- У Ливерпуля.
- Что это за Ливерпуль такой?
- Как, - говорю, - кто такой? Ливерпуль - это Ливерпуль…
- Я, - говорит, - с тобой разговаривать не буду, если ты мне будешь глупости говорить…
Я говорю:
- Вот приедемте, я вас с ним познакомлю.
- С кем?
- С Ливерпулем.
- Что это, попугай такой, что ли?
- Не хотите, не верьте, - говорю, - как хотите.
- Да ладно уж, - говорит шофёр.
- Вы что везёте? - спрашивает Боба.
- Песок, - говорит шофёр.
Боба его про песок стал расспрашивать: что за песок, есть ли там ракушки, куда этот песок везут.
Шофёр ему отвечал всё в шутку, и Боба был очень доволен.
- Я, - говорит Боба, - хочу туда в кузов, в песок, а вы здесь поезжайте, разрешите мне, пожалуйста, в песок.
Ему, конечно, не разрешили, и он всё дулся.
Шофёр нас довёз до дому. Пожал мне и Бобе руки, передал привет Ливерпулю.
И мы домой побежали.
Ой, что тут было! Наша мама вся совершенно бледная. Сидит и плачет.
В это время мы входим.
Мама. Где вы были?
Я. У папы. Там нас колбасой накормили.
Мама. Какой колбасой?
Боба. Ливерной.
Я. Там нас ливерной колбасой накормили.
Мама. Кто накормил?
Я. Мы ездили к папе…
Мама. Каким образом?
Я. На поезде.
Мама. Боже мой!
Я. А обратно мы шли пешком…
Мама(кричит). Откуда вы шли пешком?!
Я. Из Баладжар.
Мама. Из Баладжар?!
Я. Я видел папу…
Боба. Я видел танки!
Мама просит воды. Маме плохо. Я бегу за водой на кухню.
20. В кино
Целый день мы возились песке. Хотя мне надоел песок, но что же делать? Нас не пускают дальше двора. Всё за то, что мы ездили к папе.
Мы были грязные, это правда. И мама нас стала ругать.
- Неужели нельзя, - говорила она, - так играть, чтобы оставаться чистыми, опрятными и культурными детьми, тем более что отец на войне?
Это было неинтересно. Мы это уже сто раз слышали.
"Играть целый день в песке, когда война и отец на войне… Разве нельзя, - думал я, - играть в песке, если даже война?"
А мама продолжала:
- Этот маленький - понятно, но ты-то что там нашёл?
Что я там нашёл? Ничего не нашёл. Что там можно найти? Не берут же меня на фронт!
Наконец мама сказала:
- Вот что. Я дам вам деньги. Идите в кино.
Это было другое дело. Мы с Бобой сейчас же помчались в кино.
Мы сели с ним в первый ряд. Я люблю первый ряд - как-никак не последний.
Сначала журнал показывали. Интересный журнал, про войну - стрельба, взрывы, танки, - война, в общем, самая настоящая.
Показывали красных конников.
Показывали, как горит город.
Показывали военных в землянке.
И вдруг смотрю - папа!
Сначала я не узнал его, он стоял, нагнувшись над картой, а рядом ещё военные, и все на карту смотрят, потом папа взглянул на меня, и я сразу узнал его и на всё кино крикнул:
- Папа!
Вокруг меня зашикали.
- Тише, - говорят, - не мешайте смотреть картину. Какой тут может быть папа!
А один говорит:
- Очень даже возможно; напрасно вы, граждане: может, и впрямь он отца увидел. Может, отец его киноартист.
Но тут опять зашикали.
- Что вы, - говорят, - тут глупости разные говорите, какой тут может быть киноартист, когда это самый натуральный киножурнал и никаких тут киноартистов нет.
Тогда тот дядька сказал:
- А может быть, наоборот: может быть, он отца увидел, и не киноартиста, как я предполагал, а самого что ни на есть, как вы давеча сказали, натурального, фронтового отца.
Тут все опять зашумели: прекратите, говорят, это безобразие, что за шум, где директор и всё такое.
И стало тихо.
Я всё глядел, может, папу опять покажут.
Но больше не показали.
