Костас обнял гармонику, наклонил голову, притопнул ногой и растянул мехи. Гармонь ахнула, пальцы музыканта проворно забегали, нога упруго пристукнула в такт... Вся горница наполнилась музыкой, а той уже тесно в избе - рвется в открытые окна на улицу, туда, где так солнечно и так пахнет сирень, плывет над зелеными деревьями, взмывает под облака... Неужели такую музыку не услышит Салюте? Что вы, обязательно услышит. И подумает: "Ведь это, кажется, у Пранаса играют? Ну да, конечно, у него..."
- Вот так, - Костас сжал мехи. - Пойду-ка я дальше...
- Нам еще поговорить надо, Костас, - напомнил отец.
Он сегодня добрый, веселый. Давно не видел я его таким, может, даже никогда. Мы с мамой понимаем, почему он такой радостный: удачно сгонял плоты, хорошо заработал, всех нас приодел, кое-что даже на черный день приберег...
- Ты мне, Костас, как родной, - заговорил отец. - И всегда был, сам знаешь. Вот я и решил сказать тебе, что задумал... Вишь, лесоторговцы лес валят. И между прочим, гноить его не собираются, спешат продать... Хорошо платят плотогонам. Я и говорю: отчего бы тебе не попробовать с нами?
- Я работы не боюсь. Вы, дядя, знаете, - Костас сразу встрепенулся и подался весь вперед, к отцу.
- Стало быть, по рукам! Деньги и тебе не помешают.
- Да уж, вроде бы лишних нет...
Теперь Костас не скоро уйдет от нас. Будет сидеть, попивать отцовское пиво и разговаривать о плотах. Костас рад - не каждый день предлагают такую выгодную работу. Ого, сколько в деревне таких, кто хотел бы гнать плоты с моим папкой! Да он не всякого пригласит...
Я потихоньку выскользнул из горницы в сени, потом из сеней во двор и... прямиком к Салюте. Иду по улице, вдруг слышу:
- Ай да Пранукас! Кто же это так принарядил тебя? Одно слово: прынц! Поди-ка сюда, покажись!
Возле низенькой своей хибарки сидит Пятронеле. В самой лучшей своей юбке, в новом платке. Рядом прислонена ее палочка. Сидит под цветущей сиренью и греется на солнышке. "Старым косточкам, детка, все мало тепла, - говорит Пятронеле. - Греюсь, греюсь, а все равно зябну..."
- Сейчас не могу, бабушка Пятронеле, - говорю я. - Очень спешу. Я потом приду, в другой раз!
- Ишь ты, небось на гулянье бежишь?
- Уже, бабушка, ходил...
- Говорили, "Орлеанскую деву" покажут... Хорошо было?
- Очень хорошо, бабушка Пятронеле. Я вам все-превсе расскажу, только потом, ладно?
- Беги, пострел, беги уж... Кто там у вас так душевно играет?
- Костас...
Старенькая Пятронеле дотянулась до палочки и давай водить ею по траве... Тоскливое у нее житье: в деревне у нее никакой родни нет. Муж в пятнадцатом году пропал на войне без вести, Пятронеле ждала, ждала его, потом перестала, живет одна... Я иногда помогаю ей: то мешок травы с луга притащу, то корову загоню в хлев. А у тетеньки Пятронеле всегда найдется для меня "лисичкин пирожок", сдобный, с сахарной посыпкой. Но больше всего мне нравится с ней разговаривать. Пятронеле рассказывает замечательные сказки. Она сама их придумывает, таких нигде не прочитаешь, ни в одной книжке. Все про королей-королевичей, принцесс, про тридевятое царство, заморское государство...
Я и замешкался, не знаю, как быть. Ясно, Пятронеле хочет поговорить со мной, оттого и водит палочкой по траве, оттого и глядит себе под ноги.
- Раз уж такие важные дела, Пранукас, беги... Как-нибудь заскочи да все мне расскажи про эту Орлеанскую...
- Хорошо, тетенька Пятронеле! - крикнул я, и только пятки засверкали.
Усадьба Доминикаса, Салютиного отца, совсем недалеко от Пятронелиной. Но их и сравнить нельзя. У Пятронеле избушка вся в землю ушла, окошки маленькие, слепенькие, а у дяди Доминикаса дом о двух половинах, обшит тесом, покрашен... Вся деревня знает, что Доминикас - хозяин загребущий, земли у него три с лишним гектара, а еще сад, пасека...
"Куда нам, безземельным, до него! - говорит отец. - Доминикас деньгу гнать умеет и прижимист, на ветер денег не бросает..."
Я подошел к их калитке и вдруг как-то оробел. Раньше ходил запросто, бегал к Салюте по нескольку раз на дню, и ничего, а сегодня как-то неловко.
- Подумаешь! - громко сказал я и плечом толкнул калитку.
- Это мой друг Алои́зас, - гордо сказала Салюте и подвела ко мне того городского мальчишку, которого я уже видел в бричке.
Я подал ему руку, оглядел: ничего парень, даже повыше меня, только очень уж бледный, будто солнца не видит, а руки длиннющие, болтаются. Он в коротких штанах, светло-зеленой рубашке, босиком. И Салюте уже не в белом платье, а в пестрой юбке, розовой блузке. Нет на ней и серебряного кушачка, но у меня перед глазами так и стоит Салюте в пышном праздничном наряде.
- Почему не говоришь, как тебя звать? - спросил Алоизас.
- Салюте знает... - Мне не хотелось с ним разговаривать.
Почему-то этот Алоизас мне сразу "не пришелся", а Салюте, ишь разлетелась: "Мой друг!"
- Пранас он, - сказала Салюте и повернулась лицом к Алоизасу.
- В каком ты классе? - спросил городской мальчишка.
- В третьем... Мы с ним вместе учимся, - опять ответила за меня Салюте.
- А я уже в четвертом, - Алоизас разглядывал меня. - Скажи, а как вашу училку прозвали?.. Не знаешь... Смехотура! Мы нашу "Вороной" зовем... А трусиха, лопнуть можно от смеха... Как-то принес я мышь и пустил ее в ящик учительского стола. Идет она: "Здрасте, ребята!", "Садитесь, ребята!", "Начнемте, ребята, наш урок". Мы сидим, губы закусили, чтоб не хохотать, ждем. Она как откроет ящик, а мышь оттуда как вылетит прямо на нее!.. "Ворона" как завопит, будто ее режут, как заплачет... Мы так смеялись...
- Ой, - оттопырила губу Салюте. - Я тоже ужасно боюсь мышей. Лягушек и мышей... Даже смотреть на них боюсь...
- Мы свою учительницу не дразним. Она у нас добрая. Когда хорошая погода, мы с ней всем классом в лес ходим. Сядем в кружок, она возьмет толстую книгу и читает нам. Помнишь, Салюте, какая была сказка тогда, ну... Такая, интересная... - почему-то у меня не получалось складно.
- Сказочки?! Ну и смех! Это же для малышни, - хихикнул Алоизас. - Я читаю только про индейцев и про разбойников.
- Наша учительница выбирает такие сказки, что потом не уснуть. А если и заснешь, то снится все такое чудесное и необыкновенное, - не сдавался я.
Но кажется, Алоизасу надоело обсуждать учительниц и сказки. Он скривил рот, подошел ко мне и дернул за рукав пиджака.
- Вот смех! Вырядился, как в театр. Мы сейчас будем в разбойников играть. Ты будешь разбойник Ри́цкус, мы с Саломеей будем тебя ловить... Видишь, вот у меня браунинг, от меня не сбежишь... Ухлопаю в два счета, будешь лежать, как бревно... Смешно, правда?
Алоизас тут же вынул из кармана коротких штанов браунинг и впрямь как взаправдашний: с блестящей рукоятью, черным стволом, со спусковым крючком... Из другого кармана достал горсть пистонов. Заложил их в гнездо ствола, нажал спусковой крючок. У меня как грохнет прямо над ухом!
- Видишь! - заорал он. - Выстрел что надо!
Ну и пройдоха этот городской! И как ловко у него все получается, а длинные руки какие шустрые. А нахальный какой! И костюм мой ему не нравится, и в разбойники меня определил, не спросясь, и язык у него без костей, все мелет да мелет. И из браунинга палит, как бешеный...
- На, бабахни, - Алоизас положил новый пистон и подал браунинг Салюте. - Целься прямо в сердце разбойнику Рицкусу. Учись!.. Увидишь, как будет смешно!
Салюте взяла браунинг, навела на меня, зажмурилась и... спустила курок. Хлоп - и браунинг упал в траву.
- Вот курица, - пожал плечами Алоизас и подобрал свое оружие.
- Знаешь что... ты, ты... слова выбирай! - я нахмурил брови.
- Ой, держите, помогите! Девчонке хоть бы что, а этот обиделся!
- Алоизас, теперь дай Пранасу стрельнуть, - в самом деле спокойно сказала Салюте. - Увидишь, и у него вывалится...
- Не могу... Пуль не хватит. Может, потом, после того как изловим разбойника... Так что, начнем... Ты, разбойник Рицкус, спрячешься в сарае, а мы с Саломеей будем тебя ловить... Тогда ты сбежишь, но мы тебя догоним и убьем. Но не сразу: сначала изловим, а ты выдирайся. Будешь убит при попытке к бегству. Идет? Запомни главное: после третьего выстрела падаешь замертво. Понял?
Было бы чего понимать: он, видите ли, будет меня, негодяя-разбойника, гонять, шпынять, а потом прямо на глазах у Салюте ухлопает. Ничего себе!
- Не буду я разбойником, - сказал я и глянул на него в упор.
- Скажите пожалуйста! А почему? - удивился Алоизас.
- Сам сказал: одежка неподходящая, - брякнул я. Не объяснять же ему...
Алоизас задумался. Зато Салюте наконец-то заметила мой новый костюм.
- Ой, Пранас, какой ты нарядный! - она всплеснула руками и широко раскрыла свои васильковые глаза.
У меня сразу отлегло от сердца. А что - я могу и разбойником, пожалуйста. Да хоть людоедом, если пожелает Салюте, если она будет играть. Я уже было открыл рот, чтобы сказать Алоизасу, что согласен, но бессовестный городской проныра и тут меня опередил:
- Не хочешь в разбойников, придется в прятки. Больше не во что. Ладно?
- Давайте, давайте! - запрыгала Салюте.
- А кто первый водит? - спросил Алоизас.
- По считалке, - ответил я. - Кому выпадет.
Двор дяди Доминикаса я знал не хуже своего собственного. Все его закоулки, тайнички, сарайчики, навесы были мне знакомы как нельзя лучше: ведь мы с Салюте играли тут в прятки тысячу раз. Спрятаться можно в сарае - есть там один особенно темный, захламленный угол; можно удрать в сад и забраться в разросшийся куст жасмина, можно затаиться за ульем, за яблоневым стволом - тебя не видят, а ты видишь все, что делается вокруг. Правда, за ульем сегодня не присядешь: день погожий, пчелы знай снуют туда-сюда, носят мед с полей и лугов, где пасет коров пастух Симонас. И хоть бы ветерок подул, так нет же, испугался солнышка, улетел куда-то за далекие леса. Не дрожат листья на деревьях, не гнутся травы, не колышутся цветы, а небо такое яркое, чистое, слепит глаза.
- Шла кукушка мимо сети... - завел Алоизас и стал тыкать всех в грудь.
- Постой! - перебил я его. - Я другую знаю... Во как: тары-бары-растабары, ходил заяц по базару, захотел хомут купить, выходи - тебе водить.
- Эге, ты все с себя начинаешь, - заметил Алоизас.
- Пожалуйста, могу и с тебя! Тары-бары... растабары...
Водить выпало мне. Я уткнулся носом в дощатую стену сарая, закрыл лицо руками и сосчитал до тридцати.
- ...четыре, пять - я иду искать!
- Нет, нет еще! - крикнула Салюте.
Я выждал еще немного и пошел. Куда это они забрались? Обошел сарай, заглянул внутрь, присмотрелся - никого. И в темном углу никого. Двинулся в сад...
Надо же! Из-за поленницы, почти у меня из-под носа выскочили оба. Салюте первая домчалась до сарая.
- Палочки-стукалочки, я тут! - захлопала ладошкой по стене сарая Салюте.
Я увидел, что Алоизас тоже бежит к сараю. Вот-вот доскачет - тогда мне опять водить. Но вдруг он споткнулся о какую-то деревяшку и мне на радость шлепнулся недалеко от сарая. Я, конечно, его обогнал и "застукал".
- Это нечестно! - закричал он. - Нечестно! Я же упал!
- А кто виноват?
- Понатыкали тут всяких рогатин, ну вас!
Рассудить нас должна была Салюте. Как она скажет, так и будет. А она не спешила. Задумалась и губы надула.
- Ничего не поделаешь, Алоизас. Все-таки водить тебе, - решила Салюте.
Алоизас покорно отвернулся к стене, а я рад-радехонек. Схватил Салюте за руку и зашептал:
- Побежали в сад, а? Я там такое место знаю... Ни за что не найдет!..
Мы с ней забрались в самую гущу разросшегося жасмина. Сидим, отдышаться не можем - так запыхались. Смотрим, как Алоизас нас ищет.
А он, между прочим, не собирается из кожи вон лезть. Послонялся по двору, заглянул туда-сюда, потом вынул из кармана свой противный браунинг, пальнул в воздух и заорал:
- Эй вы, разбойники! Держитесь! Ни одного не пощажу! Ну смехотура! - и он вразвалочку пошел прямо к нам.
- Подсматривал! Ясное дело - подсматривал! - зашептал я. - А я хотел тебе рассказать, что было на гулянье. И про "Орлеанскую деву", это драма... Пока он нас ищет... Пусть заново водит... Мы перепрячемся.
- А ты расскажи. Пусть Алоизас тоже послушает.
- Ему неинтересно, - я исподлобья глянул на своего соперника. А Салюте - тоже хороша: не понимает, что я только ей одной хочу рассказать, а этот Алоизас мне ни к чему, скорей бы проваливал в свой окаянный город. Никому он тут не нужен.
- Ну смех! - Алоизас растянул рот до ушей. - Сидят за кустом, как две квочки, и думают, что никто их не видит...
"Дать ему по шее, что ли?" - подумал я, но из куста вылез.
2
Я толкался во дворе, и было мне тошно. Даже с Барбоской побегать и то неохота. Скажет мама принести дров - несу, воды натаскать - пожалуйста, травы для свиней надергать - дергаю. Но все без охоты, через силу. А все - Алоизас. Сумел отравить мне жизнь, ничего не скажешь. Хоть он давно убрался восвояси, Салюте забыть его не может. Алоизас сказал то, Алоизас се, Алоизас обещал... Алоизас в цирк ходил, в кино... Алозаис да Алоизас. Будто больше никого на свете нет. Мне этот Алоизас даже сниться стал - подкрадывается, пугает, гонится... Я вышел со двора и сам не заметил, как очутился у Пятронеле. Она хлопотала по дому.
- Хорошо, что пришел, Пранукас. Я все жду, жду... А может, тебя мама прислала? За солью или еще за чем.
- Нет, я же обещал, вот и пришел...
- Ну, тогда садись, садись, - Пятронеле вытерла передником стул, придвинула его к столу. - Садись и рассказывай.
Я сел за стол, старушка устроилась против меня. Смотрит своими тусклыми глазами, выложила на стол руки с набрякшими синими жилками.
- Ну, как там оно было, Пранас?
- Где, бабушка Пятронеле?
- Как это - где? Ведь обещал мне рассказать про театр, про девушку эту Орлеанскую...
- А-а! - вспомнил я. - Правда, правда. Сожгли ее. На костре, бабушка Пятронеле.
- Живьем?
- Ага, живьем...
Вот и все, что я могу рассказать. Сам знаю - мало, неинтересно. А не получается. Что-то со мной такое делается. Иногда иду, а куда - не знаю. Или смотрю на что-нибудь, а не вижу.
Пятронеле покачала головой.
- Не хочешь рассказывать - не надо, можно просто так разговаривать.
Разговаривать - это значит, что Пятронеле будет сама что-нибудь рассказывать, а я буду слушать. Мне только того и надо.
- Давайте, тетенька, - обрадовался я.
- Вот, значит, как оно было, Пранукас... Давным-давно в одном далеком королевстве уродился богатейший урожай. Ну, небывалый! Рожь выше головы стояла, у пшеницы зерна что каменные, колос к земле гнули. Картошка - что ни куст, то лукошко. Озера да реки так и кипели - рыбе тесно было. В лесу на каждой ветке по птице, под каждым деревом по зверю... И люди там жили не тужили, безбедно-беспечально, сыто... Работали как могли-умели, в праздники гуляли, друг дружку не обижали, в согласии, значит, жили, в ладу... А все потому, что был у них король мудрый и добрый. Вот у короля того росла дочка, краше которой никого на свете не было. И соткали красавице королевне добрые волшебницы платье - белое, светозарное.
- Как у нашей Салюте! - обрадовался я.
- Вот-вот, Пранук, белое! Белое - оно человека высветляет. И лицо его и мысли показывает. Никогда королевна с тем платьем не расставалась: куда ни пойдет, что ни станет делать - все в нем. А сама так и светится, что солнышко ясное. Ну, а раз год выдался такой урожайный, решил король выдать свою дочку замуж. Свадьбу думал сыграть, пир на весь мир. Ну и началось!.. Такое началось, Пранукас, что только - ох... Со всех концов земли стали ездить к королю, все богатые, славные королевичи сватались за его дочку. А она - нет и нет. Не надо мне ваших драгоценных подарков, не лежит мое сердце к вам, заморские королевичи... Другой король силой принудил бы дочку выйти за того, кто ему годится, но я уж сказала: тот король мудрый был и добрый, он дочку неволить не стал. "Пусть сама выбирает, - сказал король. - Не мне с ее мужем жить, а ей". А все-таки нельзя детям слишком уж много воли давать. Ведь королевна-то, королевна... пастуха выбрала. Приглянулся он ей как-то на лугу. Она в золоченой карете кататься ездила, природой любоваться, а он, простота, коровушек пас. Правда, пастух тот был из себя видный: и росту могучего, и лицом пригож, и силы, надо думать, крепкой. Но пастух он пастух и есть, ему ли в королевские зятья метить. Да чего не бывает на белом свете, скажешь кому - не поверят... Подумал король, подумал и говорит тому пастуху: "Так и быть, парень. Раз уж принцесса тебя отличила, неволить ее не буду. Только ты перед свадьбой сделай мне три дела: одним махом скоси все хлеба, в один присест целого вола съешь да залпом бочку воды выпей. Управишься - сыграем всем свадьбам свадьбу". Тут-то, Пранукас, наш пастух приуныл. Воротился к своему стаду, сел на пенек, пригорюнился... Вдруг слышит: "Не кручинься, паренек, не горюй, бедолага. Человек ты хороший, а добро твое все в котомке умещается. Я - волшебница, лесов да лугов хозяюшка, помогу тебе. Слушай, что я скажу, да запоминай хорошенько..."
- И волшебница дала ему глиняную птичку, вроде тех, какие Симонас лепит, - не вытерпел я. - Только птичка та была волшебная...
- Ты откуда эту сказку знаешь, Пранукас? - удивилась Пятронеле.
- Да вы мне ее и рассказывали, бабушка...
- Надо же!.. А я и запамятовала... Вот она, старость, что с человеком делает, Пранукас...
- А мне все равно нравится... Даже еще больше...
- Добрый ты малец... Ну, стало быть, что там дальше делалось, в королевстве...
И я еще раз узнал, как добрая волшебница помогла пастуху пройти все испытания, как сыграли славную свадебку, как мудрый старый король оставил все свое королевство зятю-пастуху, как тот счастливо правил и как жил душа в душу со своей красавицей женой, как пошел на них войной злой правитель другого королевства и какое началось великое кровопролитие... У бабушки Пятронеле все сказки заканчивались войной. Я как бы видел перед собой несжатые поля, усеянные мертвыми телами, реки, в которых бурлит и пенится кровь людская...
Так закончилась и эта сказка, а когда бабушка Пятронеле замолчала, я увидел, что она и смотрит вовсе не на меня, а куда-то вдаль. Нет, не вдаль! На стену смотрела бабушка Пятронеле, туда, где висела фотография в деревянной рамке. На фотографии был снят во весь рост красавец солдат в полном боевом снаряжении. Одна рука засунута за широкий ремень, в другой - сабля. Это муж бабушки Пятронеле. Храбрый, молодой и веселый он ушел на войну и там пропал без вести и осталась от него только фотография...