М-lle Арно со своего места обратила внимание на мои пылающие щеки, на неестественно ярко разгоревшиеся глаза и, оставив свое место, подошла ко мне.
- Тебе нехорошо?
Я отрицательно покачала головой, но она, приложив руку к моей пылающей щеке, воскликнула:
- Но ты больна, ты вся горишь! - и, подхватив меня под руку, поспешно вывела из столовой мимо еще более недоумевающих институток.
Пытка кончилась.
Меня отвели в лазарет.
ГЛАВА XII
В лазарете. Примирение
Лазарет начинался тотчас за квартирой начальницы. Это было большое помещение с просторными палатами, полными воздуха и света. Этот свет исходил, казалось, от самих чисто выбеленных стен лазарета. Вход в него был через темный коридорчик, примыкавший к нижнему длинному и мрачному коридору. Первая комната называлась "перевязочная", сюда два раза в день, по лазаретному звонку, собирались "слабенькие", то есть те, которым прописано было принимать железо, мышьяк, кефир и рыбий жир. Заведовали перевязочной две фельдшерицы: одна - кругленькая, беленькая, молодая девушка, Вера Васильевна, прозванная Пышкой, а другая - Мирра Андреевна, или Жучка по прозвищу, раздражительная и взыскательная старая дева. Насколько Пышка была любима институтками, настолько презираема Жучка. В дежурство Пышки девочки пользовались иногда вкусной "шипучкой" (смесь соды с кислотою) или беленькими мятными лепешками…
- Меня тошнит, Вера Васильевна, - говорит какая-нибудь шалунья и прижимает для большей верности платок к губам.
И Пышка открывает шкап, достает оттуда коробку кислоты и соды и делает шипучку.
- Мне бы мятных лепешек от тошноты, - тянет другая.
- А не хотите ли касторового масла? - добродушно напускается Вера Васильевна и сама смеется.
Пропишет ли доктор кому-либо злополучную касторку в дежурство Веры Васильевны, она дает это противное масло в немного горьковатом портвейне и тем же вином предлагает запить, между тем как в дежурство Жучки касторка давалась в мяте, что составляло страшную неприятность для девочек.
Из перевязочной вели две двери: одна - в комнату лазаретной надзирательницы, а другая - в лазаретную столовую. В столовой стоял длинный стол для выздоравливающих, а по стенам расставлены были шкапы с разными медицинскими препаратами и бельем.
Из столовой шли двери в следующие палаты и маленькую комнату Жучки.
Палат было, не считая маленькой, предназначенной для больных классных дам, еще две больших и третья маленькая для труднобольных. Около последней помещалась Пышка. Затем шли умывальня с кранами и ванной и кухня, где за перегородкой помещалась Матенька.
Матенька была не совсем обыкновенное существо нашего лазарета. Старая-старенькая ворчунья, нечто вроде сиделки и кастелянши, она, несмотря на свои 78 лет, бодро управляла своим маленьким хозяйством.
- Матенька, - кричит Вера Васильевна, - лихорадочную привели, пожалуйста, дайте липки.
И липка, то есть раствор липового цвета, поспевает в две-три минуты по щучьему велению.
- Матенька, помогите забинтовать больную. - И Матенька забинтовывает быстро и ловко.
И откуда силы брались у этой славной седенькой старушки?!
Ворчлива Матенька была ужасно, но и ворчание ее было добродушное, безвредное: сейчас побранит, сейчас же прояснится улыбкой.
- Матенька, - увивается около нее какая-нибудь больная, - поджарьте булочку, родная.
- Ну вот что выдумала, шалунья, чтобы от Марьи Антоновны попало! Не выдумывайте лучше!
А через полчаса, смотришь, на лазаретном ночном столике, подле кружки с чаем, лежит аппетитно подрумяненная в горячей золе булочка. Придется серьезно заболеть институтке, Матенька ночи напролет просиживает у постели больной, дни не отходит от нее, а случится несчастье, смерть, она и глаза закроет, и обмоет, и псалтырь почитает над усопшей.
