизнерадостности Конни.
Я терпеливо сносил размазывания крема, исполнение кремового долга каждой из медсестер. И молился, в самой глубине души, о возможности сбежать. Однажды Нэн невозмутимо объявила мои раны "классическим вызовом" мастерству такого доктора, как она. Я возразил: дескать, я отнюдь не проблема, которую следует решать. Нэн запнулась.
- Нет, я совсем не это хотела… я… э, я… Вы правы. Я перешла все границы и искренне сожалею.
Я испытал краткую радость победы, однако ирония заключалась в том, что я был полностью согласен с доктором: я и впрямь представлял проблему, требующую решения, проблему, которую мы рассматривали с противоположных точек зрения. Нэн воспринимала мои повязки как кокон, то есть колыбель новой жизни, я же считал их погребальным одеянием.
Сучка-змея в позвоночнике все сплетала хвостом мои кишки и без конца шипела: "Я приближжжаюсссь, и ты ничего не поделаешшшшь…" Мне даже стало все равно. Змея приближается. И что теперь? Всего лишь дополнительная проблема в моем бесконечном списке. Мое лицо и так превратилось в настоящий Дахау. Тело - живая иллюстрация к Дантову "Аду", вот-вот готовому обрушиться на самое себя. Накидка тела над выжженным адом души больше не могла выдержать собственный вес; мое бытие разрушалось всеми возможными способами. Один из докторов, услышав о том, что я лишился пениса, стал рассказывать о современных достижениях в области подвижных протезов, на случай если мне захочется восстановить член. Это раньше использовались лишь проволока и шарниры, с помощью которых член мог только стоять или висеть; теперь вживляют сложные насосные системы.
Подобные технологические новинки служили слабым утешением для того, кто некогда восхищал своей способностью поддерживать адски длительную эрекцию. Так гибнут великие…
Я дотяну до состояния, необходимого для выписки из больницы, и двадцать четыре часа спустя буду мертв. Ядал себе такую клятву, и лишь она поддерживала во мне жизнь.
Я атеист.
Я не верю в Бога, который накажет меня за самоубийство.
Не имея религиозных убеждений, я никогда не считал свой несчастный случай божественным возмездием за свои "безнравственные" деяния. Я точно знаю, отчего произошла авария. Я был под кайфом, мне чудилось, что в меня летят стрелы. Чтобы увернуться от воображаемых стрел, я направил машину к реальному обрыву. Бензин в баке сработал именно так, как положено бензину: загорелся от вспышки. Когда пламя объяло мое тело, я загорелся согласно законам термодинамики и биологии. И нечего искать тут глубинный смысл.
Я понимаю, некоторые люди приходят к Богу после постигших их несчастий, хотя мне это кажется еще более нелепым, чем обретение Бога, когда все хорошо. "Я был сокрушен! Бог меня точно любит". Как будто никак не соглашаешься на романтические отношения, пока не получишь кулаком в морду от представителя противоположного пола.
Мое "чудесное спасение" не опровергнет моего убеждения в следующем: Небеса - лишь концепция, выдуманная самим человеком с целью примириться с тем фактом, что жизнь земная безжалостно коротка и вместе с тем, как это ни парадоксально, чересчур длинна.
В порыве полной искренности, однако, следует раскрыть некое обстоятельство, которое, по мнению многих теистов, непременно должно обусловливать мое неверие. Теисты утверждают, что я отрицаю мысли о Небесах лишь по одной причине: стоит мне принять их, как тут же придется признать, что самому мне суждено отправиться в ад.
Потому что я совершил убийство.
* * *
Нежный вздох опускается, точно шелковый саван, на душу, принявшую близкую смерть. Небольшая воздушная ямка в бурлящем потоке повседневности. Шелк этого ощущения трепещет (нет, "трепещет" - слово слишком активное: шелк опадает поверх тебя), словно тело вечно склонялось к земле и наконец-то достигло своего назначения. Знамя поражения милосердно отброшено, и оттого потеря не так горька. Само поражение поддается под осознанием поражения, а смерть поглощает победа.
Змеиный шепот стихает, и касание смерти столь нежно и притягательно: смерть - как хозяин, что гладит собаку по голове, как родитель, утешающий плачущего ребенка. Часы утекают, дни уже едва отличимы от ночи. Тьма сгущается, как прекрасное и тихое цунами, тело жаждет мягких колыбельных и прощальных молитв.
