Я сказал, чтобы они меня подождали, и побежал посмотреть. Пробежал шагов пять и увяз по колена, Да еще упал и руками тоже завяз. Насилу-насилу выкарабкался. Вылез весь грязный, в тине. Серега с Федькой смеяться начали, а Федька признался:
- Я знал, что тут трясина, Я нарочно не сказал.
У меня на руке был комок грязи. Я размахнулся и этой грязью как шлепну в него.
- Шиш ты у меня получишь теперь рыбки!
- Уж и посмеяться нельзя.
- А кабы я утоп, тогда что?
Тут опять заржала лошадь. Серега вскочил на ноги.
- Вон она! Смотрите: утопла. Почти всю засосало.
На другой стороне, недалеко от берега, и правда, была лошадь. Не знаю, как мы раньше ее не заметили, - ведь уже почти рассвело. Весь зад ее, до холки, увяз, наверху были только шея, голова и передние ноги до колен.
Мы кинулись на ту сторону. Лошадь, когда мы подбежали, повернула к нам голову. Вся шея, морда и даже уши у нее был и выпачканы грязью. Грива тоже была в грязи, только у самой шеи, откуда растут волосы, шла светлая полоска.
- Наверно, пить хотела, вот и залезла, - сказал Федька.
- Ну да, пить.
Я стал насвистывать, как когда лошадей поят, потом поманил:
- Тпр-се, тпр-се…
Лошадь рванулась, высвободила передние ноги, даже вся повернулась к нам, но ее сейчас же назад втянуло.
- Не вылезет, наверно, - из сил она выбилась.
- Когда гуща такая, конечно не вылезет.
Лошадь отдохнула немножко и опять заметалась. Под ней что-то хлюпало, как в квашне. Я увидел, что у нее прыгает губа, а глаза выворочены на нас: чего же вы, мол, стоите, не помогаете?
- Да что же мы? Ведь сдыхает она…
Я бросил свои удочки, банку с червяками и ведро. Ребята тоже, побросали. Федька засучил рукава и спрашивает:
- Ну чего делать, сказывайте?
А мы с Серегой и сами не знаем. Самим лезть в трясину - все равно не поможешь..;
- Надо в село бежать, мужиков звать.
- Не успеешь, задохнется она.
- Эх ты, топора нет! Нарубить бы сучков побольше и побросать ей - вот бы ей и упор был.
- Давайте хоть сухих насбираем: может, вылезет как-нибудь.
Федька, для начала, хотел оборвать со всех удочек лески, а удилища пока бросить к лошади. Мы не дали ему: какая от них польза, когда они, как соломины, тоненькие?
Пошли собирать валежник. Но его было мало, да все гнилой, трухлявый. Лошадь подмяла его под себя и как будто еще глубже потонула.
Я залез на дерево, сломал штук пять тоненьких сучков и с листьями бросил ей. Она даже не поглядела на них: видно, совсем замучилась.
- Глядите, глаза закрыла! - крикнул Серега.
- Сдыхает, должно быть.
- Что же теперь, а?
Тут кто-то вспомнил:
- Лесника надо позвать, он близко.
Я сломя голову бросился к леснику. Он жил за большой дорогой, недалеко от сломанной осины. Бежать надо было все время лесом. Я не смотрел, что босиком, и летел напрямик изо всех сил. Один раз меня так полоснуло по лицу веткой, что я думал - глаза вырвало. В другом месте наскочил на пенек и расшиб палец на ноге.
У большой дороги у меня загорелось сердце, и я остановился передохнуть. Остановился, слышу - идет кто-то. Выбежал на дорогу - Харитон Савельич. Он раньше попом был. Теперь он живет, как мужик; недавно даже в колхоз просился, но только его не приняли. Я подбежал к нему и слова не могу выговорить: запыхался очень и за лошадь страшно, что сдохнет.
- Дяденька… Савельич… Харитон…
- Что, милый? Да ты не волнуйся. Что ты, господь с тобой!
- Нет, лошадь… завязла она… сдыхает…
- Какая лошадь? Где? Да говори ты толком, ну! Я вот тоже, ищу свою. Спутал недалеко вот тут, а теперь никак не найду.