Такова была обстановка лазарета, мало, впрочем, меня интересовавшая.
M-lle Арно дорогой старалась проникнуть в мою душу - и узнать, почему я наказана, но я упорно молчала. Настаивать же она не решалась, так как мои пышущие от жара щеки и неестественно блестящие глаза пугали ее.
- Что с девочкой? - спросила Вера Васильевна, когда мы пришли в перевязочную.
И, не теряя ни минуты, она усадила меня на диван и поставила градусник для измерения температуры.
- Mademoiselle Арно, оставьте ее у нас, видите, какая горячая, - посоветовала фельдшерица.
- Ведите себя хорошенько! - холодно бросила мне классная дама и поспешила выйти из перевязочной.
- Вы простудились, да? - допрашивала меня добрая девушка.
- Да… нет… да… право, не знаю! - путалась я.
Действительно, может быть, я простудилась как-нибудь. Я не сознавала, что последние неприятности разрыва с Ниной могли так подействовать на меня.
- У вас повышенная температура, - озабоченно покачала головой Пышка.
- Матенька, - крикнула она, - прикажите постлать постель в средней палате и приготовьте липки.
Поспела постель, поспела и липка. Меня раздели и уложили. Голова моя и тело горели. Обрывки мыслей носились в усталом мозгу.
Точно тяжелый камень надавил сердце.
Едва я забылась, как передо мной замелькали белые хатки, вишневая роща, церковь с высоко горящим крестом и… мама. Я ясно видела, что она склоняется надо мною, обнимает и так любовно шепчет нежным, тихим, грустным голосом: "Людочка, сердце мое, крошка, что с тобой сделали?"
Я открываю глаза, в комнате полумрак. Ноябрьский день уже погас. Около меня кто-то плачет, судорожно, тихо.
Я приподнимаюсь на подушках.
"Мама?" - вдруг мелькает в моей голове безумная мысль.
Нет, не мама.
Надо мной склонилось знакомое бледное личико, все залитое обильными слезами; глянцевитые черные косы упали мне на грудь.
- Княжна! Нина! - каким-то диким, не своим голосом вырвалось из моей груди, и, полузадушенная рыданиями, я широко распахнула объятия.
Мы замерли минуты на две, сжимая друг друга и обливаясь слезами.
- Галочка, моя бедная! - шептала между поцелуями Нина. - Что я с тобой сделала!
И опять слезы, горячие, детские слезы потерянного и вновь обретенного счастья.
- Ах, милая, глупая! Зачем ты… - лепетала Нина. - За меня ведь ты наказана, за меня больна! Какая я злая, скверная! Боже мой! Простишь ли ты меня, Люда?
- Родная! - могла только выговорить я, потрясенная до глубины души.
- Но как же ты узнала? - спросила я, когда прошли первые острые минуты радости.
- Инспектриса пришла в класс и сказала, за что ты наказана… Ну…
- Ну?.. - невольно дрожащим голосом проговорила я.
- Я созналась, и меня стерли с доски и выключили из "парфеток", а тобой все восхищаются… Ты стоишь этого, Людочка; ты такая прелесть, ты ангел! - шептала княжна.
- Но, Ниночка, ведь тебя стерли с доски, - встревожилась я.
- Так что же? А ты что претерпела за меня! Я этого никогда не забуду!
- И княжна горячо поцеловала меня.
- Да, теперь мы будем подругами на всю жизнь! - торжественно произнесла я.
- А как же "триумвират"? - лукаво шепнула княжна.
- А как же Бельская? - не потерялась я.
И обе мы звонко расхохотались.
Княжна прилегла головой ко мне на подушку и, поглаживая мои непокорные стриженые вихры, говорила, как тяжело ей было без меня последнее время.
- Ни есть, ни спать не хотелось.
- Как же ты ко мне пробралась?
- А вот! - И она торжествующе в полутьме подняла свою правую ручку, обвязанную чем-то белым.
- Что это?
- Взяла чинить карандаш, да и обрезала палец перочинным ножом, ну и попала на перевязку, - гордо зазвенел ее гортанный голосок.
