"Ничего-то они, дураки, не понимают, - думал я. - Им что, - поднять да бросить. Я все равно буду писать. Вот назло им буду, пусть смеются, пусть обижают, а я буду писать все лучше и лучше, чтобы меня и в газетах печатали, и в книгах".
Эти надежды и обещания мои тоже были какие-то не сердитые, не яростные. Я очень устал. Я едва шел по ступенькам вверх к нашему с Володькой закутку, в пыльный полумрак.
Наш закуток был перед чердачной дверью. Там валялись старые вещи, стулья, столы, какие-то тряпки, стоял драный диван и еще вполне пригодное, внушительное кресло, обитое потертой кожей. До чего же удобно было в нем сидеть! Когда у нас с Володькой появлялось свободное время, мы прибегали сюда передохнуть.
Как только я увидел старое кожаное кресло, сразу плюхнулся в него. И такая была во всем моем теле усталость, что не хотелось думать больше ни о плохом, ни о хорошем. Что-то теплое, розовое разлилось вокруг. Послышался глухой шум, как будто недалеко не струей, а лавиной падала вода или как будто на площади собралось много народу.
Я вздрогнул. Нельзя мне было засыпать. Впереди еще почти весь рабочий день. Я еще не доделал валики, и если сегодня не сделаю их, Зайцев не оставит меня в своей бригаде. А потом я еще должен пойти к Андрею. А вечером к Любе. Не спи, не спи…
Кресло глубоко продавливалось подо мной. Я утопал в нем. Руки лежали на подлокотниках, голова сама собой клонилась набок. Перед глазами плыл туман. Я еще напишу про всех. И про Любу напишу, и про сегодняшнюю ночь, и про сегодняшний день. Нет, уж лучше напишу про себя. Пусть смеются, пусть гогочут… Пусть… Скорее бы стать взрослым, тогда бы никто…
Да проснись же! Потри лицо руками. Встань с кресла, иди вниз в цех. Слышишь, как визгливо скрипят резцы в обдирочном цехе, как тяжко и мощно ходит паровой пресс, - работают все, весь завод. Иди, вставай… Там впереди твоя звезда… Там…
* * *
- Лёпа, ты что, офонарел? - услышал я откуда-то издалека.
- А? Чё?
- Нога через плечо, вот чё. Мастак знаешь как носился? А Зайцев знаешь как орал? Хорошо я дотумкал, что ты здесь.
Я понял, что спал. Вскочил с кресла, запрыгал по ступенькам вниз. Володька за мной.
- Ты чего это не выспался? - спрашивает он.
- Любу хотел встретить, - признался я.
- Любу? Какую Любу?
- Нашу. Тараканиху.
- Ну и как?!
- Да никак. Долго не спал, а потом проспал, вот как.
- Эх ты, тютя, - искренне огорчился Володька. - Сказал бы мне, вместе пошли бы.
- Я подумал, что при тебе не смогу с ней поговорить, - признался я.
- Да ведь ты и не узнал бы ее, - сказал Володька.
- Как это не узнал? Тоненькая. Глаза по кулаку.
Володька рассмеялся.
- Да я тебе все наврал. Она похожа на цыганочку. Черненькая, быстрая. Глаза большие - это верно. А ростом как раз с тебя. Может, немного поменьше. И еще я тебе говорил, что руки и ноги, как спички. А на самом деле она кругленькая. Это уж я тогда так, нарочно болтал. Позлить тебя. Ну и втюрился ты, Ленька. Даже не пойму, как это может быть. Не видел ни разу и влюбился. Иди-иди к ней на свидание. Иди. В семь тридцать вечера, - Володька ухмыльнулся. - Надо же, где выбрали место для свидания, на кладбище! И не забудь про белый бант. А хочешь, пойдем вместе. Я издали тебе покажу.
- Вместе, Володька, не получится. Мне нужно сегодня смотаться пораньше. С другом стол покупаем.
- Ну и ладно, шагай один. Только не прозевай, не проспи.
- А я долго спал?
- Да не знаю. Минут двадцать. Ну и вломит тебе Зайцев!
Бригадир и в самом деле набросился на меня с криком:
- Стихи сочиняешь?! Тут дело горит, а он уплелся черт-те куда. Без этих валиков я как без рук. Не о стихах теперь нужно думать, тут вон какую поэму инженеры насочиняли, не сразу и разберешься.
Зайцев сердито махнул рукой на чертежи. Бледно-розовые листы чертежей были прикреплены к деревянным стойкам и висели над верстаком от края до края, как замысловатые географические карты с густым пересечением линий. Когда Зайцев начинал их читать, разбираться в них перед началом дела, мне иногда казалось, что передо мной не слесарь-сборщик, а штурман большого корабля, намечающий маршрут перед дальним плаваньем. Бригадир в самом деле был понимающий, как у нас выражались, "рубил по всей форме". А тут, видно, что-то у него не сходилось, вот он и нервничал.
- Поехали-поехали, - торопил меня Зайцев. - Взбодрись. А то у тебя такая морда, будто спал.
- Было немного, - сознался я. - Но теперь ни в одном глазу! Проснулся.
- Да ты что? Ночью по крышам лазал, вроде мартовского кота?
- Девушку надо было встретить.
Недовольное, жесткое лицо Зайцева расплылось в улыбке:
- Верный рыцарь?
- Дон Жуан, - вставил Савельич. - Ты ее с цветами встречал или с конфетами?
- Да так, ни с чем, - буркнул я.
- Сразу видно, промахнулся. Ни поцелуя, ни улыбочки. Вот и ходишь с кислой мордой, - пошутил Зайцев. - Если она у тебя такая бессердечная, кончай это дело. Измаешься без толку. Я уж девчонок знаю, можешь поверить.
Ему и в самом деле можно было верить. Высокий, красивый, с ямочкой на подбородке, с быстрой речью, он, кажется, мог покорить любую девушку. Я не хотел, чтобы он плохо думал о Любе, и признался:
- Мы не встретились. Я проспал.
- Э-э-э, гармонист, - протянул Савельич. - Складывай свою шарманку. Так дело не пойдет.
- Давай-ка теперь и тут не проспи, - сказал Зайцев. - Включай станок.
Станок взвизгнул. Тонкий валик закрутился так быстро, что можно было подумать - он недвижим. И только рука, пальцы чуяли через тонкую, мелкозернистую шкурку его оборотистое, горячее вращение.
От того, что бригадир не накричал на меня, а отнесся снисходительно и дружески, вдруг мне стало очень хорошо и радостно. Спать не хотелось ни капельки. Мысли текли быстро. Все будет как надо: в срок и точно. Вон как торопится Зайцев. Без меня ему никуда. Попробуй собери прибор без этих валиков! Они, можно считать, основа всему, всем подшипникам и шестеренкам. Дело мое непростое. Поставь сюда неумельца - перешкурит, набракует - все пойдет в хлам. А я вот - раз, и готово. И еще один валик готов, и еще. Тут нужно только завестись хорошенько, разгорячиться. Справлюсь не только с валиками, с чем хочешь. Поработаю, буду собирать приборы не хуже Зайцева. Кто знает, может быть, на такое дело у меня талант, может быть, я стану сборщиком даже получше, чем он. Может быть, я в отца, а он все умел. И если бы не водка… Эх, каким бы он мог стать человеком!
Вот - получайте. Вот вам еще и еще. Осталось совсем немного. Этот валик можно даже подшаркнуть напильником. Как ловко и ладно ложится ручка напильника в мою ладонь. Еще бы. Три года прошли не просто так. Напильник - будто продолжение моей руки. Я, кажется, чувствую даже каленую остроту и твердость его насечки. Она шуршит, снимая легкую, как пыль, и тонкую, как острие бритвы, стружку. Как странно, что я недавно хотел спать и во всем моем теле была тяжесть. Как здорово, когда вот так охота работать.
Я сказал Зайцеву, что все в порядке, и он не сразу поверил. Пересчитал все валики, подшипники и шестеренки, которые были на них посажены, посмотрел на меня, улыбнулся и произнес всего лишь одно слово:
- Хвалю, - а потом развел руками и добавил: - Чего хочешь проси, как у золотой рыбки.
Я обратился к нему примерно с той же просьбой, с какой обратилась рыбка к рыбаку из сказки:
- Отпустите меня сегодня пораньше.
- Куда тебе, в море? - шутливо спросил мой бригадир.
- Понимаете, друг покупает письменный стол. А мне очень нужно ему помочь. Стол в комиссионке. Он какой-то редкостный, опоздаем, могут забрать другие.
Зайцев переглянулся с Савельичем.
- Отпусти его, - сказал тот. - Раз уж дал царское слово - надо держать. Теперь справимся и без него. А стол - дело важное. Может, роман на нем будут писать, - пошутил Савельич.
- Точно-точно, - радостно подтвердил я. - Самый настоящий роман. Мой друг - писатель. Ну, в общем, не совсем писатель, но будет.
- Как Толстой? - спросил Зайцев с интересом.
- Нет, что вы, он пишет по-другому.
- Хуже? - спросил Савельич.
- Еще не знаю, - сказал я.
- Ладно, передай своему другу, пусть пишет не хуже, чем Толстой, тогда станем читать, - заявил Зайцев. - А теперь прибери станок и беги. Только вот не знаю, как тебя выпустят в проходной.
- Спасибо, я что-нибудь придумаю.
- Прошмыгнет! - уверенно сказал Савельич.
Я быстро убрал станок, попрощался с бригадиром и Савельичем, подбежал к Володьке, попросил его передать нашему мастеру, что меня отпустили, и - бегом в проходную.
В просторном заводском дворе издали увидел Иванова и его угрюмого напарника. Они тащили что-то тяжелое и длинное. Иванов шагал впереди. Кажется, он мог бы и не шагать, а помчаться вприпрыжку, если бы его напарник не приседал и не покачивался от тяжести.
"Вот я сделал свое дело, а вы еще нет", - с гордостью подумал я и заторопился к проходной.
Там, как всегда, внимательно проверили мой пропуск, задержали. Строгая женщина спросила:
- Ты куда это сматываешься? Еще не время. Работать надо. Ох, уж эти ремесленники.
- Я в больницу.
- Знаем вашу больницу.
- Я честно в больницу, у меня печень болит.
Я старался врать наверняка, так чтобы не задержали, не вызвали мастера и не отметили бы в особой тетради. Печень ни разу не подводила Губарика. Лицо мое, должно быть, показалось и в самом деле нездоровым.
- Ладно уж, лечись, - сказала женщина. И крикнула мне вдогонку: - Поменьше нужно есть всякой дряни, понял?
Я толкнул высокие двери завода, вышел на улицу. Посмотрел направо, налево и побежал к трамваю.
Стол
Я никогда не видел Андрея таким измученным и бледным.
- Ты работал в ночь? - спросил я его.
- Да, - сказал он. - Это было каторжное дело.
Я понял так, что каторжное дело - не обычная работа в трамвайном парке, а что-то совсем другое, должно быть, роман, который Андрей теперь писал по ночам. Но заговорить об этом я почему-то не смел. Мне было совестно и страшно. Ночное его дело показалось мне невероятно большим и трудным, огромной горой, на которую нужно взбираться по камням и неприступным кручам. Я боялся заговорить с другом не только об этом. О чем бы я теперь ни стал разговаривать, с языка сами собой могли сорваться слова, которые сейчас были бы ни к чему - я знал, что Андрею не по душе, когда кто-нибудь напоминает о его усталом лице, о воспаленных глазах, когда хотя бы чуть-чуть сомневаются в его здоровье и силе.
Андрей заговорил сам, но не о своем деле. Он пощипывал волоски своей негустой бороды.
- Ну что за люди, - сказал он. - Почти для каждого моя борода - не волосы, а волосатость. Многие охотно бы меня ощипали. Голую курицу им подавай. Но не дождутся, - пообещал кому-то Андрей. А потом повернулся ко мне и спросил уже тихо: - А тебе-то как? Вглядись хорошенько. Неужели я действительно страшилище?
- Ну, что ты! - сказал я Андрею. - Тебе очень идет борода. Сразу видно - настоящий мужчина.
Даже не знаю, почему мне было стыдно все это говорить. Я как будто одновременно врал и говорил правду. Андрей и в самом деле казался мне настоящим мужчиной: сильным, ни на кого не похожим. Только пристально и беззащитно смотрели на меня его глаза, и далеко-далеко, где-то в глубине зрачков, мне казалось, я видел другого Андрея. Я чувствовал, что Андрей очень нужен мне, как и я ему теперь, должно быть, нужен. Что с ним происходит? А вдруг он поссорился с родными или уже бросил работу?
- Ну, что ты на меня уставился? - хмыкнул Андрей. - Хочешь запомнить на всю жизнь? Запоминай, запоминай. Когда-нибудь напишешь в своих мемуарах: "Мы шли с бородатым другом, похожим на босяка, покупать письменный стол на деньги, которые он собрал с протянутой рукой. Остановились. Босяк показал мне на свою небритую рожу и спросил: "Хороша?" Борода была страшнее страха. Но я не мог сказать всей правды, и я сказал всю кривду таким голосом, как будто правда и кривда одно и то же". - Андрей говорил мне все это с иронией, но без раздражения. Казалось, он размышлял вслух. - Но отвратительная правда, - продолжал он, - сказала распрекрасной кривде: "А вы лицо мое видели, когда я абсолютно спокоен? Когда самое страшное - это мое бесстрашие". Запоминай, запоминай. Я еще не знаю, что будет теперь со мной, но что-то будет, я это предчувствую.
Мы шли по тихой, неширокой улице, которая была названа именем Пушкина. На этой улице, в маленьком круглом сквере, за невысокой и невидной чугунной оградой, стоял и о чем-то думал - должно быть, не о стихах, а о жизни - мой самый любимый поэт.
- Этот памятник Пушкину в Петербурге был первым, ты знаешь об этом? - спросил Андрей.
- Нет, не знаю.
- А ты знаешь хотя бы несколько строк из его стихов, не из тех, которые долбят в школе, а чтобы по своей воле, от сердца. Такие знаешь?
Я даже обиделся. Я знал не только несколько строчек.
- Я тебе могу прочесть хоть целую главу из "Руслана". "О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями. Чей борзый конь тебя топтал…"
- Хватит, - сказал Андрей. - Это, я вижу, ты задолбил неплохо, так задолби и другое: "Восстал он против мнений света, один, как прежде, и убит. Убит… К чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный хор. И жалкий лепет оправданья? Судьбы свершился приговор…" Запомни еще и такое, - грозно сказал Андрей: - "И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал. Что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал. Веленью божию, о муза, будь послушна. Обиды не страшась, не требуя венца, хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца". "И не оспоривай глупца", - повторил Андрей. - Я надеюсь, ты помнишь, кто это написал. Это у вас в школе, наверно, тоже проходили… пробегали, проползали. А тайный смысл этих слов когда-нибудь дойдет до тебя как гром с ясного неба или как снег на голову, уж не знаю. Тут важно даже, чтобы не смысл до тебя дошел, а чтобы ты дошел до смысла.
Какой-то он другой сегодня, думал я. Он и сердится по-другому. Ему как будто хочется сказать что-то самое важное, трудное, наболевшее, но он не может мне открыться - а вдруг я не пойму или вдруг увижу того, другого Андрея, слабого и неуверенного в себе. Ну и напрасно не хочет признаться. Я бы, наверное, все-все понял, а если бы чего и не понял, почувствовал бы, догадался. Мне так хочется ему хоть чем-нибудь помочь… Может, сегодня решается что-то самое главное, от чего изменится вся его жизнь. А вдруг она изменится к худшему, как изменилась когда-то у моего отца. Ведь было же когда-то и у отца все впереди: планы, надежды, будущее. Он, может быть, вот как Андрей сейчас, ходил и думал, как ему быть, на что решиться, и никому ничего не сказал, даже самым близким людям. Оттого у него потом все стало так плохо. Что же происходит с Андреем? Он нервничает, мнет свои пальцы, глаза смотрят тревожно, а сам он бледный, угрюмый и растерянный.
Впереди, по другую сторону улицы, в нижнем этаже старого дома я увидел комиссионный магазин. Его заметил и Андрей.
- А теперь, брат, от всяких там нравоучений перейдем к злоключениям. "Уж пора приниматься за дело, за привычное дело свое", - прочитал он неизвестные мне стихи. - Раз-два - и потащили. Вон и комиссионка.
Вот уж знаю, что глупо, а как только войду в магазин - теряюсь, говорю шепотом. Кассиры обычно покрикивают: "Не слышу, не слышу. Сколько?". Продавцы хмурятся и тоже покрикивают: "Да говорите вы толком, что вам нужно?". В ответ я мямлю что-нибудь еще более невразумительное или тоже начинаю покрикивать от стыда и досады.
Сколько бы я ни старался, мне никогда, пожалуй, не удастся говорить с работниками магазинов громко и уверенно, как это делает Андрей.
- Жучков нет? - спрашивает он.
- Ну что вы, - разводит руками продавец.
- А то знаете, - говорит Андрей продавцу, - мне не нравятся ни жуки, ни жучки, ни всякая прочая жуковатость.
- Насчет жучка будьте спокойны, - уверяет пожилой продавец и стучит по столу костяшками пальцев. - Такой дуб ему не очень-то по зубам.
Андрей обошел стол, оглядел его, обстучал. Легко, по-свойски шлепнул по мордам ощеренных львов на дверцах тумбочек.
Письменный стол был грандиозный, как бильярдное поле. Андрей давно мечтал о таком.
- Вам с доставкой? - спросил продавец, выписывая чек.
Впервые на лице Андрея появилась растерянная полуулыбка, но голос его не дрогнул:
- Не обязательно, нам недалеко. Донесем.
- Да, конечно. Это мы запросто, - подтвердил я, совершенно не представляя, как нам удастся пронести хоть несколько метров громоздкое дубовое чудовище.
- Запросто? - переспросил продавец и от удивления приподнял на лоб свои круглые стариковские очки. Быстрым взглядом он оценил, какие мы с Андреем носильщики, оглядел наш рост, плечи и улыбнулся: - Тут килограммов сто, не меньше. Если только по частям: отдельно столешницу, отдельно все остальное, да и то… - Продавец пожал плечами.
- Ничего, донесем как-нибудь, - уверил Андрей. - Начнем, пожалуй, с этой столешницы, с этой… крышки, чтобы только нам самим не было крышки, - мрачно пошутил Андрей.
Крышка стола долго не вылезала из дверей магазина, она как будто посмеивалась над нами или решила нас проучить, или ей было неохота выбираться на улицу одной, без своих привычных тумб и ножек. Она несколько раз ударялась в двери то одним углом, то другим. Дребезжали стекла. Продавец ахал и охал. А мы, не успев сделать и нескольких шагов, взмокли и начали сердиться на свою непосильную затею.
На улице наших сил хватило еще метров на пятьдесят. Мы преодолели эти метры беглым шагом, едва не сталкивая с панели прохожих. Еще бы немного, и мои пальцы разжались сами собой.
- Стой! - закричал Андрей. - Отдохнем!
Крышка, не успев еще коснуться асфальта, выскользнула и гулко грохнулась, подняв пыль. Какая-то женщина вскрикнула, а толстый прохожий с портфелем и в шляпе не удержался:
- Эй, ноги отдавите!
Андрей быстро повернулся ко мне.
- Ноги - это ерунда, - сказал он. - Ног не жалко, а вот руки, пальцы - это посерьезнее, поближе к душе. Пойду поищу какой-нибудь транспорт. А то и в самом деле нам будет крышка.
Андрей устало вытер пот со лба и ушел.
Было жарко, хотелось пить. Но где тут на тихой улице найдешь газировку? Увидел девушку. Загорелую, стройную, в ярком ситцевом платье. Вспомнил о Любе. Подумал, что она, должно быть, еще красивее. "Эх ты, Дон Жуан, - обозлился я на себя. - Такой случай упустил. Вечером хоть не прозевай".
Надо будет приодеться. Начищу парадные ботинки, надраю пряжку зубным порошком, брючки отутюжу. А главное, нужно пришить свежий подворотничок. Выстираю тот, что на мне, выглажу. Под утюгом высохнет быстро. Пришью, чтобы только-только, едва высовывался. Приду, будьте любезны. Конечно, неплохо было бы заявиться в костюмчике. В таком, чтобы - ах!
В доме напротив заиграла радиола. Распахнулось окно, я увидел парня и девушку. Они смешно и азартно дергались в быстром ритме фокстрота. Потанцевать бы вместе с ними. Здорово у них получается.