- Вот там, у Медведицы.
- У Медведицы? Нет, это не моя, наверно. Моя не зайдет туда: далеко очень.
- А не все равно? Если колхозная, так пусть пропадает? Да может, твоя еще: распуталась и ушла.
- Разве что распуталась. Ну-ка, пойдем скорей.
Я побежал назад. Он тяжело потопал за мной. Сапоги у него как из железа, штаны широкие, на голове - старая рыжая шляпа, похожая на гриб. Из-под нее торчат длинные космы.
Пошли немного - он спрашивает:
- Какой она масти, лошадь-то?
- Темная. Должно быть, каряя.
- Как каряя? Моя буланая… И остановился.
Я тороплю его:
- Скорее! Она же задохнется.
А он стоит и расспрашивает:
- Ты хоть гриву-то разглядел как следует?
- Разглядел.
- Ну, какая она?
- Черная, а возле шеи белая немножко.
- Нет, это не моя. Слушай, ты вот что: сбегай лучше в село и скажи мужикам. Они живо вытащат. А я пойду свою искать.
Я схватил его за полу и не пускаю.
- Дядя Харитон, не надо, не уходи! Ведь она сдохнет, пока в село сбегаешь.
- Не сдохнет. Господь не допустит, чтобы она сдохла.
- Да-а, не допустит! Ее уж и так по горло втянуло. А про бога я знаю: его и нет вовсе, это вранье все.
Он затряс своими космами.
- Ах ты, паршивец! Да разве можно так говорить? Да я тебя сейчас…
Я крикнул ему прямо в лицо:
- Пошел ты вон, дурак косматый! Еще в колхоз просился… и опять изо всех сил побежал к леснику.
У него никакого двора не было. Прямо в лесу избушка, и возле нее собака бегает. Здоровенная, серая, на медведя похожа.
Увидала меня - ощетинилась, бухнула раза два. Я не испугался ее и забежал на крыльцо, Только хотел дверь открыть, она меня сзади лапами сгребла и стащила вниз. Я упал, она надо мной стала и рычит, а кусать - не кусает.
Тут выбежала баба, - должно быть, лесникова хозяйка.
- Полкан, Полкан! Ах, окаянный, загрыз парнишку, начисто загрыз!
В руках у нее чугунок был. Она подбежала и чугунком этим собаку по спине, потом помогла мне встать.
- Искусал? Погрыз? Что же ты, ай не видишь, какой он? Он не только что человека, быка - и то повалит.
- Да нет, не покусал он меня. Ты скорей дядю твоего зови, лесника.
- А его нет, он в село уехал. На что он тебе?
- Лошадь там утопла, вытаскивать надо.
- Какая лошадь-то, чья?
- Да не знаю я. Может, ваша.
- Нет, на нашей сам уехал. Что же теперь делать? Надо в село бежать.
- Какое там село! Она уже сдыхает. Сейчас надо - скорей. У вас топор есть?
- Есть.
- А веревка толстая?
- Веревки нет, есть вожжи старые.
- Давай скорей, я вам принесу потом.
- А ты не потеряешь? Сам-то мне тогда…
- Не бойся, не потеряю. Да скорей ты, тетка, вот какая!..
Она зашла в избу и пробыла там, может, и недолго, а мне показалось - полдня целых. Вышла, я у нее выхватил из рук топор с веревкой, чуть, с ног ее не сшиб - и бежать. Собака кинулась было за мной, баба на нее прикрикнула, и она отстала.
Лошадь, когда я прибежал, была все на том же месте, Глубже ее, правда, не затянуло, - должно быть, уж до дна дошла, - но и вперед она нисколько не подалась.
Серега с Федькой накидали кругом нее много валежнику, но она даже и не пробовала вылезать: положила голову на кучу сухих прутьев и стоит, не шевелится. Я как увидал се такой, так у меня и руки опустились.
- Что, сдохла?
- Нет, видишь - глазами моргает.
- Силы у нее нет нисколько.