В ответ она обняла меня и чуть слышно прошептала:
- А что ты за меня вынесла, Люда!
"Люда!" Как восхитительно звучало мне мое имя в милых губках княжны: не Галочка, а Люда.
- Вы что, шалуньи, притаились, - вдруг прозвучал у нас над ухом знакомый голос Матеньки. - Вы ведь, ваше сиятельство (она всегда так обращалась к княжне), под кран идти изволили ручку смочить, а сами к подруге больной свернули… Не дело… Им покой нужен.
- Матенька, милушка, дайте еще посидеть, - упрашивала Нина.
- Ни-ни, что вы, матушка! А как в классе хватятся? Пойдите, родимая, - ответила старушка.
- Завтра приду, если не выпишешься! - шепнула Нина, целуя меня.
- Выпишусь, - с уверенностью произнесла я, находя себя совсем здоровой.
Она ушла, а я еще чувствовала ее около себя - милую, добрую, великодушную Нину!
В эту ночь я уснула крепким, здоровым сном, унесшим с собою всю мою болезнь.
На другой день к вечеру я уже выписалась из лазарета.
Едва я появилась в классе, девочки устроили мне шумную овацию. Меня обнимали, целовали наперерыв, громко восхваляя за геройский подвиг. Потом всем классом просили инспектрису простить Нину - и на красной доске снова появилось ее милое имя.
Только двое из всего класса не приветствовали меня и бросали на нас с княжной сердитые взгляды. То были мои две прежние подруги, так не долго господствовавшие надо мной. Им обеим - и Крошке и Мане - было крайне неприятно распадение "триумвирата" и мое примирение с их врагом - моей милой Ниной.
ГЛАВА XIII
Печальная новость. Подписка
- Mesdam'очки, mesdam'очки, знаете новость, ужасную новость? Сейчас я была внизу и видела Maman, она говорила что-то нашей немке - строго-строго… A Fraulein плакала… Я сама видела, как она вытирала слезы! Ей-Богу…
Все это протрещала Бельская одним духом, ворвавшись ураганом в класс после обеда… В одну секунду мы обступили нашего "разбойника" и еще раз велели передать все ею виденное.
- Это Пугач что-нибудь наговорил на фрейлейн начальнице, наверное, Пугач, - авторитетно заявила Надя Федорова и сделала злые глаза в сторону Крошки: "Поди, мол, сплетничай".
- Да, да, она! Я слышала, как Maman упрекала фрейлейн за снисходительность к нам, я даже помню ее слова: "Вы распустили класс, они стали кадетами…" У-у! противная, - подхватила Краснушка.
- А вдруг фрейлейн уйдет! Тогда Пугач нас доест совсем! Mesdam'очки, что нам делать? - слышались голоса девочек, заранее встревоженных событием.
- Нет, мы не пустим нашу дусю, мы на коленях упросим ее всем классом остаться, - кричала Миля Корбина, восторженная, всегда фантазирующая головка.
- Тише! Кис-Кис идет!
Мы разом стихли. В класс вошла фрейлейн. Действительно, глаза ее были красны и распухли, а лицо тщетно старалось улыбнуться.
Она села на кафедру и, взяв книгу, опустила глаза в страницу, желая, очевидно, скрыть от нас следы недавних слез. Мы тихонько подвинулись к кафедре и окружили ее.
Додо, наша первая ученица и самая безукоризненная по поведению из всего класса, робко произнесла:
- Fraulein!
- Was wollen sie, Kinder (что вам угодно, дети)? - дрожащим голосом спросила нас наша любимица.
- Вы плакали?.. - как нельзя более нежно и осторожно осведомилась Додо.
- Откуда вы взяли, дети?
- Да-да, вы плакали… Дуся наша, кто вас обидел? Скажите! - приставали мы…
Кис-Кис смутилась. Добрые голубые глаза ее подернулись слезами… Губы задрожали от бесхитростных слов преданных девочек.
