Ничего не оставалось делать - я принялся за обед. Мы готовили в таких случаях блюдо, которое почему‑то называлось "канад–ской кашей". Рецепта на это блюдо вы не найдёте ни в одной кулинарной книге мира ((включая и канадскую литературу по этому вопросу.) Он очень прост: две–три ложки муки поджариваются в сале на крышке от котелка. Это очень важно отметить, потому что вряд ли у вас будет с собой в дороге чугунная сковородка. Затем все это тщательно размешивается в литре воды и кипятится. Получается мучная каша. Положите в эту кашу достаточное количество сахара - и готово блюдо, питательное и совсем простое в изготовлении. Должен, впрочем, честно признаться, что не каждый способен питаться этим кулинарным шедевром.
Перед закатом солнца дождь утих. Две близкие и яркие радуги охватили землю.
Ехать на ночь глядя по каменистой осыпи и грязи было по меньшей мере рискованно. Дело в том, что кости животных на Севере, видимо, ввиду определённого состава пищи, становятся очень хрупкими. Мухомор мог легко оступиться и сломать себе ногу. Я решил заночевать в пещере.
На другой день часам к двум пополудни мы подошли к берегу Нерелеха. Широкая пологая сопка загораживала реку, и до последнего момента не было ясно, вскрылся Нерелех или нет. Только когда мы поднялись на сопку, стало видно, что мы опоздали, по крайней мере, на три дня: перед нами расстилалась река хотя и не широкая, относительно спокойная, но полая и, уж конечно, совершенно непереходимая…
Километрах в десяти от этого места вверх по Нерелеху, на противоположном берегу, находилась база гидрологов. Они соорудили там висячий мост. Может быть, он цел? Мы пошли вдоль берега и только поздно вечером добрались до цели. Но тут нас ждало новое разочарование: гидрологи, боясь половодья, разобрали своё висячее сооружение.
Положение казалось безвыходным. Мы прошли вдоль берега ещё с километр без всякой цели. Осторожно шагал безропотный Мухомор. Возвращаться на свою разведку я не мог. Попов засмеёт! И я решил форсировать Нерелех вплавь. Рискованно, конечно, но другого выхода не оставалось.
- Ну что ж, Мухомор, поплывём? Не назад же возвращаться Попову на потеху?!
Мухомор остановился, повернув ко мне добрую старую морду. Укрепил я наше снаряжение на вьючном седле повыше, привязал к седлу конец верёвки и толкнул Мухомора к воде. Он обернулся, как бы спрашивая: "В своём ли ты уме, хозяин?" Я похлопал его по крупу и настойчиво толкнул ещё раз. Мухомор покорно шагнул в воду, сразу провалился по самую шею и поплыл к противоположному берегу. Сильное течение быстро сносило его в сторону. Я поч–ти бежал по берегу, разматывая верёвку. К счастью, Нерелех неширок, и Мухомор скоро выбрался на берег. Я слегка натянул верёвку и крикнул:
- Пошёл!
Мухомор двинулся дальше от берега, а я, - как был в сапогах и телогрейке, вошёл в воду и тут же потерял дно. Одежда не могла сразу намокнуть, но ощущение при мысли, что, может быть, это моё последнее купание, было не из приятных. А утонуть здесь проще простого! И если бы не сообразительность Мухомора, не видеть бы мне никогда нашей Бурёнки. Мухомор бодро шагал и шагал от берега, и я не успел ещё оценить как следует серьёзности своего положения, как почувствовал под ногами дно. Не останавливаясь, свёртывая на ходу верёвку в кольца, я побежал за Мухомором. Умное животное уверенно двигалось к избушке гидрологов. Они приняли меня, как желанного гостя. Стянули с меня сапоги, раскалили докрасна железную печку, напоили вкусным, а главное, очень горячим чаем. Я не помню, как свалился в постель и тотчас уснул.
Проснулся часов в девять утра. Хозяева мои ушли на работу. В доме остался только Никитич - друг, сверстник и земляк нашего Попова. Он помог мне снарядить Мухомора и пожелал удачи:
- Старайся, конечно, сынок! Может, действительно ушла твоя корова к якутам? Куда же ей уходить больше, там у неё дом родной!
До обеда мы двигались без приключений и часам к двум подошли вплотную к крутой каменной гряде, сплошь усеянной некрупной каменной россыпью. Гряда была невысокой - сто пятьдесят–двести метров, но камни уходили из‑под йог и подниматься к вершине было тяжело и опасно, а с Мухомором почти невозможно: бедное животное жалко перебирало ногами, сползало и падало, царапая до крови свои старые ноги…
Я решил пуститься в объезд. Может быть, по ближайшему распадку нам удастся перебраться, через эту гряду? Мы повернули на северо–запад и пошли вдоль самого основания сопки. Но ближайший распадок превратился в бурный и стремительный поток. Поворачивать назад и двигаться на юго–восток не было смысла: горные ручьи одинаково. непроходимы как на северо–западе, так и на юго–востоке, да и время близилось к ночи. Нужно было устраиваться на ночлег.
Однако покой наш нарушило одно неожиданное обстоятельство. Я давно уже заметил, что мой всегда спокойный Мухомор явно нервничает и пугливо жмётся ко мне. Я подумал, что он боится наступающей темноты, и заторопился к намеченному месту. Около корявой лиственницы, уродливо раздвоившейся на высоте двух человеческих ростов, я остановился и стал рассёдлывать Му–хомора. Вдруг он резко, всем корпусом шарахнулся в мою сторону. Я упал, проклиная незадачливую скотину. Мухомор дрожал всем своим старым телом, кося глазом в сторону чёрных кустов. Я посмотрел в ту же сторону, и, признаюсь, по спине у меня пошли мурашки, и стало жарко, несмотря на вечернюю прохладу: в нескольких метрах сидел волк и смотрел на нас внимательным, настойчивым взглядом…
Неприятно вспоминать об этом, но расскажу все честно. Мухомор пугливо жался к дереву, явно не рассчитывая на мою защиту. А я стремительно взобрался на его спину, встал на седло с ловкостью кавказского джигита и в следующее мгновение уже сидел в ухватообразной развилине дерева. И вот тут мне стало по–настоящему стыдно. Парень с винчестером за плечами испугался весной сытого волка. Первой моей мыслью было выстрелить в зверя. Однако я решил, что для волка это слишком большая честь, и скатился с дерева с намерением отогнать незваного гостя палкой. Но волк, подобрав хвост, спокойно ушёл в кусты и скрылся в тайге. Мухомор успокоился, значит, волк ушёл окончательно.
Надо сказать, что до сих пор я видел только чучела волков в краеведческом музее в Магадане, но никогда не встречал этих зверей в глухой тайге.
Видимо, где‑то близко находились оленьи пастбища якутских колхозов, ведь волки и боятся людей, и всегда жмутся к человеческому жилью. Так что эта неприятная встреча была вместе с тем и хорошим предзнаменованием.
А вечер никак не хотел потухать. Странный вечер! Небо ультрамаринового цвета казалось необычайно далёким. Между дымчато–серыми облаками виднелся белесый (серебристый, говорят в таких случаях поэты) диск луны.
Как‑то внезапно подкралась ночь. На небе стало даже, пожалуй, светлее, чем вечером. И облака светлее. А звезды едва проступали. Такими их видишь днём из очень глубокого шурфа…
Странная серебристо–голубая ночь! Так я и уснул с впечатлением чего‑то фантастического.
На рассвете, накормив Мухомора, подкрепившись "канадской кашей", снова пошёл на штурм зыбкого, уходящего из‑под ног перевала. Не зря его, проклятого, прозвали Текучим!
Мне показалось, что у распадка, где мы заночевали, подъем был не таким крутым. Мы с Мухомором пошли вдоль гряды, поднимаясь на сопку под очень небольшим углом. За ночь каменная осыпь обледенела, смёрзлась. Стало скользко, зато камни почти не уходили из‑под ног. Медленно и осторожно мы начали подъем. Я шёл впереди, держа уздечку, Мухомор - следом. Иногда приходилось ползти на коленях. Я готов был вцепиться зубами в эти обледене–лые обломки гранита, лишь бьг перевалить через них. Мной овладел ещё и чисто спортивный интерес, я напрягал все силы. Сверх ожиданий, Мухомор плёлся за мной, почти не оступаясь, медленно и сосредоточенно.
Мы прошли по горизонтали километра два, но поднялись вверх не больше чем на сотню метров. Это уже достижение: две трети горы!
В тёплой телогрейке и стёганых штанах было очень жарко. Сильно припекало солнце. Мы поднимались все выше, метр за метром,, падая и оступаясь, усталые, но непреклонные.
Длинной петлёй, похожей на параболу, мы прошли около пяти километров и поднялись за это время на какие‑нибудь полторы сотни метров.
Взобравшись на вершину сопки, я дал себе слово никогда больше не путешествовать по Колыме короткими путями. Но отступать было> уже поздно. Нужно думать о спуске.
Юго–восточный склон сопки оказался пологим. Кое–где лежал ещё не спаявший снег. Местами виднелись густые заросли кустов берёзы и кедрового стланика. Дальше, насколько хватал глаз, расстилалась холмистая долина. Справа чёрной стеной стояла тайга.
Я пытался ориентироваться по карте, но ничего не узнавал. Когда в прошлом году мы снимали этот участок с аэроплана, он казался совсем другим. Холмистая гряда, как дамба, разделяла огромные поля заболоченной низины. По этой гряде мы должны были выбраться к трассе. Но её‑то как раз и не было видно даже в сильный полевой бинокль. Наверное, я слишком отклонился от намеченного пути, блуждая по берегу Нерелеха и петляя по северо–западному склону Текучего перевала…
Отдохнув, мы начали спуск. Идти по сплошным зарослям берёзовых кустов очень трудно. Мы еле продирались сквозь тесно переплетённые ветки. Если бы не высокие болотные сапоги, уже на первой сотне метров от моей одежды остались бы одни клочья.
Следом за мной осторожно шагал Мухомор, высоко поднимая, худые ноги. Временами мы проваливались в небольшие овражки и расселины, прикрытые подтаявшим снегом.
Спуск оказался не длиннее пятисот метров, но преодолели мы его не меньше чем за три часа.
Заросли берёзы сменились чащей кедрового стланика. Но это. было уже внизу, у подошвы. Дело двигалось к вечеру. В стланике можно было и заночевать.
К ночи погода резко ухудшилась. Заметно похолодало: Небо затянуло белыми снежными тучами. Я нарубил мягких веток стланика^ сделал себе пышную постель, закутался в байковое одеяло и заснул под невысоким шатром кедрового стланика.
Устал я за день смертельно, спал как убитый и проснулся при очень странных обстоятельствах. Было совершенно темно. Потянуло повернуться на другой бок и заснуть хотя бы до рассвета, но спать совершенно не хотелось. Сбросив одеяло, я собрался было сесть, но, оказалось, сделать это не так‑то просто. Надо мной навис какой‑то упругий холодный свод, что‑то больно царапнуло по лицу. Ложился спать у кедрового стланика, под открытым небом, а проснулся в какой‑то тёмной ловушке. Лёжа на спине, я ощупал холодные своды своей темницы и решил, что завален снегом. В том, что в середине мая намело сугробы снега, не было ничего удивительного. Здесь это обычное явление. Уже с вечера было ясно, что ночью выпадет снег. Но почему он так любезно прикрыл меня толстым и тёплым слоем? Мелькнула догадка: вероятно, снег завалил меня целиком, а потом оттаял вокруг, и я оказался в просторном и теплом снежном мешке. Но для мешка моё убежище оказалось слишком просторным. Я мог сидеть, разводил руки, двигал ногами… Чертовщина какая‑то. Кто‑то накрыл меня достаточно плотным каркасом, а снег лёг поверх него толстым слоем, и я оказался в теплом и надёжном убежище. Я встал на четвереньки и упёрся в Свод спиной. Он легко подался, и я очутился на свободе, стоя по пояс в снегу. Но куда же делся стланик? Неужели снег выпал таким могучим слоем? Этого не могло быть! Ведь стланик - не кустик берёзы. Его ветви поднимаются на семь-десять метров и достигают в диаметре двенадцати–пятнадцати сантиметров. Десятиметровый снег не выпадает здесь даже в самые снежные зимы, да ещё за одну ночь. Но ведь стланик исчез? Значит, он все‑таки лежал под снегом. И тут мне все стало ясно. Кедровый стланик чувствует холод лучше всякого термометра. Холодной ночью стланик, около которого я расположился на ночь, приник к земле. Его ветви распростёрли надо мной оригинальный каркас, утеплённый толстым слоем снега, и создали такое тёплое и уютное гнездо.
Я выбрался из путаницы ветвей. Вокруг расстилалось безбрежное белое пространство. Природа словно умылась. Мухомор стоит на том же месте, где был стреножен с вечера, с торбой на морде, мирный, сонный. Доброе животное уже ничему не удивлялось.
По расчётам мы должны были быть уже на месте, в колхозе. Сам я мог продержаться ещё дней десять. Сложнее было с Мухомором. Даже если кормить его совсем экономно, впроголодь, и тогда корма ему хватит только на два дня. На подножный корм надежда плохая - .ягель Мухомор не ел, а съедобных трав мы почти не встречали. Нужно было спешить.
Я расчистил для костра просторную площадку вокруг гнёзда кедрового стланика. Освобождённые от снега и согретые тёплым майским солнцем ветви стланика снова потянулись вверх.
Развести костёр оказалось не так просто. Спички в кармане окончательно и безнадёжно отсырели. Воспользоваться моим непромокаемым запасом из стеклянной бутылочки я тоже не мог. Дело в том, что для воспламенения спички нужно чиркнуть её о достаточно нагретую чурку. Проще всего для этого взять две сухие палки, расположить их крестообразно и нагреть быстрым трением. К несчастью, не нашлось ни одной сухой палки. Я собрал вокруг открытого куста достаточно много веток, но все они отсырели от снега. Хорошо, что я запасся испытанным "огневым резервом". Простенький опыт! Он поразил меня ещё в институте, когда мы проходили химическую практику. Если кусочки марганцовки завернуть в вату, смоченную глицерином, вата через некоторое время воспламенится. Этой своеобразной спичкой я и воспользовался. В одном кармане в плоской металлической коробке я хранил кусок ваты, смоченной глицерином, в другом - в плотной промасленной бумажке - щепотку мелких кристалликов марганца. Крошечная пирамидка из самых тоненьких веточек стланика легко загорелась от самовоспламеняющейся ваты. Через полчаса пылал жаркий костёр.
Позавтракав "канадской кашей", я напился чаю. Но что же все-таки делать? Все возможные ориентиры скрыты под снегом. Правда, он стремительно таял… Но это было, пожалуй, ещё хуже. И без того заболоченная местность увлажнялась ещё больше, становилась непроходимой, а кое–где просто опасной: можно попасть со своим Мухомором в какую‑нибудь вязкую трясину, прикрытую красноватыми мхами, и без следа исчезнуть с лица земли.
Решаю двигаться на юго–запад, к опушке черневшего там леса. Если лес - значит, и твёрдая почва, рассудил я. Ведь не может же лес расти на болоте. И я… ошибся.
С большой осторожностью, не сходя с пригорка, мы с Мухомором приблизились к опушке леса. Он состоял из редких и некрупных лиственниц, узловатых и корявых, какими обычно бывают деревья в редколесье на заболоченной местности. Мы понуро брели по вязкой и мшистой почве. Следы наших ног чётко отпечатывались в мокром грунте и сейчас же заполнялись водой. Местами вода хлюпала под ногами.
Свернули вправо, в лес, рассчитывая выбраться на более сухую и твёрдую почву. Деревья становились крупнее, росли более часто, стволы лиственниц выпрямлялись и хорошели, но почва оставалась влажной и зыбкой. Было похоже на то, что лес рос по сплошному болоту, только слегка затянутому сверху почвой, образовавшейся из сгнивших мхов. Мощная корневая система лиственниц распростёрлась почти по поверхности. Крупные деревья стояли очень неустойчиво. Временами казалось, что они пляшут, как пьяные мужики. Это изгибалась почва под тяжестью наших шагов. Сколько же могла наработать в таком лесу хорошая буря!
Между тем почва становилась устойчивее. Мы поднялись на сопку. Теперь уже окончательно стало ясно, что мы сбились с дороги. Далеко внизу зеленела просторная долина. Возникала и пропадала на поворотах лента какой‑то незнакомой мне речки. Должно быть, она текла параллельно Нерелеху по эту сторону перевала. Р&з есть речка с такой зеленой долиной, значит, где‑нибудь около неё должны жить и люди. Решил пробиваться к речке.
Набросал карту местности, засёк по компасу направление своего маршрута и начал осторожно и медленно спускаться. Почва под ногами оставалась устойчивой и спокойной, двигались мы легко, пока дорогу не преградила небольшая седловина, покрытая снегом. Похоже, что здесь произошёл обвал. Всюду торчали корни нависших над обрывом лиственниц. Я решил разведать эту седловину, срубил дерево молодой лиственницы, обтесал его, заострил и с таким шестом спустился на снег. Он оказался достаточно плотным и подо мной не проваливался… Шаг за шагом продвигался я вперёд и наконец уверился (в том, что снег плотен и раз меня держит надёжно, то Мухомора с его четырьмя точками опоры удержит тем более. Подсчитывая преимущества Мухомора с точки зрения законов земного тяготения, я вдруг безнадёжно провалился в свой надёжный снег. Инстинктивно развернул горизонтально шест, и это спасло меня. Я провалился по самые плечи и держался только за шест. Ноги болтались в пустоте. Снег прикрывал что‑то очень глубокое. Некоторое время я висел так, размышляя о том, как выйти из этого глупого положения. Сейчас вспоминаю об этом с улыбкой, но тогда мне было не до смеха.
Неосторожным движением я мог обрушить глыбы снега, более чем достаточные для того, чтобы похоронить и надёжно законсервировать себя на удивление геологам будущего. Но висеть неизвестно над чем, держась за очень ненадёжный шест, было тоже неинтересно. В этих обстоятельствах я ещё раз убедился, что в жизни всякое дело годится. В институте я увлекался альпинизмом и снарядной гимнастикой. Мой шест являл собой некоторое подобие турника. Нужно было подтянуться и выжать себя двумя руками. Приём несложный, если на вас спортивные туфли, шёлковая майка и тонкие белые брюки. Но если болотные сапоги… Уверяю вас, что гимнастический номер, который я проделал, был дьявольски труден, и мне следовало бы присвоить звание чемпиона. К сожалению, а может быть, к счастью, единственным свидетелем этого головоломного упражнения был мой верный Мухомор.
Выбравшись наконец на поверхность, я лёг на край ямы и заглянул на дно. На глубине двух с половиной - трёх метров журчала и темнела вода. Буйный ливень и дружное таяние снегов когда‑то превратили этот мирный ключ в бешеный поток неодолимой силы. Он подмыл берега, обрушил деревья. А когда вода спала, ключ оказался пв–крытым решёткой поваленных лиственниц, на которых долго удерживался плотный, слежавшийся снег.
Вести Мухомора по этому зыбкому мосту рискованно, достаточно того, что провалился я сам.
Мы пошли вдоль ручья, надеясь таким образом добраться до реки. Ключ был, несомненно, одним из её притоков.
Чем дальше мы двигались, тем круче становился обрыв. Белая полоса снега виднелась теперь где‑то далеко внизу. На обрыве пласты земли выходили наружу. Я решил обследовать это обнажение пород. Ведь чтобы разведать такую толщу в обычных условиях, нужно было бы пробить шурф глубиною семьдесят-семьдесят пять метров. А тут сама природа предоставила мне возможность заглянуть в её недра.
То, что мы делали, когда были молоды, сегодня нам кажется мальчишеским безрассудством. Но как бы мне хотелось ещё раз вернуться к своим двадцати шести годам, чтобы ещё раз проделать всю эту безрассудную дорогу в поисках пропавшей коровы…
Обрыв был очень крутой, если не сказать отвесный. Я укрепил один конец верёвки за ствол лиственницы, стоявшей у обрыва, а другим концом крепко подпоясался. Упираясь ногами в стену обрыва и перебирая в руках верёвку, стал медленно спускаться вниз.