Недалеко от поляны липа стояла. Листья у нее большущие были, как заслонки. У нас ими в поле воду в ведре покрывают.
Если нарубить больших сучков с такими листьями, то по ним ходить по чистой воде можно - все равно выдержат. И еще мягкая она очень, липа. Рубить ее ничего не стоит.
Мы с Серегой забрались на нее. Федька нам подал топор, и мы взялись за дело. Я порублю немножко, устану - Серега начнет. Федька снизу кричит нам:
- Довольно уж, хватит!
А мы, знай свое, рубим. Нарубили целую кучу и слезать стали. В это время в лесу кто-то засвистал, потом закричал:
- Маш, Маш, Маш! Машка, Машка!
Лошадь подняла голову, навострила уши и опять, как давеча, когда увидала нас, заржала. Федька побежал на крик: догадался, что это хозяин, наверно. Серега спрыгнул и побежал за ним, а я остался на дереве - ждать, что будет.
Немного погодя забубнили голоса. Я узнал Федькин и Серегин. Они говорили оба вместе, перебивая друг дружку. Им отвечал мужичий, тоже будто знакомый, а чей - не поймешь. Слышно было, что ребята ему что-то доказывают, а он не соглашается.
Потом сразу, как будто дверь отворили, стало слышно все, что говорят.
- Некогда мне, детки, - упирался мужичий голос. - На мельницу я собрался. И так все утро у меня пропало.
Ребята наскакивали на него:
- Да ты посмотри сперва. Может, это еще твоя.
- А хоть и не твоя лошадь, так все равно помоги.
- Ну, какой я помощник! Больной я, детки, спина у меня не годится. Мне тяжелого-то вовсе ничего нельзя делать.
Они вышли из-за дерева и очутились почти подо мной. Я посмотрел вниз, вижу: с одной стороны Федька идет, с другой - Серега, а посредине - рыжая шляпа, из-под нее торчит кусок бороды.
Когда они прошли, я слез с дерева.
Харитон вышел на поляну и посмотрел на лошадь.
- Ну, конечно, не моя. Моя буланая, а эта - и не разберешь, какой масти. Я же говорил, что не моя.
Лошадь смотрела на него во все глаза и будто ждала чего-то. Грязные уши ее стояли торчком. Только он успел сказать, что это не его лошадь, она в ответ ему тихонько заржала - так, как ржут лошади, когда им овса не дают.
И тут все - и я, и ребята, и сам Харитон - подумали, что это его кобыла, Харитон аж подпрыгнул на месте.
- Господи, да что ж это такое?! Она, ей-богу, она!.. Машенька, Маша!
Кобыла больше не отвечала, как будто у все последние силы кончились. Харитон кинулся к ней прямо в трясину и упал. Когда он вылез, на бороде его шматками - зеленая грязь. Руки тоже грязные. Шляпа с него слетела, и он ее не поднял. Только бегал по берегу и причитал:
- Пропала, пропала! Что я буду делать без лошади? Господи, господи…
Потом подбежал к нам и начал просить:
- Деточки, ребятушки, уж вы помогите, милые! Может, спасем как-нибудь. Я уж вам на орешки…
Я нарочно сказал:
- Что, не хотел итти, когда звали? Теперь вот сам и вытаскивай.
Он чуть не заплакал.
- Родной мой, прости ты меня, дурака старого! Кабы не дурак, разве бы я не пошел? Уж вы не серчайте. А то как же я один-то? Пропадет ведь она.
Я хотел ему сказать: "А бог-то? Ты говорил - он не допустит", да уж не стал: лошадь тут заметалась, и мне жалко ее стало, Харитон бросился к ней и стал увещевать:
- Машенька, сейчас, родная, постой минуточку, сейчас мы тебе поможем!
Мы с Серегой выбрали самые толстые и длинные сучки, сложили их в ряд и кое-как наскоро переплели ветками. Получилось вроде мостика. Снизу мы до самой лошади густо накидали веток с листьями, на них поперек наклали сучков потолще, а сверху положили этот мостик. Вышло - лучше не надо: троих нас выдержало! Мы даже подпрыгивали, и то ничего.