Я отвечаю за вышесказанное: ничто не сравнится с решением умереть. У меня появился отличный план, и я невольно улыбался. Я стал еще легче парить на своем воздушном матрасе.
Я был никем не любимое чудовище. Никто не оплачет эту потерю - для всех и вся меня уже не существует. Кто станет скучать - может, лицемерно заботливые врачи? Нэн честно старалась говорить правильные слова, изображать надежду, но ей хватало доброты не лгать. А вот я ей врал, когда притворялся, что хочу излечиться. Я доводил свой план до совершенства, я работал над ним, пока медсестры врачевали мои ужасные увечья, порхая нежными пальцами по омерзительному телу, - так самые легкокрылые мушки усаживаются на фекалии.
Самоубийство каждому хочется обставить как следует. Особенно тем, кто, подобно мне, уже обречен на существование залежалого пельменя. Хуже только смерть мозга или паралич - а это вполне вероятно, стоит допустить ошибку в расчетах. Так что, повторюсь, самоубийство каждому хочется обставить как следует.
Реализация моего плана начнется сразу после выписки из больницы, потому что в ожоговом отделении за мной слишком внимательно следят. В реабилитационном центре не будет ни замков, ни охраны. К чему? В таких местах стараются вернуть людей в общество, а вовсе не укрыть от него.
У меня по-прежнему имелось несколько тысяч долларов заначка на банковском счету, открытом на чужое имя; этого должно хватить с лихвой. Я уйду из реабилитационного центра, похромаю по улице, отыщу банк и получу эти деньги. Куплю плащ с капюшоном, чтоб передвигаться незамеченным по миру смертных. А потом начнется самая интересная охота за сокровищами.
Оружие достать будет несложно. Я уже решил, что обращусь к Тоду-мусорщику, мелкому перекупщику, с радостью готовому продать за лишний бакс родную бабушку. От перспективы с прибылью загнать ствол его лицо, все в рубцах от прыщей, осклабится, и он, пожалуй, даже парочку патронов накинет сверху.
Все остальное раздобыть еще легче. Бритвенные лезвия можно купить в любом магазине. Веревки продаются в скобяной лавке на углу. Снотворное - в соседней аптеке. Виски - в ликероводочной лавке.
Купив все необходимое, я заселюсь в гостиницу. Оставшись один в номере, приму парочку антигистаминных таблеток, хотя никакой аллергией не страдаю. Потом посмотрю несколько порнофильмов по платному каналу, просто поностальгирую по старым временам. Кто знает, может, даже с собой на прощание повидаюсь.
Пока буду смотреть кино, вставлю пару магазинов в дробовик. Потом соображу аркан, уделю особое внимание узлу. Цель моя - не удушиться, а сломать себе шею: чем больше и крепче узел, тем легче это сделать. Сооружу прекрасную петлю и покачаю лассо на руках, восхищаясь собственной работой; с гордостью подергаю конец веревки - вы же знаете, как мужики любят теребить концы. Неторопливо выйду на балкон с ружьем и лассо в руках. Закат. Вдохну вечерний воздух. Раскину руки, обнимая весь город. Сожму кулаки и дважды ударю в собственную изъязвленную грудь. Буду чувствовать себя сильным и мужественным, надежно привяжу веревку к балконным перилам. Перекину петлю наружу, проверю, чтобы длины веревки хватило на вполне чувствительное падение, прежде чем случится резкий, радостный рывок. Потом смотаю веревку, представляя, как проделал бы то же самое с чертовой змеюкой, поселившейся в моем позвоночнике.
Откручу крышку с пузырька с лекарством, вытряхну пять таблеток снотворного, закину в горло и запью стаканом скотча. Повторю этот коктейль еще несколько раз.
Так приятно посидеть с бокалом виски, любуясь закатом. Между двумя глотками освежающего напитка я открою пакетик с лезвиями и наполовину перережу веревку. Тут понадобится определенная игра в расчетливую угадайку - веревку нужно подрезать так, чтобы она не сразу порвалась от рывка и падения моего тела. Мне хочется, чтобы, когда я достигну самого дна пропасти, веревка меня удерживала хотя бы еще какое-то время.
Я выпью еще виски, проглочу еще пять таблеток снотворного. А вот зачем я принял антигистаминное: если переесть снотворного, может начаться рвота, а антигистаминные препараты нейтрализуют подобную реакцию и удерживают усыпляющее снадобье в желудке. Умно, да?