Потом журнал кончился, свет зажёгся. Тот дядька, который меня защищал, говорит:
- Ты правда там отца увидел?
- Ну да! - говорю. - Ну да!
- Вот это интересно, - он говорит, - любопытный случай! Просто, можно сказать, исключительный случай. Сын видит отца в кино. А отец на фронте. Нет, это редкость, товарищи! Ты, сынок, вот что сделай. Картина кончится, а ты останься. Ещё раз на отца погляди. А я там объясню, в чём дело. Чтоб тебя, значит, не трогали.
Мы с Бобой, конечно, остались.
Позже мы пришли с мамой. От папы ведь не было писем. Мы так волновались за папу!
Один раз я шёл мимо кино.
Меня подозвал котролёр.
- Прости, мальчик, - сказал он, - не твой ли отец…
- Да, да, да, - сказал я, - мой, мой… - Я сразу понял его.
- Так что вот, - сказал он, - прошу, милый, в любой день, в любой час дня и ночи - прошу! - И показал рукой в зал.
С тех пор я ходил каждый день в кино. Каждый день я видел папу.
Папу видел не только я. Все мальчишки со всей нашей улицы и, конечно, братья Измайловы, все ходили со мной смотреть папу.
- Зови ещё, - говорил контролёр, - всех зови, пускай смотрят!
Это был замечательный контролёр!
21. Про отцов и про нас
Я уже в третьем классе. У нас теперь новый учитель. Он похож на Ливерпуля. Он тоже лысый, но без бороды.
Мы сидим и глядим на Пал Палыча, а он ходит по классу с речью.
- …Таким образом, дети, идёт война. Отряды наших бойцов бьются на всех фронтах; рабочие, интеллигенция помогают фронту. Что требуется от вас, когда ваши отцы с оружием в руках бьются с врагом, чтобы дать вам возможность вот так сидеть здесь, как вы сейчас сидите, и учиться? Что требуется от вас? От вас требуется взять у меня те знания, которые я накопил за свои долгие годы. Это всё, что пока от вас требуется. А что требуется от меня? От меня требуется, разумеется, передать вам эти знания, которые я накопил. Я думаю, вы меня поняли. Я думаю, мы создадим с вами ту рабочую обстановку, которая нам для этого потребуется. Вы должны помнить, что ваши отцы, ваши старшие братья сдерживают несметные орды захватчиков, которые рвутся сюда, в наш город. Ваш фронт - здесь в тылу, вот эти парты - ваши позиции. Только своей учёбой, а не кривляньем и ленью вы добьётесь уважения. Этим вы помогаете фронту, своим отцам и старшим братьям. Вы должны чувствовать эту ответственность. Ваш враг не только Гитлер, не только фашиствующее отребье, посягнувшее на нас, ваш враг - это лень, кривлянье, безответственность, беспринципность, безволие, безалаберность, бездумье и так далее. Вы должны помнить это.
Пал Палыч подошёл к окну.
- Что я вижу там? - спросил он.
Мы стали смотреть в окно, но ничего такого там не увидели.
- Я вижу там нашу землю. Ваши отцы бьются насмерть за эту землю. Отцы ваши не заслуживают этих, с позволения сказать, подарочков в виде, как вы сами понимаете, двоек и единиц, и я могу надеяться, могу думать, что это будет у нас редчайшим явлением в нашей практике. Могу я надеяться? - спросил он.
- Можете! - заорали мы вразброд.
- Очень хорошо, - сказал он, - приступим к уроку.
Я как раз заканчивал рисунок: отцы наши мчатся на конях, с шашками наголо, а Гитлер от них удирает. Я видел, как рисуют Гитлера в газетах, и, по-моему, похоже получилось…
22. Двойка
Двойку я всё-таки получил. Хотя я вовсю старался. Почти всё у Мишки списал.
Двойки я получал и раньше. Но то было раньше, а то теперь. От папы давно нет писем. С того дня, как он уехал. Я всё боялся: вот придёт письмо, папа спросит в письме, как там Петя, как учится, - что я отвечу?
Нужно было исправлять двойку. Ждать я больше не мог.
Я решил объяснить всё Пал Палычу.
- Мда… - сказал он. - Семь ошибок в одном изложении. Но выход есть. Вот возьми эту книжку. Вот этот рассказ. Ты прочтёшь его дома. Разок или два. Но не больше. Закроешь книжку и будешь писать. Только, чур, - не заглядывать. Понял?
- А кто будет смотреть, заглядываю я или не заглядываю? - сказал я.
- Никто не будет смотреть. Не такой ты уж маленький. Взрослый парень. Чего за тобой смотреть!
- Как же так? - удивился я. - Я ведь буду смотреть.
- Не думаю, - сказал он.
- Почему же?
- Потому что на честность. Такой уговор. Как же можно смотреть! Тогда будет нечестно.
- Вот это да! - удивился я.
- Я тебе верю, - сказал Пал Палыч. - Я доверяю тебе - вот и всё!
- Так-то так, - сказал я, - но кто будет знать?
- Можно считать, - сказал Пал Палыч, - что разговор у нас закончен.
- Конечно, конечно, - сказал я, - конечно…
Я, наверно, был очень растерян. Такого ещё я не видел. Это прямо-таки удивительно!
Я прочёл рассказ только два раза. Больше я не открывал книжку. Хотя мне очень хотелось. Я писал с трудом. Так хотелось мне заглянуть в рассказ! Даже в классе писать было легче. Там можно было спросить у Пал Палыча. Можно было списать у соседа. А здесь всё было на честность.
Я всё написал, как запомнил. Пал Палыч прочёл и сказал:
- Человек ты, я вижу, честный. Так и пиши отцу.
- А как же двойка?
- Это не самое главное. Можешь считать, что исправил.
- А откуда вы знаете, - спросил я, - честный я или не честный?
- Сразу видно, - сказал Пал Палыч, - по изложению видно.
23. Два письма
Смотрю я на наш почтовый ящик и вижу: там что-то белеет. Что-то есть в нашем ящике, что-то лежит там…
- Мама! Мама! - кричу. - Что-то в ящике есть!
Я ведь могу посмотреть, что там есть, а сам на месте стою и кричу:
- Мама! Там что-то есть!
И вот мама подходит к ящику, вынимает оттуда одно письмо и второе письмо - целых два письма! Она прижимает к груди эти письма и говорит:
- Боже мой… Боже мой… - И идёт быстро в комнату.
Я говорю:
- Это всё от папы?
А мама говорит:
- От папы, да… одно письмо от папы… Боже мой…
У мамы вовсю дрожат руки, она с трудом рвёт конверт и читает.
- Ты читай вслух, читай вслух, - прошу я.
И мама читает вслух. Мамин голос совсем не похож на мамин, какой-то глухой и тихий, будто издалека слышу я мамин голос:
…Чертовщина у нас тут получилась. Очень скоро мы попали в окружение, ушли в лес и болтались там по лесам и болотам довольно долго, а потом прорвались и соединились с нашими войсками. Сейчас я жив и здоров. Здесь меня орденом наградили - Красного Знамени. Теперь вы понимаете, почему от меня не было писем - по этой простой причине…
Дальше папа спрашивал, как мы живём, как наше здоровье, что он о нас очень соскучился, очень хотел бы увидеть нас, но война - ничего не поделаешь!
Потом мама читает второе письмо. Это письмо от знакомой старушки. Она пишет без запятых и без точек: она не училась в школе, и маме трудно читать.
Здравствуйте дорогие моему сердцу Валентина Николаевна и ребятки уведомляю вас что жива и здорова того и вам желаю дорогие мои с того дня как вы у нас гостили тем летом новости дюже вредные то есть немцы нас захватили и всё у нас отбирать стали а дядю Гришу немцы повесили и вот всё у нас немцы поотбирали а один дюже злющий у нас в нашей хате поселился и револьвером мне всё грозит что я вроде припрятала кур и яйца а я ничего припрятать-то не успела так вот мои милые спешу вам сообщить какое у нас тут горе самое настоящее на наши головушки свалилось а в следующих строках своего обстоятельного письма сообщаю новость а ту именно что Володя отец ваш и муж твой Валентина Николаевна как снег на голову вдруг объявился а с ним наши солдатики дюже все похудавшие и не скрываю я от вас от родных что и Володя был похудавший и уставший а погода была у нас скверная ветры сильные и дожди со снегом пополам а Володя-то с солдатиками моего жильца лютого враз застрелили и тут такая пальба пошла страшнейшая и немцев всех они тут перебили всех окаянных уничтожили а Володя-то ваш и говорит ну Марья Петровна живи спокойно а я говорю как же вы-то здесь очутились касатики когда наши-то все далеко отсюда а он говорит такие бабуся обстоятельства сложились не горюй бабуся вернутся все обязательно никуда не денутся а после они ушли в лес обещали вернуться ты не горюй говорят бабуся а как же тут не горевать дорогая моему сердцу Валентина Николаевна когда горе-то вон какое на нас свалилось и дай-то им Бог к своим дойти так вот и пишу я вам а вы на меня не серчайте что может не так пишу а ежели Володя тут ещё объявится то я вам ещё напишу а других новостей пока нету только Васютки племянник Николай капсюль всё ковырял и ему палец-то и оторвало а так наши пока что все живы и тебе Валентина Николаевна и детишкам твоим приветы шлют остаюся жива и здорова бабушка Мария Петровна и что плохо написано не гневайтесь разбирайте уж как-нибудь.
Мама всё читала и читала письма по нескольку раз и всё плакала, а я сел писать ответ папе.
"Дорогой папа! - писал я. - С отметками у меня хорошо. Меня даже хвалили за честность, и вот как это произошло…"
И я написал всё, как было с отметкой и с изложением
24. До свидания, дядя Али
Рамис, Рафис, Расим, Раис сидели на верхней ступеньке, а я стоял рядом.
- Мой папа, - говорил я, - убил самого главного фашиста одним выстрелом вот с такого расстояния, как отсюда, вот от этих перил, до той трубы вон на той красной крыше…
- Он убил Гитлера? - спросил Расим.
- Гитлер сидит во дворце, - сказал я, - как там его убьёшь?
- Значит, не самого главного, - сказал Расим.
- Как же не самого, - говорю, - когда самого, только не Гитлера, вот и всё…
- А дальше что было? - спросил Расим.
- Потом папа берёт автомат и ка-ак пошёл чесать - тра-та-та! - по другим фашистам. Он на месте стоял и вокруг крутился и - тра-та-та! - вкруговую…
- И в него не попали? - спросил Расим.
- Как бы не так! - говорю.
- Как же так, - сказал Расим, - раз он не нагибался! На фронте все нагибаются. Я в кино видел.
- Слушай дальше, - сказал я. - Сначала он не нагибался. Он так специально делал. Чтоб всех фашистов запутать. Вот они все и запутались. Все нагибаются, а он нет. Тут можно любого запутать…
Братья Измайловы раскрыли рты, а я был очень доволен, как будто я, а не папа, палю в фашистов, вот здесь, прямо на этой лестнице. Мне даже стало жарко.
- …так вот он не нагибался сначала, а после стал нагибаться, он видит: в него кто-то целится, прямо из пулемёта, он сразу - раз! - и нагнулся. И все пули мимо. Потом видит: в него из винтовки целятся, он снова - раз! - и нагнулся. Он-то знает, когда нагибаться! А когда не нагибаться. Потом он давай вовсю из автомата - как из поливальной машины - жжжжих! А немцы-то, немцы один за другим так и валятся, так и валятся, целые горы… Потом в папу гранату кинули - он ка-ак отпрыгнет в сторону… - Тут я хотел показать, как отпрыгнул мой папа в сторону, но забыл, что стою на ступеньке, и полетел вниз по лестнице…
А дядя Али поднимался.
- Что ты, Петя, - сказал он, - куда летишь? - Он схватил меня за рубашку. Поставил на ноги и сказал: - Поздравь, Петя, еду и я на войну, на подмогу Володе…
Я растерялся и говорю:
- До свидания, дядя Али…
25. На крыше
Когда дядя Али уезжал, он сказал маме: "Встречу Володю, привет передам. Ещё что передать?" Мама стала столько передавать, что дядя Али сказал: "Хватит, зачем столько передавать?" А мама сказала: "Нет, передай, пожалуйста, всё передай". Тогда дядя Али сказал: "А как же, обязательно передам".
