Я был бы рад пойти с Володькой, остаться у него на всю ночь, наговориться вдоволь, попеть песни, как это мы делали иногда с другом наедине. Но если останусь, я должен буду сказать ему, что решил пойти на вокзал, встретить Любу. Володька, может быть, тоже захочет пойти со мной. Тогда свидание окажется совсем иным, даже если Володька просто познакомит меня с Тараканихой и не будет нам мешать. При нем я ни за что не смогу произнести тех слов, какие мне хотелось сказать Любе. Мне было стыдно таить все это от Володьки, особенно теперь, когда он предложил отдать письма, и все-таки я соврал другу, что должен переночевать у родственников.
- Тогда до завтра, - сказал Володька. И мы крепко пожали друг другу руки.
Завод
Проспал! Трудно было в это поверить, но, когда я проснулся в сквере перед вокзалом и посмотрел на электрические часы, оказалось уже поздно. Поезд, на котором приехала Люба Звягинцева, пришел около часа назад. Теперь надо было как можно скорее мчаться на завод, чтобы не опоздать еще и на работу. Я очень этого боялся. Мне было стыдно придумывать какое-нибудь вранье, оправдываясь в проходной, а потом перед моим бригадиром, Семеном Зайцевым. Он мог сказать с усмешкой: "Начальство не опаздывает, оно задерживается" - или что-нибудь еще в этом роде. Его усмешки и подшучивания действовали на меня сильнее всякого крика.
Надо торопиться. А как бывает хорошо, когда я не спешу, шагаю к заводу один. Иду через Кировский мост, потом через большой сквер с цветами и подстриженными деревьями, потом по улицам. Вокруг полно народу, все торопятся, а я иду себе и иду.
Утром, когда выспишься, - легко и приятно. Обмякшие за ночь мышцы набирают силу, кажется - вот придешь к своему рабочему месту, возьмешься за дело и так поработаешь, что всех удивишь. Бывает, что и лень идти на работу, хочется просто так, без всякого-всего побродить по городу, сходить в кино или отправиться куда-нибудь в лес или к озеру, плюхнуться в воду или посидеть с удочкой на берегу. Приходит зависть к тем, кто в отпуске или не должен каждый день ходить на работу, тогда говоришь: "А, мотану и я".
"Такие работнички мне ни к чему, уж лучше как-нибудь без сопливых обойдемся. Наш цех не для всяких", - сказал однажды Зайцев после моего опоздания.
Правда, такой цех нужно поискать. Не цех, а лаборатория. Чисто, светло, на окнах цветы в горшочках, не хватает только белых занавесок, и тогда, пожалуй, и вовсе показалось бы странным, что в двух огромных комнатах стоят рядами длинные верстаки, большие станки и маленькие станочки.
Когда собирают приборы, бывает, срочно нужно просверлить что-нибудь, отфрезеровать, выточить.
Станки обычно работают не все сразу, от них негромкий шум. Он приятен мне, так же как и совсем особенные запахи цеха, деловые, ни на что не похожие. В них прогорклость металла, жирный дух технических масел, терпкость бензина, в котором промывают детали, и что-то еще непередаваемое. В общем, если оставят меня в нашем цехе, буду считать, что повезло.
Сегодня нужно будет поработать как следует, выложиться полностью. Но в голове, после бессонной ночи, туман, тяжесть, никак не пересилить сонливость. Скорей бы за работу.
Промчался через проходную, перебежал заводской двор, загрохал ботинками по ступеням лестницы. Зайцев встретил меня без всяких шуточек, по-деловому. Сегодня он был особенно озабочен. Кончался месяц, нужно было закрывать наряды.
- Становись к станку - и поехали, - сказал он, натягивая халат на свой черный ладный, но слегка засаленный на рукавах и карманах пиджак.
Посадка подшипников на маленькие тонкие валы считалась у слесарей-сборщиков нудной и утомительной работой. А мне такая работа по душе. Зажмешь валик в цанге, включишь небольшой, нешумный токарный станок около верстака и микронной шкуркой касаешься посадочного места. Пальцы обхватывают вал легко, бережно, будто лаская, ползут вдоль полированной поверхности, им очень важно не упустить тот последний микрон стали, который должен плотно и в то же время мягко удерживать внутреннее кольцо подшипника. Вот и ловишь точность чутьем, напряженным ожиданием.
Но сегодня, в самый мой важный день, когда нужно сдать всю работу, нет у меня ни чутья, ни напряжения. Засыпаю от монотонного гула станка - металл сам по себе, я сам по себе. А надо работать. Бригадир уже поглядывает на меня, не может понять, в чем дело.
- Ты что это? Дурачок, что ли? - сердито спрашивает он. - Ну сколько можно шаркать?
Мне не очень-то было понятно, чем недоволен бригадир, и я, еще крепче обхватив пальцами горячий валик, стал водить рукой справа налево.
- Ты у меня сейчас такого леща схватишь! - разозлился Зайцев. - А ну, выключай станок!
Оборвался негромкий стон электромотора, крутнулся и замер тонкий вал, зажатый в цанге.
- Вынимай, - сказал бригадир.
Я отжал цангу, вытащил валик, он был горячим.
- Ну-ка, измерь, - сказал бригадир и дал мне в руки микрометр.
Я осторожно начал всовывать между стержнями инструмента мой горячий валик. Еще немного, и я крутну ручку микрометра, пока в ней не затрещит храповичок, предупредив, что стенки вала зажаты достаточно плотно. Начну вглядываться в деления и высчитывать, на сколько микронов я напортачил. Но вот не могу поймать скользкий валик. Пробую еще, еще раз. Нет, не поймать. Маленькие черточки делений расплываются. В голове шум. Но мне не стыдно и не страшно, хоть я знаю, что делаю какую-то ерунду. Бригадир стоит и ждет, когда я осрамлюсь окончательно.
"Ленька, проснись! - приказываю я себе. - Это твой самый важный день. Погоришь - ни за что не оставят в цехе". Как в тумане, вижу ряды верстаков перед огромными окнами, склоненные головы слесарей-сборщиков. Они сидят на высоких вращающихся табуретах внимательные и неподвижные, как часовщики.
- Ты, может, заболел? - спрашивает бригадир, забирая из моих рук валик и микрометр. - Конечно, напортачил, - говорит он. - Эта ось теперь только в телегу, а не для подшипников. Я же тебя учил. Ласково надо. Как будто и не касаешься. Одними подушечками пальцев, чтобы и не дышал даже, - это ведь микроны, а не километры. Гладил когда-нибудь руку девчонке? - вдруг спросил он.
- Один раз было, - пробурчал я.
- Так вот, если ты сейчас не вспомнишь про тот свой один раз, не приласкаешь валик, - откажусь от тебя. Ну что это, работал всегда, вроде бы, нормально, а тут черт-те что. Самая горячка, а он бракует. Пойди перекури, отдохни маленько.
Мне совсем не хотелось курить, но я решил посидеть на скамье, послушать радио, может быть, хоть это придаст мне бодрости.
Курилка - небольшая сумеречная комната, пристройка к стене цеха. Там низкие просторные скамьи, прогорклый дымный воздух - это место не только для перекура, сюда приходят рассуждать о жизни, о характере мастера или начальника цеха, о последних кинофильмах, о заработках, обо всем. Пожилые рабочие сидят здесь недолго. Разве что в начале месяца, когда поменьше дела, они выкуривают до мундштука свой вечный "Беломор" или "Север".
В курилке почти у самого входа сидел Яков Семенович или, как я его просто называл, дядя Яша. Он никогда не забирался вглубь, в темноту. Он, пожалуй, один из всех стариков садился покурить надолго, основательно, поглядеть со стороны, кто как работает. Большие руки упирались локтями в колени - левая поддерживала седую голову, правая не спеша подносила папиросу к губам, в тот самый момент, когда огонек уже как будто затухал. Дядя Яша старательно высасывал дым и выпускал его не сразу, и так незаметно, что можно было подумать - проглатывал его или навсегда оставлял в легких. Он сидел на скамье в курилке, как, наверно, сидел бы перед своим домом на завалинке, живи он в деревне.
У дяди Яши был самый точный во всем цехе и, может быть, даже на всем заводе станок. Сверхпрецизионный. Корундовыми камнями с алмазной крошкой он обрабатывал детали, у которых поверхности были гладкими, как стекло, и с такой точностью, которую мне и не представить. Станок почти весь был закрыт плексигласовым колпаком; он работал бесшумно, даже молочного цвета эмульсия для охлаждения бежала струей без всякого плеска.
Дядя Яша внимательно следил за тем, как медленно ползет вдоль детали большой круглый камень, его быстрое вращение невозможно было рассмотреть, а потом, когда невидимая стружка была снята, дядя Яша легонько смещал барабан лимба на какие-нибудь там полделения. Это всего ничего и, может быть, даже меньше, чем ничего, а вот старый мастер постукивал по ручке лимба своим немаленьким кулаком, и всякий раз я удивлялся, как можно приспособиться к такому точному удару. О дядя Яше говорили, что он хоть спи, хоть кури, все равно свое заработает. Говорили так, будто завидовали ему. А я, если и завидовал, то уж никак не заработкам. Меня привлекало в этом человеке совсем другое.
Не на всех людей хотелось смотреть долго-долго, как на дядю Яшу. На его доброе, вдумчивое лицо, на его светлые неприбранные волосы. Он их всегда поправлял одними пальцами. Что-то было такое надежное во всем облике дяди Яши, что даже просто помолчать за компанию с ним - и то успокаивало меня, если я был чем-нибудь расстроен или встревожен.
- Здорово, Леня, - сказал дядя Яша.
- Здравствуйте, - сказал я и подсел к нему.
- Ну, как жизнь? - спросил дядя Яша.
- Да ничего, кончаем учиться.
- Знаю, что кончаете. Куда теперь вас?
- Я бы хотел остаться.
- Остаться? Понимаю. Цех у нас хороший. Тут много чего найдешь. Если тут поработать года два, любое дело не страшно. Как у тебя с бригадиром? Ладишь?
- Кажется, да, он человек.
- Зайцев молодец. Самый тут молодой, а работает как положено. Горячий малость, кричит, петушится. Начальнику цеха и то с ним не совладать. Но дело знает. А если знаешь дело - все нипочем. Тут от тебя любой начальник отступится. Еще и побережет. Без таких работяг ему никуда. Ни к чему, конечно, быть горлопаном, но и без зубов недолго набригадирствуешь. Попросись к нему хорошенько. А хочешь, я поговорю. Ты вроде парень ничего?
- Спасибо, может, и так возьмут, - сказал я. - Вот закончу валики.
Подошли ребята из нашей группы. Завьялов фасонисто держал еще не зажженную папиросу в уголке рта. Какое у него, оказывается, нервное и насмешливое лицо. А вот и благодушный Колесников выкатился на коротких ножках откуда-то из-за угла - он работает во втором крыле цеха, где стоят фрезерные и токарные станки. Занимается ремонтом.
- Привет, - сказал он. - Мастака видел?
- Нашего, что ли? - одурело спросил я.
- А какого же? - удивился Колесников.
- Не видел. А что?
- Да так, наверное, хочет дать втык за вчерашнее.
- Он с психованными не связывается, - усмехнулся Завьялов, вспомнив, как я рассердился вчера на мастера и выбежал из мастерской.
Наши пацаны прошли в глубь курилки, уселись в угол, задымили.
- Чего у тебя там? - спросил дядя Яша.
- Подрался вчера, - сказал я.
- Да ну? Вроде на тебя не похоже. С кем это ты?
- Со старостой.
- Вот те на. Он же как бык.
- Я ему первый врезал.
- А чего это ты?
- Да ну его, дурак он.
- Так уж и дурак?
- Конечно, дурак.
- А с чего это ты взял?
- Да так, ни с чего. Дурак он, и все.
- А ты, значит, умный, - усмехнулся дядя Яша.
- Да уж поумнее. - Мне теперь даже спать расхотелось, как только я вспомнил про драку с Ковальчуком.
Появился Володька. Мой друг не курит, а тоже сюда. Посидеть, отдохнуть. Володька вытирает руки ветошью. Трет изо всех сил, насухо. У него почему-то все время мокнут ладони. Ему сказали: лечись, а то детали ржавеют. Володька лечился долго, мыл руки какой-то едкой жидкостью, но все равно, когда разволнуется мой, в общем-то спокойный, друг, лучше не браться ему за блестящие полированные детали. Володька улыбается мне:
- Привет, Лёпа. Ты чего такой зеленый?
- Так, ничего, - сказал я.
- А что ты утром не пришел? Я минут десять торчал на остановке.
- Проспал, - сознался я.
Володька сел к ребятам. Дядя Яша не спеша докурил папироску, поглядел на моего друга, на Завьялыча, на Колесникова. Он, кажется, не просто всматривался, он вдумывался, вслушивался. Завьялыч и Колесо уже смолили вовсю. Они сидели на скамье вразвалочку.
- Ну что, парни, надоело работать? - спросил дядя Яша.
- Да ну, какая это работа. Вот если бы все делал для себя, тогда бы что, - мечтательно сказал Иван Колесников. - А так и смотреть на нее неохота.
- Ты меня, работа, не бойся, я тебя не трону, - сострил Завьялов.
- Значит, хотите посидеть на сдельщине, и чтобы все у вас было как у всех, без ученических, - полуспросил, полупрояснил дядя Яша.
- Ну да. Я вон в том месяце сколько вкалывал, а что толку, - признался Колесников.
- Значит, твой толк весь в деньгах? - спросил дядя Яша.
- А то в чем же? Как у всех, - уверенно бросил Завьялов.
- Смотри, малый, прогоришь.
- Ерунда, деньги - главное, - определенно высказался Колесников. Володька молчал. Из всех нас он самый старательный, он въедливо, даже, может быть, слишком, во все вникал, - Володька оказался прирожденным сборщиком, но в разговоре о деньгах он, кажется, тоже был на стороне ребят. Мы вместе не раз мечтали о хороших заработках, о сдельной азартной работе. Получаются как будто не просто детали или приборы, а копейки, рубли, сотни.
- Значит, и такие нынче идут к нам? Ну-ну, - негромко сказал дядя Яша.
- Вам-то что, у вас станочек вон какой, и вообще… - задиристо сказал Иван Колесников.
- Завидуешь? - вдруг рассердился дядя Яша.
Колесников промолчал. Должно быть, понял, что хватил лишку.
- Ладно, парень, раз уж ты меня разозлил, так послушай, - сказал дядя Яша. Поплевал на окурок, бросил его в железный ящик и заговорил: - Видишь руки? На, посмотри. Пальцы скрючены, а на ладонях не то, что кожа - рашпиль. Это не только от моего прецизиона, это от всех моих лет. Когда был пацаном, эти руки копали огород, хотя лопата была тяжелее меня самого. Когда стал постарше, опять кидал земельку, и тоже лопатой, строил Магнитку, - слыхал про Магнитогорск? Там люди ковырялись в земле от зари до зари. Что ели, как спали, где жили, о том не говорю. Не для маленьких детей, хоть я и был тогда почти таким же, как вы. А потом фабзавуч. Тогда я как вцепился в ручку токарного станка, так и кручу. Болтики, винтики, гаечки - с утра до вечера. Домой иногда придешь - спины не разогнуть, руки не знаешь, куда девать, чтобы не гудели. Заснешь с грехом пополам, набормочешься за ночь в мутном сне, выпьешь поутру стакан чаю с бутербродом - и айда заново: болтики, винтики, гаечки. А тебе говорят: давай еще быстрее. Страна твоим трудом поднимается. Все выложи, а давай-давай. Впереди счастливое будущее. А оно, это будущее, как грохнуло войной. Тут уж было не до красивых лозунгов, тут уж каждый сам видел, что давай-давай. Там, под огнем фашистов, люди умирают, значит, и ты у станка своего стой насмерть. Да что я вам все это говорю - сами знаете не хуже меня. Сами ведь тоже и голодали, и детдома хлебнули, и безотцовщины, и чего только у вас не было. Ну что ж, потому я вам все это и говорю, что из одной миски щи хлебали и хлебать будем. Из одной миски и в одном доме. Тут все наше. Все, что есть плохого и хорошего. Вы вот завидуете моему прецизиону, а сколько лет я на гробах работал, вам и в ум не взять, - станок разваливается, его бы давно прихлопнуть надо, а мне говорят: давай-давай, и чтоб по второму, а то и по первому классу. Ну, однако, пришла пора, сообразили-таки и прецизиончик свой. Теперь-то что