Дальше я возьму весь недельный запас морфия, который мне дадут для битвы с болью-змеей, и одним движением закачаю полный шприц. Завершу этот ядовитый коктейль, залив остатки снотворного финальным глотком скотча. Теперь вам уже понятно, к чему я веду свой план.
Я накину петлю на шею, быстрее, вот уже крутится-вертится шар… Достану из пакетика еще одно безупречное новенькое лезвие. Видите, как сверкает на солнце? Точно подмигнул мне ваш придуманный Бог! Одним решительным движением располосую правое запястье, прорежу глубоко и ровно, а следом точно так же располосую левую руку. Это важно: я проведу вдоль вен, отнюдь не поперек. Те, кто режет запястье поперек, либо не хотят умирать, либо слишком тупые, чтобы довести дело до конца.
Я присяду на край балкона. Окровавленными руками подниму заряженный дробовик и вставлю дуло в рот. Аккуратно направлю ствол так, чтобы выстрел прошел сквозь нёбо прямо в мясистую кашу мозга. В дробовике самое замечательное то, что можно почти не целиться. Сотня шариков моментально разнесет вашу чертову башку. Восхитительно.
Тело мое будет расположено спиной к городу и от выстрела рухнет вниз с балкона. Я полечу вниз с выбитыми мозгами, но веревка на горле тут же прервет падение. И я подвисну, дрыгая ногами…
Вообще-то, быть может, я стану конвульсивно дергаться - заранее сказать сложно. Кулаки окрасятся красным, череп превратится в липкое серое месиво, вроде как на самых мерзких картинах Пикассо. То, что останется от мозга, начнет задыхаться без кислорода. Желудок переполнится виски и снотворным. Вены станут выплескивать радостную, полную наркотика кровь из запястий. Теперь, если веревка разрезана как надо, она начнет разматываться. Плетеные концы раскрутятся в разные стороны и через несколько минут поддадутся. Тело мое упадет на мостовую с высоты двадцати этажей. Превосходно. Финал. Вот это - настоящее самоубийство, гораздо лучше любых воплей о помощи.
Во всяком случае, таков был мой план. Никогда еще никто сильнее меня не стремился к смерти.
Глава 3
Опишу, пожалуй, для начала ее волосы… и впрямь, ведь невозможно же начать с чего-то другого! Волосы ее были словно виноградная лоза в Тартаре - лоза, что растет в ночи, тянется из мест столь темных, что о солнце туда доходят лишь слухи. Они вились обильно и непослушно, темные кудри низвергались столь запутанным каскадом, что казалось, поглотят собой ту счастливую руку, которой доведется их растрепать. Волосы ее были такие невероятные, что даже теперь, много лет спустя, меня тянет на совершенно абсурдные метафоры, о которых утром я наверняка пожалею.
Глаза ее… сейчас опять окажусь в неловком положении… Глаза пылали, как позеленевшие сердца ревнивых любовников, что в полночной тьме укоряют друг друга. Нет, я не прав, то были не зеленые глаза, а голубые… Океанские волны бились в их радужной оболочке, как нежданный шторм, готовый вырвать моряка у оставшейся на берегу жены. Нет, постойте… быть может, ее глаза и впрямь были зеленые; быть может, цвет менялся от ее настроения подобно кольцам с драгоценными камнями, способными менять свой цвет, повинуясь умонастроению владельца.
Она появилась в дверях ожогового отделения, одетая в светло-зеленый больничный халат, загадочно сверкнула глазами, тряхнула этими своими дико спутанными волосами, а я все ждал, когда же она задохнется от ужаса, непременно испытываемого всяким, кто видел меня впервые. Я ждал, как она прикроет рот ладошкой, от испуга и смятения. Однако она меня разочаровала - всего лишь улыбнулась:
- Ты сгорел. Опять!
Вообще-то я стараюсь не реагировать на нелепые заявления незнакомцев, но, честно говоря, на этот раз смолчал по другой причине: не желал, чтобы она услышал мой голос - не голос, а бульканье засорившегося сортира. Горло у меня уже заживало, а вот ухо (которое сохранило способность слышать) все никак не могло привыкнуть к качеству производимого звука. Мне хотелось, чтобы она слышала только мой прежний голос, тот, что позволял затаскивать женщин в постель.
Я молчал, и тогда она снова заговорила:
- Ты уже в третий раз горишь.
Собравшись с духом, я поправил ее: