* * *
Они сели напротив друг друга за квадратный большой стол – между ними лежала кипа папок. Габриель подумал о людях, приходивших сюда до него: пожилые люди, убежденные, что мужчина, живущий в квартире рядом, один из их мучителей в Бухенвальде; дети, старающиеся вскрыть номерной счет в Швейцарии, где их отец держал свои сбережения, прежде чем его отправили на восток, в архипелаг смерти. Лавон выбрал одну из фотографий – Рольфе сидит в ресторане рядом с мужчиной, у которого двойные шрамы на щеках, – и поднес ее к Габриелю.
– Узнаешь этого человека?
– Нет.
– Его звали Вальтер Шелленберг, бригаденфюрер СС. – Лавон взял из кипы верхнюю папку и раскрыл ее на столе перед собой. – Вальтер Шелленберг был главой Четвертого отдела Главной конторы по безопасности рейха. Четвертый отдел занимался разведкой за границей, что делало Шелленберга международным шпионом нацистской партии. С ним связаны некоторые наиболее драматичные эпизоды из истории разведки во время войны: инцидент с Венло, попытка выкрасть герцога Виндзорского и операция "Цицерон". На Нюрнбергском процессе он был осужден как член СС, но получил маленький срок – всего шесть лет тюрьмы.
– Шесть лет? Всего? Почему?
– Потому что в последние месяцы войны он добился выпуска нескольких евреев из лагерей смерти.
– Как это ему удалось?
– Он их продал.
– Тогда почему же величайший шпион нацистской партии ужинал с Аугустусом Рольфе?
– У разведок во всем мире есть одно общее: все они существуют на деньги. Даже Шамрон не смог бы выжить без денег. Но когда Шамрону нужны деньги, он просто кладет руку на плечо богатому другу и рассказывает ему, как он захватил Эйхмана. У Шелленберга была особая проблема. Его деньги ходили только в Германии. Ему нужен был банкир в нейтральной стране, который мог снабжать его валютой, а потом переправлять эти деньги через подставную компанию или как-либо иначе его агентам. Шелленбергу нужен был такой человек, как Аугустус Рольфе.
Лавон взял документы, которые Габриель вынул из письменного стола Рольфе.
– Возьмем вот этот перевод. Полторы тысячи фунтов перечислены со счетов "Пиллар энтерпрайзис лимитед" на счет мистера Айвана Эдберга в "Энскильде банк" в Стокгольме 23 октября тысяча девятьсот сорок третьего года.
Габриель внимательно просмотрел документ, затем вернул его через стол.
– Швеция была, конечно, нейтральной страной и рассадником для разведки в военное время, – сказал Лавон. – У Шелленберга наверняка находился там агент, если не целая сеть. Я подозреваю, что мистер Эдберг был одним из этих агентов. Возможно, глава команды и казначей сети.
Лавон положил ордер на перевод средств назад в папку и вынул другой документ. Он проглядел его сквозь свои очки для чтения, щурясь от дыма сигареты, которую держал в губах.
– Еще один ордер на перевод: тысяча фунтов стерлингов со счета "Пиллар энтерпрайзис лимитед" мистеру Хосе Суаресу на Лиссабонский банк. – Лавон опустил бумагу и посмотрел на Габриеля. – Португалия, как и Швеция, была нейтральной страной, и Лиссабон был местом развлечений для шпионов. Шелленберг сам действовал оттуда во время истории с герцогом Виндзорским.
– Значит, Рольфе был тайным банкиром Шелленберга. Но как это объясняет фотографию, на которой Рольфе находится в Берхтесгадене вместе с Гиммлером и Гитлером?
Лавон с благоговением истого венца приготовил следующую чашку кофе: точное количество густых сливок и ровно столько сахара, чтобы убрать горечь. Габриель подумал о том, как Лавон жил на конспиративной квартире в Париже и пил минеральную воду и слабый чай, потому что его больной желудок не переносил ничего больше.
– Все изменилось в Германии после Сталинграда. Даже те, кто действительно верил Гитлеру, понимали, что настал конец. Русские продвигались с востока, оккупация была неизбежна с запада. Все, кто за время войны накопил богатства, отчаянно хотели удержать их. И к кому, ты думаешь, они обратились?
– К банкирам Швейцарии.
– И Аугустус Рольфе был единственным в своем роде, кто имел возможность нажиться на изменениях в приливах войны. Судя по этим документам, похоже, что он был важным агентом Вальтера Шелленберга. Я подозреваю, что нацистские шишки питали глубочайшее уважение к герру Рольфе.
– Как к человеку, которому можно было доверить свои деньги?
– Свои деньги. Свои украденные сокровища. Все.
– А что ты скажешь насчет этого списка, где стоят имена и банковские счета?
– По-моему, вполне можно предположить, что это его германские клиенты. Я сверю эти фамилии с нашими данными и посмотрю, не соответствуют ли они известным членам СС и нацистской партии, но я подозреваю, что это псевдонимы.
– В банковских архивах могут быть другие записи, связанные с этими счетами?
Лавон отрицательно покачал головой:
– Обычно настоящие фамилии владельцев номерных счетов известны только банковскому начальству. Чем знаменитее вкладчик, тем меньше народу знает фамилию обладателя счета. Если эти счета принадлежали нацистам, я сомневаюсь, чтобы кто-либо знал о них, кроме Рольфе.
– Коль скоро он хранил этот список после стольких лет, значит ли это, что счета до сих пор существуют?
– Я полагаю, это возможно. Это зависит в значительной степени от того, кому они принадлежали. Если владелец счета был в состоянии выбраться из Германии по окончании войны, тогда я сомневаюсь, чтобы такой счет все еще существовал. Если же владелец счета был арестован союзниками…
– …тогда вполне возможно, что его деньги и ценности все еще находятся в сейфе банка Рольфе.
– Возможно, но едва ли. – Лавон собрал документы и фотографии и положил их обратно в конверт. Затем посмотрел на Габриеля и сказал: – Я ответил на все твои вопросы. Теперь настало время тебе ответить на мои.
– Что ты хочешь узнать?
– Вообще-то всего одну вещь, – сказал Лавон, держа в руке конверт. – Мне хотелось бы знать, какого черта ты занимаешься секретными бумагами Аугустуса Рольфе.
* * *
Лавон ничего так не любил, как хорошую историю. Это всегда было так. Во время операции, связанной с "Черным сентябрем", они с Габриелем оба не спали – Лавон из-за желудка, Габриель из-за угрызений совести. Габриель вспомнил сейчас, как Лавон сидел на полу, худющий, скрестив ноги, и спрашивал Габриеля, каково это убить человека. И Габриель рассказывал ему, потому что ему нужно было кому-то об этом рассказать.
"Значит, нет Бога, – сказал тогда Лавон. – Существует только Шамрон. И Шамрон решает, кто будет жить, а кто умрет. И он посылает таких, как ты, парней осуществлять его страшную месть".
Сейчас, как и тогда, Лавон не смотрел на Габриеля, пока тот говорил. Он смотрел вниз, на свои руки и вертел зажигалку ловкими маленькими пальцами, пока Габриель не кончил.
– У тебя есть список картин, которые были взяты из тайного хранилища?
– Есть, но я не уверен, насколько он точен.
– В Нью-Йорке есть один человек. Он посвятил свою жизнь произведениям искусства, украденным нацистами. Он знает содержимое всех коллекций, всех денежных переводов, всего, что было найдено и возвращено, всего, что все еще неизвестно где. Если кто-то и знает что-либо о том, как Аугустус Рольфе собирал свою коллекцию, – это он.
– Спокойно, Эли. Очень спокойно.
– Дорогой мой Габриель, другого пути я не знаю.
Они надели пальто, и Лавон проводил его через Юденплатц.
– А дочь знает что-нибудь об этом?