выдать класс - не хочешь, да получится. Надо бы вам получше это помнить, что вот наш цех, со всеми этими чистенькими верстачками, с цветочками на окнах, с полированными детальками - это все наша радость, которая получается из тяжелого, потного, мужицкого труда. Вы походите-ка, походите по заводу. Слышите, как вздрагивает пол? Это кузнечный молот. Уж если здесь его слышно, то что же там, каково там Мишке Семенову поворачивать болванки весь день. А сходите-ка в обдирочный цех - послушайте, как там визжат резцы, посмотрите, какие искры, да какая стружка летит, да какие скорости у их шпинделей, да какие чушки они зажимают в кулачках патронов, да какой запах там; вы принюхивались, чем пахнет жженый, металл? Это вам не цветочки. А в литейном цехе, там, в первом этаже, как раз под нами, бывали? Видели, как там мужички разливают металл в опоки, слышали, как там грохочут вибраторы, утрамбовывая землю? В общем, поприглядитесь, мальчики. Только не делайте поспешных выводов - не завидуйте сгоряча и не пугайтесь. Человек во все может втянуться и все полюбить, если он почует, что на своем месте. А вот где ваше место - это надо еще поискать, чтоб и по уму, и по способностям. Вам-то, я вижу, хочется поближе к чистоте да к деньгам. Всем этого хочется. Спроси вон у любого, каждый скажет насчет рыбы, которая ищет, где глубже. Но как же нам всем быть без обдирочного цеха, без литейного, без кузницы, без обыкновенной лопаты? Откуда чего возьмется? Откуда, мальчики? Или вы скажете, пусть кто-нибудь, только не мы? Но кто же тогда?
Дядя Яша достал еще одну беломорину, закурил, выпустил дым со вздохом. Оглядел нас всех:
- А может, я, старый хрен, ничего не понимаю? Все теперь по-новому. На машины расчет, никто не хочет сор разгребать. По-новому-то оно по-новому, да вот пеленки старые. Человек вон какая современная машина, а и то сколько матерям приходится ночных горшков выносить да соплей вытирать. Уж сколько мир стоит, сколько всяких гениев народилось, а выхаживать этих самых современных человеков приходится по-старому. Самая расчерновая работа. Только вот если бы каждый относился ко всякому своему делу, как мать к ребенку - и с терпением, и с любовью, и с надеждой, - вот это и была бы нужная современность. Тех, у кого есть такое отношение, и уважать нужно, как мать свою. Не подумайте, что это я на себя намекаю, это так, к разговору. Просто грустно мне делается, когда сразу начинают с выгоды, как бы не проглядеть тепленького места. А тепленькое место только то, какое сам нагреешь руками, умом, сердцем, всей своей жизнью. Вот вам мой сказ. Уж извините, если что не так. Пойду, счастливо.
Дядя Яша погасил папиросу, медленно поднялся и тяжело, вперевалочку зашагал к своему станку в самый дальний угол цеха. А мы еще остались сидеть. Молчали.
Подошел к курилке высокий тощий Пегашов. Ему лет тридцать пять, а выглядит стариком. Всегда от него тянет перегаром и всегда он "стреляет": папиросы, спички, деньги. Наберет долг, а потом, в день получки, стоит у выхода из цеха и чуть не у каждого встречного спрашивает: "Я тебе должен?". Странно и жалко выглядит он при этом. Видно по глазам, как ему неохота раздавать свой заработок и как он ничего не может с собой поделать.
- Закурить есть? - спросил Пегашов.
- Нет, - ответил я и встал.
- Ну и ладненько, - сказал Пегашов и заглянул внутрь курилки.
- Парни, дайте подымить.
- На вот, что осталось, - предложил Завьялов.
- Ну и ладненько, - обрадовался Пегашов. - Ну и спасибо. - И с жадностью впился в окурок.
Подбежал и Савельич. По пути он включил на полную громкость репродуктор на стене.
Цех наполнился протяжными звуками скрипок.