Только вот беда: мостик оказался короткий. Надо было еще столько, а у нас толстые суки кончились.
А тут Харитон еще. Мы думали - он помогать будет, а он только мешает. Лезет все время, хватается руками, путает все и упрашивает:
- Постарайтесь, ребятушки, потуже связывайте - тяжелая ведь она. Я уж вам по рублю всем, по целковому выдам.
Мостик положили - он первый на него забрался и опять запричитал над лошадью. Серега не вытерпел и шугнул его:
- Уйди ты отсюда! Чего под ногами треплешься? Стань вон там со спиной своей и стой! Вытащим - тогда будешь разговаривать.
Он отошел к сторонке и больше не мешал нам.
Я слазил на дерево, нарубил еще толстых сучков, и мы сделали другой мостик, лучше первого. И никаких веревок не понадобилось, зря только я вожжи тащил.
Второго мостика хватило как раз до лошади. Мы, когда клали его, чуть за морду ей не задели. Серега так обрадовался, что подбежал к ней, погладил ее по храпу и тоже, как Харитон, стал разговаривать:
- Вот, видала? Сейчас, брат, вылезешь. Смотри, как крепко!
И запрыгал на краю. Мостик покачнулся, и он чуть сам не свалился в грязь. Только уж так, для виду, что, мол, не испугался, стал он будто показывать лошади:
- Ноги подымешь, и вот сюда их. Понятно? Потом задние так же.
Когда все было готово, мы пустили на мостки одного Харитона. Он достал из кармана кусок сахару и стал манить кобылу:
- Маша, Маша, на! Сахарку вот на, Машенька, на!
Лошадь только ушами повела, а сама даже не пошевелилась. Он ее и так и этак, и насвистывал ей, и кричал на нее - никак не идет. А подойти ближе, надеть узду боится. Я взял у него и сам надел. Он ухватился за самый кончик повода и начал тянуть:
- Иди, родная, иди! Холодно ведь тебе там. Не бойся, иди.
Федька на берегу вдруг покатился со смеху.
Я. спрашиваю:
- Ты чего?
- Наш тятька когда напьется пьяный - мамка при людях вот так же зовет его: "Иди, родной, иди". А домой придет - но щекам его.
Харитон все показывал лошади кусок сахару и потягивал за кончик повода:
- Иди, дурочка! Что же ты? То сама кидалась, а то не идешь?
Я подбежал и вырвал у него повод:
- Уходи-ка отсюда! Сейчас она у меня пойдет, и уговаривать не надо… Серега, Федька, заходите по берегу с боков. Когда я потяну, кричите сильней и кидайте в нее чем-нибудь.
Они взяли в руки по сучку и стали с боков. Я уперся ногами покрепче и заорал:
- Но, но, ты, чорт!
Два сучка ударились возле самой кобылы; ребята тоже закричали. По лесу загромыхало:
И-чо-то-ва, гав-гав!..
Лошадь испугалась и кинулась ко мне… Но тут что-то случилось. Меня будто подкинуло снизу. Под носом у меня мелькнула грязная морда кобылы, и я очутился в холодной гуще. Дальше за меня все делали руки и ноги: сам я с перепугу ничего не соображал.
Руки уперлись во что-то твердое и гладкое, пошарили, ухватились за пучок травы или волос, а может, и за корягу какую, и перевернули меня. Ноги подтянулись к ним и обхватили толстое и круглое. Обхватили и съехали: толстое бревно было очень-скользкое. Тогда руки перехватились подальше, за выступы небольшие, и подтянули меня выше. На этот раз круглое очутилось подо мной. Ноги крепко обхватили его и посадили, меня как будто верхом. Я открыл рот и стал дышать.
В рот мне заползла жижица. Я выплюнул ее - она опять ползет. Я схватился руками за лицо, за голову - кругом эта жижица проклятая. Спереди от меня Серега закричал:
- Гришка, смотри глаз не открывай, а то ослепнешь!
Я подождал немного, потом взял ладонями со всей головы и с лица обжал грязь и хотел уже открыть глаза. Вдруг толстое и круглое, что было подо мной, зашаталось и двинулось вперед. Я лег на него грудью и обхватил руками и ногами так крепко, что мне даже больно стало.
Оно поднялось вверх совсем прямо, потом опустилось, опять поднялось, мотнуло меня в одну сторону, в другую и начало сильно бить об себя. Потом так швырнуло, что я отцепился от него, и обо что-то ударился еще сильней боком…
Когда я открыл глаза, надо мной стояли Серега с Федькой и травой вытирали с меня грязь. Федька увидал, что я глаза открыл, спрашивает:
- Ну что, Гришка?
- Ничего.
- А я думал - ты убился.
- Кобыла там еще, в трясине?
- А вон она, погляди-ка.
Я поднялся, смотрю - она на берегу стоит. Черная вся, и грязь с нее течет. Рядом с ней Харитон. Одной рукой за шею ее обхватил, другой - сахар в нос сует. Кобыла отворачивается, не смотрит на него.
Серега рассказал, как она вылезла:
- Ты когда залез на нее, она стала совсем тонуть. Грязь уже под зебры ей дошла. Ну, а подыхать-то, думаешь, охота ей? Она и давай кидаться. Раза два оборвалась, ну потом все-таки вылезла по мостикам.
Мы собрали свои удочки, байки с червями и ведра. Хотели итти дальше, на речку. Вдруг Харитон как завизжит, будто его ножом нырнули:
- Караул! Ах, окаянные! Ах, погибели на вас нет!
У нас от его крика все повыпало из рук. Я спросил:
- Ты чего кричишь?
- Да не моя это, чужая лошадь! Ой, батюшки, сколько я времени загубил зря!
Он схватился за волосы и убежал. Лошадь осталась на месте. Мы взяли ее на речку, выкупали. Масть у нее оказалась чалой - у нас в колхозе ни одной лошади такой нет.
Мы все-таки решили отвести ее в правление - там разберутся. Федька вызвался отнести леснику вожжи и топор. Я прямо в одеже влез в воду, обмылся, чтобы мать не ругалась. Потом я сел верхом, а Серега взял лошадь за гриву, и пошли домой. Отошли немного, слышим - Харитонов голос кричит:
- Постойте, постойте! - Он выехал из лёса тоже верхом: значит, нашел свою лошадь. Руки у него еще были грязные. Он болтал ими над головой и спрашивал: - Шляпа, где моя шляпа? Куда вы ее задевали?
Мы схватились за животы и давай хохотать.
- Что вы смеетесь? Я вас про шляпу спрашиваю. Я сквозь смех насилу выговорил:
- В трясине она утопла… Помолись богу - может, спасет.
Лошадь оказалась не наша - из соседнего колхоза. Нам за нее выдали премию: всем по костюмчику.
Великан
Мы пошли в лес. Пошли всё большие, годов по девять, по десять. Только один увязался с нами маленький: братишка мой, Левка. Мы прогоняли его, пугали волками, разбойниками, грозились, что бросим его одного в лесу, он все равно шел за нами и плакал. Тогда я сказал:
- Там Великан ходит у леса. Хочешь, чтобы он тебя, как тетку Марфу?..
Левка подумал и сказал:
- Нет, не хочу.
Великан - это колхозный бык. Он большой, как гора. Жирный, глупый и злой. Его все боятся. В прошлом году он тетку Марфу как саданул в бок, так ее отвезли в больницу. Она там пролежала четыре месяца и теперь ходит согнутая, как старуха.
- Ну, пойдешь теперь? - спросил я Левку.
Он подумал еще раз и сказал:
- Все равно пойду. Раз вы не боитесь, и я не боюсь.
Я насильно усадил его на землю, и мы бросились удирать. Он закричал, будто земля обожгла его. Володя Бобров остановился и начал уговаривать всех:
- Зачем обижать маленького? Что вам, жалко?
Мы немножко поспорили с Володькой и согласились. Левка обрадовался. Он бежал за нами вприпрыжку, всхлипывал и смеялся. А на щеках у него еще были слезы.