Я просил передать папе, что, когда вырасту, тоже приеду на фронт, на подмогу, а дядя Али сказал: "Ну, дорогой, тогда война кончится". Я говорю: "А может, не кончится?" Он говорит: "Дорогой, зачем я тогда еду?" - "Ну и что же, - говорю, - что вы туда едете, вы же один ничего не значите". - "Как это так, ничего не значу? Один не значу, а вместе с Володей значу".
Мы проводили дядю Али. Все на фронт уезжают, один за другим. Только я остаюсь, да старик Ливерпуль, да ещё мама, Боба, Фатьма ханум…
Все на фронт уезжают. Старик Ливерпуль говорит:
- Я теперь не пью. Не могу пить, и всё. Я пью, когда у меня прекрасное настроение. А сейчас у меня может быть прекрасное настроение? Как бы не так! Нету у меня такого настроения!
- Это хорошо, - говорю, - что вы не пьёте. Моя мама очень довольна.
- А-а-а… - говорит Ливерпуль, - при чём тут твоя мама… что ты тут понимаешь…
Старик Ливерпуль идёт на крышу. Он там сегодня дежурит. Теперь все дежурят на крышах. Там на крыше ящики с песком и бочки с водой, и лопаты и большущие клещи, чтобы хватать этими клещами зажигательные бомбы, и топить в бочке с водой. Правда, бомбы пока что не падали, но упадут же когда-нибудь! Для чего же тогда клещи? Вчера Лия Петровна сказала: "Я не могу дежурить: у меня появляется слабость…" Тогда Ливерпуль говорит: "Давайте я буду за вас дежурить". Позавчера тётя Майя сказала: "У меня голова кружится…" Ливерпуль говорит: "Давайте я буду за вас дежурить".
Я бы тоже за всех дежурил. Но мне не разрешают. Детям нельзя на крышу. Мы с Бобой должны сидеть дома, а если тревога - скорей одеваться, бежать в подвал, то есть в бомбоубежище. Кто захочет сидеть в подвале, когда есть в нашем доме крыша?
Мама моя у Фатьмы ханум. Они там сейчас беседуют. А я бегу на крышу. Там на крыше старик Ливерпуль. Он будет гнать меня, я это знаю, но я не очень-то слушаюсь.
Вон он стоит, освещённый луной. Звёзд на небе полно. И прожекторов полно. Небо словно живое - колышется. Где-то гудит самолёт. Бьют зенитки. Старик Ливерпуль смотрит вверх, в небо. Вот он надевает очки. Опять смотрит на небо. Блестит при луне его лысина. Бородка крючком ещё больше загнулась. Я крадусь сзади к нему. Но он слышит мои шаги. Обернувшись, старик Ливерпуль говорит:
- Ну-ка, Петя, домой!
- Вам можно, - говорю, - а мне нельзя?
- Я суровый человек, - говорит Ливерпуль.
- Поймайте меня, - говорю, - если можете.
- И не подумаю, - говорит он.
- Как хотите, - говорю.
- Отца нет, - говорит Ливерпуль, - распустился…
- Вы, - говорю, - напрасно меня гоните, потому что мне здесь больше нравится, чем в душном бомбоубежище. Что там сидеть, не пойму! Немцы, что ли, на нас наступают?
- А ты думал, нет? - говорит Ливерпуль. - Наступают.
- Что-то не видно. Где же они наступают?
- Не дай Бог, чтобы ты их увидел.
- Кто их пустит сюда? Никто не пустит. Вот и дядя Али поехал. Они с папой дадут им жизни!
- Дай Бог, чтобы Володя вернулся, дай Бог… Тяжело там сейчас, тяжело…
- Почему это он не вернётся?
- Нет, он вернётся, он безусловно вернётся…
- А кошкам зимой не холодно? - спрашиваю я.
- Нет, сынок, не холодно, - говорит Ливерпуль.
- А почему?
- Потому что их шкура греет.
- А у людей, - говорю, - шкуры нет, только кожа…
- Вот ещё, - говорит Ливерпуль, - зачем людям шкура?