- Спасибо, милочки. Я всегда была уверена в вашем расположении ко мне и очень, очень горжусь моими детками, - мягко заговорила она, - но успокойтесь, меня никто не обижал…
- А зачем же вы давеча плакали в коридоре, когда разговаривали с Maman? Я все видела! - смело вырвалось у Бельской.
- Ах ты, всезнайка! - сквозь слезы улыбнулась фрейлейн. - Ну, если видела, придется сознаться: я как мне ни грустно, а должна буду расстаться с вами, дети…
- Расстаться? - ахнул весь класс в один голос. - Расстаться навсегда! За что? Разве мы обидели вас, дуся? За что вы бросаете нас? - раздавались здесь и там печальные возгласы "седьмушек".
Потерять горячо любимую фрейлейн нам казалось чудовищным. Многие из нас уже плакали, прижавшись к плечу подруг, а более сильные духом осаждали кафедру.
- Но, Fraulein, дуся, - говорила Нина, встав за стулом нашей любимицы, - зачем же вы уйдете? Разве мы огорчили вас?
Глаза "Булочки" уже начали разгораться.
- О, нет! Вы были всегда милые, добрые детки, - ласково потрепав по щечке княжну, произнесла она. - Я вас очень, очень люблю и знаю, что вы не огорчите вашу сердитую Fraulein, но другие находят, что я очень слаба с вами и что вы поэтому много шалите.
- Я знаю, кто это сказал… У-у! Это противный Пугач, это Арно! - пылко воскликнула княжна.
- Wie kannst du so sprechen (как ты позволяешь себе так говорить)?! - строго остановила ее фрейлейн и, сильно нахмурясь, добавила: - Вы должны уважать ваших классных дам.
- Мы вас уважаем и очень любим, Fraulein, дуся! - вырвалось, как один голос, из груди 36 девочек.
- Да-да, знаю… я тронута, спасибо вам, ich danke sehr fur ihre Liebe (благодарю вас за вашу любовь), но вы не меня одну должны любить, у вас есть еще другая дама - mademoiselle Арно…
- Мы ее ненавидим! - звонко крикнула Бельская и юркнула за спины подруг.
- Стыдись, Бельская, так отзываться о mademoiselle Арно, твоей наставнице. Она заботится о вас не меньше меня. Она строгая - это правда, но добрая и справедливая, - усовещивала Кис-Кис.
- А за что она Запольскую с доски прошлый месяц стерла? - не унимались девочки. - А почему Нюшу в прием не пустила? Иванову за что в столовой поставила?..
- Ну, Иванова стоит, - серьезно произнесла Нина, недолюбливавшая Иванову.
- Ну довольно, genug! Что делать, что делать, расстаться нам с вами все-таки придется, - покачала головою добрая фрейлейн.
- Нет-нет, мы вас не пустим, мы знаем, что на вас наябедничали, и Maman, верно, что-нибудь вам неприятное сказала, а вы и уходите! Да-да, наверное!
Бедная немка не рада была, что допустила этот разговор.
Тихая и кроткая, она не любила историй и теперь раскаивалась в том, что посвятила пылких девочек в тайну своего ухода из института.
А девочки волновались, кричали, окружили фрейлейн, целовали ее по очереди и даже по нескольку сразу, так что чуть не задушили, - одним словом, всячески старались выразить искреннюю привязанность своих горячих сердечек.
Растроганная и напуганная этими шумными проявлениями любви, Кис-Кис кое-как уговорила нас успокоиться.
Весь остаток дня мы всеми способами старались развлечь нашу любимицу. Мы не отходили от нее ни на шаг, рано выучили все уроки и безошибочно, за некоторым разве исключением, ответили их дежурной пепиньерке и, наконец, тесно обступив кафедру, старались своими незатейливыми детскими разговорами занять и рассмешить нашу любимую немочку. Краснушка, самая талантливая в подражании, изобразила в лицах, как каждая из нас выходит отвечать уроки, и добилась того, что фрейлейн смеялась вместе с нами.
Придя в дортуар, мы поскорее улеглись в постели, чтобы дать отдых нашей любимице. Газ был спущен раньше обыкновенного, и ничем не нарушимая тишина воцарилась в дортуаре.
Утром держали совет всем классом и после долгих споров решили: 1) изводить всячески Пугача, не боясь наказаний; 2) идти в случае чего к начальнице и просить не отпускать Fraulein; 3) сделать любимой немочке по подписке подарок.
К исполнению последнего решения было приступлено немедленно. Распорядителем-казначеем по покупке подарка выбрали Краснушку, славившуюся у нас знанием счета.
В следующий же прием все посещаемые родными "седьмушки" выпросили у своих родных денег, кто рубль, кто двадцать - тридцать копеек, каждая сколько могла, и отдали эти деньги Краснушке на хранение.
Краснушка тщательно пересмотрела, пересчитала серебро и уложила в большой ящик от печенья, на крышке которого она старательно вывела самыми красивыми буквами: "Касса".
- А как же я дам денег? Присланные мне мамой десять рублей находятся у Fraulein? - искренно взволновалась я.
- Ты, Людочка, не беспокойся, - ласково проговорила княжна (она уже давно заменила данное мне ею же прозвище ласкательным именем). - У меня еще много своих денег у Пугача. Завтра спрошу себе и тебе.
- А если она спросит, зачем?
- Тогда я прямо скажу, что мы собираем на подарок.
- Ай да молодец, Нина! Ужели так и скажешь? - восторгались наши.
- Так и скажу, ведь я ненавижу Пугача! Воображаю, как она озлится, когда узнает, что мы все за нашу немку.
И действительно, в французское дежурство Джаваха смело подошла просить из своих денег, отданных на попечение Арно, три рубля.
- Зачем так много? - удивилась та.
- Мы хотим делать по подписке подарок нашей Fraulein. Дайте мне, пожалуйста, mademoiselle, для меня и на долю Влассовской, она отдаст, как только мы купим подарок, а то ведь ее деньги у Fraulein, и она, наверное, не даст ей, узнав, на что мы берем деньги.
- Пустые выдумки! - процедила озлобленно m-lle Арно, однако отказать не решилась и выдала княжне три рубля. Краснушка торжественно присовокупила их к сумме, лежащей уже в кассе.
После вторичного совещания решили купить на собранные деньги альбом, в котором все должны написать что-нибудь самым лучшим почерком на память. "Только из своей головы, а не выученное", - прибавила Додо Муравьева, враг зубрежки. Альбом было поручено купить матери Федоровой, которая охотно исполнила нашу просьбу. В ближайшее же воскресенье Надя Федорова не без труда притащила в класс тяжелый, в папку увязанный сверток. Краснушка влезла на кафедру и, развязав бумаги, торжественно извлекла альбом из папки. Все мы запрыгали от радости.
Это оказалась прелестная, крытая голубым плюшем и с бронзовыми застежками книга, с золотыми кантами, с разноцветными страницами. В правом углу на бронзовой же доске было четко награвировано: "Незабвенной и дорогой нашей заступнице и наставнице Fraulein Гертруде Генинг от горячо ее любящих девочек". В середине был вензель Кис-Кис. Каждая из нас должна была оставить след на красивых листах альбома, и каждая по очереди брала перо и, подумав немного, нахмурясь и поджав губы или вытянув их забавно трубочкой вперед, писала, тщательно выводя буквы. Краснушка, следившая из-за плеча писавшей, только отрывисто изрекала краткие замечания: "Приложи клякс-папир… тише… не замажь… Не спутай: е, а не е… ах какая!.. Ну вот, кляксу посадила!" - пришла она в неистовство, когда Бельская действительно сделала кляксу.
- Слижи языком, сейчас слижи, - накинулась она на нее.
И Бельская не долго думая слизала.
Лишь только надписи были готовы, Краснушка на весь класс прочла их. Тут большею частью все надписи носили один характер: "Мы вас любим, любите нас и будьте с нами до выпуска", - и при этом прибавление самых нежных и ласковых наименований, на какие только способны замкнутые в четырех стенах наивные, впечатлительные девочки.
Не обошлось, конечно, без стихов.
Петровская, к величайшему удивлению всех, написала в альбом: