Поперек старинных меж
Отец щелкнул кнутом, тронул коней и поехал не вдоль, а поперек поля Дарьи и так доехал до межи, отделяющей его от поля Никиты. За плугом уже чернела полоса свежевспаханной земли. Новые, острые лемеха легко подрезали корни травы, отвалы переворачивали пласты с хрустом. Доехав до межи, отец покрепче нажал на рукоятку плуга, не дал ему выскочить, когда колеса подпрыгнули вверх, и лемеха ловко подрезали межу, вывернув с корнем полынь…
- Межу, межу-то порушил! - хором закричали и замахали руками брат Никита и кума Дарья.
Но было уже поздно, отец поехал дальше.
Хозяева побежали за ним, а он, посмеиваясь и понукая коней, кричал им:
- Эй вы, чудаки, разве не видите - здесь склон такой, что поперек надо пахать! Куда денется ваша межа? Воткните заметную палку. Ишь, полынь на ней какая!
Никита и Дарья вырезали колышки и стали отмечать место, где была межа.
А мой отец громко кричал им:
- Вбивайте покрепче с двух концов: когда хлеб вырастет, веревку протяните и разделите… Выгода-то какая будет - у каждого поля межа по пол-аршина забрала. То была на ней полынь, а то пшеничка будет! Но, резвые! - И он весело пощелкивал кнутом.
- И то, - сказал Никита, - дело брат говорит…
- Дело, ежели ты не обманешь да мое косой не оттянешь! - забивая колышек, усомнилась соседка.
- Что я, кулак, что ли? - обиделся дядя Никита.
- Тьфу! - разозлился Трифон. - И тут кулак виноват! Да что кулак, не человек, что ли? У него что, не две руки, не две ноги, не один рот? - И пошел в досаде прочь.
- Один рот, да больно широкий… Ишь, какое поле хотел заглотать, - проворчала ему вслед Дарья.
Я засмеялся и вдруг почувствовал, как мою руку стиснули знакомые крепкие и жесткие пальцы. Рядом стояла Маша.
- Слыхал, пионерчик, моя мамка его не боится… Теперь опять играть будем… Вместе пашем - вместе в ночное будем ездить, ладно?
- Ладно, - ответил я, соображая, какое же отношение имеет пахота к нашей дружбе.
Наступил полдень. Тетка Настасья принесла в поле обед "пахарям поснидать", как она говорила.
Вся снедь помещалась в глиняной чашке и в глиняном кувшине. В кувшине был квас, заправленный постным маслом, накрошенным в него луком и корочками хлеба. Это называлось "тюря". А в чашке - горячие печеные картофелины, посоленные крупной солью.
Пахари поставили коней в тень, задали им корму, а сами расположились рядом, под березой над речкой.
Тетка Настя постелила на траву чистое полотенце, вывалила в него печеной картошки, а в чашку налила квасной тюри. Я уселся вместе со всеми в кружок и, вооружившись деревянной ложкой, стал делать, как все. Возьму печеную картошку, обмакну в соль, откушу кусочек, зачерпну ложкой холодного кваску - и в рот. То картошку пожую, кваском запью, то квасок картошкой заем. Очень это вкусно! Никогда в городе не едал я такой вкусной пищи!
Мечты и планы
Но отец был другого мнения.
- Неважные харчи у брата, - сказал он однажды, - бедновато живет. Эдак мы с тобой отощаем. Пойдем-ка рыбки расстараемся… Знавал я тут одно место, где здоровенные язи водились.
Накопали мы червяков и отправились на вечернюю зорю к известным отцу глубоким омутам. Увязались было ребята, да отец не взял:
- Рыбу только распугаете, неугомонная команда. Язи требуют тишины.
Пошли вдвоем. Идти пришлось далеко и все лесом.
Отец хорошо знал места, где он провел детство, и шел по тропинке самым коротким путем. Тропинка была чуть заметна, а иной раз совсем пропадала, засыпанная хвоей. Она вилась среди желтых песчаных холмов, сплошь покрытых красными соснами. Хвоя густо устилала землю, пружинила под ногами, как будто идешь по пружинному дивану. Не только земля, но и круглые камни - валуны - были накрыты хвойными шапками, украшенными сосновыми шишками.
В лесу было душно и тихо. Только попискивали где-то на сучьях невидимые рябчики да носатые бесстрашные дятлы в пестрых пиджачках, белых галстуках и красных штанишках выстукивали и выслушивали сосны внимательно, как доктора, не обращая внимания на прохожих.
- Чуешь, воздух-то какой? Хвойный настой! Пей его, как целебный напиток, дыши полной грудью! Вот бы в таком лесу поставить завод и открыть в цехах все стеклянные окна… И на таком заводе работать, - помечтал отец. - Наверное, при коммунизме так и будет: каждый завод в саду, в парке… Вот ты, наверное, и будешь работать на таком заводе…
- А электричество? Как же завод без света… Наша типография вся огнями сверкает.
- Ну вот, ты меня за чудака не принимай, - улыбнулся отец. - Я про завод в лесу не для красного словца. Наша речка Лисонька, конечно, маловата, а вот если на Мокше, в которую она впадает, поставить гидростанцию - она вполне завод обеспечит…
Я представил в этом лесу, среди красных сосен, сверкающие цехи завода, рабочих, клуб и пионерский отряд, идущий по тропинке, и стало веселей.
Признаться, на меня наводила какую-то тоску эта мертвая тишина. Все казалось, что кто-то идет за нами и следит недобрым взглядом зверя. Наверное, казалось это и отцу - он несколько раз неожиданно оглядывался. Нет, никого не было. Только лес вокруг, красные стволы сосен, уходящие ввысь, и над ними густой зеленый шатер хвои, закрывающий небо.
Перешли несколько ручьев, журчащих в овражках. Вода в них была золотистого цвета, настоянная на хвойных иглах.
Чудесное местечко
Чем дальше заходили в лес, тем становилось глуше и темнее. И вдруг впереди блеснуло голубое небо, яркий свет солнца, и мы вышли в долину реки. Лиска текла здесь значительно шире и многоводней, приняв несколько притоков и множество лесных ручьев.
Прозрачная золотистая вода ее то бежала по галечным отмелям, то сваливалась в темные омуты. Вот в них-то и водятся язи.
- Толстые, жирные, как пироги… Особенно вкусны, если запечь их на листе в вольном духе, - говорил отец шепотом, торопливо разматывая удочки.
Местечко для ловли выбрали самое подходящее, под большим обрывом. Над рекой страшновато нависали камни, покрытые мхом.
- Такие же валуны громадные и здесь на дне, - шептал отец, - и вот среди них хоронится крупная рыба…
Мы пристроились на небольшой кромке берега под обрывом, где торчал старый сосновый пень, наполовину подмытый рекой, и закинули удочки в омут. Отец постелил себе сухой хвои и прилег, облокотившись на руки.
Река текла таинственно, молчаливо. Вода словно торопилась по своим делам, и лишь изредка ее струи шевелили и тянули куда-то в глубину поплавки. Ни одного всплеска не раздавалось на ее поверхности. Казалось, она безжизненна. Вдруг на воду упала мошка. Крошечная черненькая точка. И откуда-то из глубины тут же высунулись две толстые губы, чмокнули и втянули мошку. И тут же погрузились в пучину, только несколько небольших кругов расплылось по воде…
- Ах ты, озорник, - прошептал восхищенно отец. - Такой великан, а за маленькой мошкой погнался, как уклейка… Значит, они у поверхности ходят, балуются. Ну постой, захотят солидной пищи - пойдут и по дну, и тогда…
И не успел отец этого сказать, как поплавок моей удочки пошел потихоньку против течения, затем остановился, словно раздумывая, куда плыть, и вдруг косо исчез под водой.
- Подсекай! Тащи!
Я схватил удилище и потянул через себя, как таскал плотвичек. Но не тут-то было - никакой серебряной рыбки не вылетело из воды. Леска туго натянулась, удилище согнулось в дугу. Словно зацеп там, на дне! Коряга, камень, не иначе.
Я тянул что есть силы, "что-то" медленно подавалось. Вдруг, громко щелкнув, леска освободилась, хлестнула по берегу, а я шлепнулся на землю. Из воды показались толстые губы и, плюнув в моем направлении, скрылись под водой…
- Эх, ты! - огорчился отец. - Разве язей через себя таскают? Ты ж у него крючок из губы вырвал… Вот он плюнул на тебя да и ушел!
Хотелось заплакать с досады…
- Ничего, если он другим не расскажет, мы еще их поймаем, - утешал отец.
Страшная лавина
Когда клюнуло у отца, он действовал совсем иначе. Вначале взмахнул удилищем вверх и влево, по течению, отчего крючок крепко впился в толстую верхнюю губу язя, потащившего наживку против течения, а уж потом стал, не торопясь, выводить. Удилище гнулось в дугу, язь упирался, но все же шел к берегу. У самого берега отец, бросив удилище, перехватил лесу двумя пальцами и стал осторожно подводить.
- Смотри, смотри, красота какая…
Я склонился над водой и увидел рядом с кромкой берега длинную темную полосу. Это была спина рыбы. Затем разглядел красные плавники, красный хвост и бока, отливающие золотом…
Отец, осторожно опустив руку в воду, поглаживал рыбину. Вдруг схватил ее под жабры и выбросил на берег. На хвойной подстилке забился огромный язь. Я издал крик восторга, но отец цыкнул на меня и немедленно закинул удочку на того же червяка, только слегка поправив.
И через какую-то минуту новая поклевка. Не успел отец посадить первого язя на кукан, как попался второй, и вдвоем они стали бурлить воду под берегом, как пара водяных коней на привязи.
Попался еще один и мне, но такой здоровущий, что даже отец не мог его сразу подтянуть к берегу. Язь шел в глубину, выходил на поверхность. Хлопал хвостом по воде. Насилу-насилу отец одолел его и, когда вытащил, сказал:
- Ого-го! Старейшина племени попался!..
И язь словно понял - перестал биться и посмотрел на отца укоризненно своим огромным золотым глазом…
Даже стало как-то неловко, что мы поймали такого могучего и умного язя.
После шума и плеска клев утих. Поплавки стояли неподвижно. В лесу совсем стемнело, и над речной долинкой, словно кисея, повис предвечерний сумрак.
Мечтательно наблюдая за поплавками, отец неподвижно лежал под обрывом на хвойных перинах. И вдруг наверху что-то зашуршало.
Я оглянулся и вскрикнул, увидев, что песчаный берег сползает прямо на нас! Из него вываливаются огромные круглые камни.
Рванулся вперед, в сторону, и вся лавина пронеслась мимо, грохнувшись в реку, засыпав мою удочку и потопив поплавок.
Отец отскочить не успел. Я видел, как один валун прокатился прямо по его спине, второй перекатился по ногам и остановился, а один, самый громадный, пронесся мимо головы и шлепнулся в воду. Груда песка засыпала отца, как могильный холм!
Я что-то кричал. Сгребал песок со спины отца руками.
Он был неподвижен и не отзывался.
От страха у меня сел голос и опустились руки. Наконец отец пошевелился и освободил от песка голову. Он протер глаза и проговорил, отплевываясь:
- Не реви, помогай…
С новой силой я принялся сгребать с него песок и мелкие камни, изранив себе руки в кровь и не чувствуя боли. Наконец отец освободился от песчаной могилы, приподнялся и сел. Глаза его были красны, он трудно дышал, хватаясь за грудь и откашливаясь. Затем прополоскал рот, зачерпнув в пригоршню воды из речки. И, когда выплюнул, вода была розовая.
- Этого еще не хватало. - Он ударил кулаком по песку. - Подкараулили, как дурака!
Раскрыв перочинный нож, единственное оружие, бывшее при мне, я выбежал на обрыв. В темном лесу все было неподвижно и тихо. А на пышных хвойных перинах виднелись глубоко вдавленные следы…
Кто это подстроил?
- Папа, может, медведь это?
Отец не отвечал, прикладывая ко лбу мокрый носовой платок.
- Подошел посмотреть, они ведь любопытные… а берег под его тяжестью и обрушился…
- Да, - сказал отец, оглядывая обвал, - один здоровенный камнище катился, как жернов. Вот если бы он по мне прошелся, - готово, мешок с костями…
Даже после небольших камней, прокатившихся по нему, отец никак не мог встать и пойти. Я вырезал большую суковатую палку, подставил отцу плечо. Сам понес и удочки и связку тяжелых рыб. И все же отец шел с трудом, ворча на свою беспечность…
- Мы с ними все деликатно… да по закону… а они вон как! Ну постойте!
- Кто же это нам подстроил?
- А те, кому мы здесь мешаем. Нечистая сила! - с сердцем сказал отец.
А когда поздно ночью добрели мы до села, предупредил:
- Ты никому не рассказывай. Будто ничего и не было. Понятно? Очень нам стыдно будет, что мы, как простаки, попались…
Утром у отца едва хватило сил, чтоб подняться и выбраться из избы на завалинку.
И только он сел на завалинке, и только тетя Настя подала ему испить кваску в большой деревянной кружке, как из переулка показался Трифон Чашкин. Завидев отца, он вытаращил глаза и воскликнул не то с радостью, не то с удивлением:
- Жив, Иван Данилыч?
- А чего же мне делается? Прохлаждаюсь, - сверкнул потемневшими глазами отец.
- Да ведь какое твое здоровьишко: кругом раненный, подстреленный, на работе отравленный, бодришься только! Дух в тебе гордый, - сказал кулак, поглаживая медно-красную густую бороду. - Тебе бы, Иван Данилыч, на курорт, в Крым-Кавказ. К докторам ближе. А у нас в деревне чего хорошего? Тараканы да квас с редькой…
Спор продолжается…
Отец молча отхлебывал из кружки, поглядывая на кулака исподлобья, - к чему он клонит?
- Вижу, нездоров ты, Иван Данилыч, зря ты с плугом-то утруждался. На дураков работал. Нешто они оценят? Тебя же и засмеют. Ишь, мол, городской перед деревенскими вину искупает…
- Какую вину? - насторожился отец.
- А такую, что и прежде и теперь город деревню обманывает. На все сам цену назначает - и на свой товар и на наш хлеб…
- А ты как бы хотел?
- Мой хлеб - моя цена. Хочу - назначу рупь, а хочу - два, мое дело…
- А если мы тебе два-то не дадим?
- А и не надо. Пустите меня торговать вольно, я немцам и дороже продам, у меня заграница возьмет…
Отец, отставив кружку, даже свистнул.
- Никита, - кликнул он брата, - ты слыхал, чего Трифон требует? Самостоятельных сношений с заграницей, власть над властью… Вот вы его как тут распустили!
- Зря ты к брательнику адресуешься, - усмехнулся кулак, - хлеб-то у меня, а не у Никитки… У них, у таких, только себе на прокорм, и то с нехваткой…
На этот разговор подошли соседи.
- Вот и я говорю, не будет у вас силы, пока нет артели! - обратился отец к односельчанам. - Слыхали, как Трифон заговорил?
- А чего, я хоть самому Калинину, хоть Ленину - бросайте, мол, вы эту политику, с беднотой нянчиться. Давайте-ка курс на нашего брата, на самостоятельного мужика…
- На кулака! - выкрикнул кто-то.
- Ну как хочешь называй, хоть горшком, а вот советской-то власти хлебушко нужно, а он у нашего брата!
- Ну, а если советская власть от своей политики не отступится, будет за бедняка, за середняка?
- А я тогда ей хлеба не дам, вот что! - отрезал Трифон и, махнув рукой, ушел.
- И не даст, в землю зароет, - сказал дядя Никита.
- Слыхали, товарищи? - даже потемнел от гнева отец. - Значит, тут дело не в цене. Кулак своим хлебом хочет делать политику! Вот оно что в деревне-то делается!..
И опять пошел спор-разговор, не совсем мне тогда понятный.