– Пока еще нет.
– Я тебе не завидую. Я позвоню тебе, когда услышу что-либо от моего друга в Нью-Йорке. А пока иди к себе в отель и отдохни. Вид у тебя не очень хороший.
– Не помню, когда я в последний раз спал.
Лавон покачал головой и положил маленькую руку на плечо Габриелю.
– Ты снова убил кого-то, Габриель. Я это вижу по твоему лицу. Мету смерти. Пойди к себе в номер и вымой лицо.
– А ты будь умницей и почаще смотри, что происходит за твоей спиной.
– Когда-то я следил, что происходит за твоей.
– Ты был лучшим из лучших.
– Я доверю тебе одну тайну, Габриель. Я по-прежнему самый лучший.
С этими словами Лавон повернулся и растворился в толпе на Юденплатц.
* * *
А Габриель направился в маленькую тратторию, где он ел последний раз со своими Леей и Дани. Впервые за десять лет он стоял там, где взорвалась машина. Он посмотрел вверх и увидел шпиль Святого Штефана, словно плывший над крышами домов. Внезапно подул ветер – Габриель поднял воротник пальто. Чего он ожидал? Что на него нахлынет горе? Ярость? Ненависть? К большому своему удивлению, он не чувствовал ничего. Он повернулся и под дождем пошел назад к своему отелю.
* * *
Просунутая под дверь его номера "Ди прессе" лежала на полу в нише. Габриель поднял газету и вошел в спальню. Анна все еще спала. В какой-то момент она разделась, и в приглушенном свете он увидел светящуюся кожу ее плеча. Газета упала из рук Габриеля на кровать рядом с ней.
На него навалилась усталость. Ему необходимо было поспать. Но где? На кровати? Рядом с Анной? Рядом с дочерью Аугустуса Рольфе? Как много она знала? Какие тайны скрывал от нее отец? Какие тайны скрыла она от Габриеля?
Он вспомнил слова Джулиана Ишервуда, который сказал ему в Лондоне: "Всегда считай, что она знает о своем отце и его коллекции больше, чем говорит тебе. Дочери склонны защищать своих отцов, даже когда они думают, что их отцы полнейшие мерзавцы". Нет, подумал Габриель, он не ляжет рядом с Анной Рольфе. В чулане он обнаружил дополнительное одеяло и подушку и постелил себе на полу. Впечатление было такое, что он лежит на холодном мраморе. Он протянул руку и вслепую пошарил по покрывалу в поисках газеты. Тихонько, чтобы не разбудить Анну, он раскрыл газету. На первой странице был рассказ об убийстве в Лионе швейцарского писателя Эмиля Якоби.
28
Вена
Уже стемнело, когда Эли Лавон позвонил Габриелю в номер. Анна пошевелилась и снова погрузилась в тревожный сон. Днем она сбросила одеяла и лежала без них, подставив тело холодному воздуху, проникавшему в приоткрытое окно. Габриель накрыл ее и спустился вниз. Лавон сидел в зальце и пил кофе. Он налил немного кофе Габриелю и протянул ему чашку.
– Сегодня я видел по телевизору твоего приятеля Эмиля Якоби, – сказал Лавон. – Похоже, кто-то вошел в его квартиру в Лионе и перерезал ему горло.
– Я знаю. А что ты услышал из Нью-Йорка?
– Считают, что между тысяча девятьсот сорок первым и сорок четвертым годами Аугустус Рольфе приобрел большое число картин импрессионистов и современных художников из галерей Люцерны и Цюриха, – картин, которые за несколько лет до того висели в галереях и домах, принадлежавших евреям в Париже.
– Вот это сюрприз, – пробормотал Габриель. – Большое число? Сколько?
– Неясно.
– Он купил их?
– Не совсем. Считают, что картины, приобретенные Рольфе, были частью крупных обменов, которые проводили в Швейцарии агенты Германа Геринга.
Габриель вспомнил, что говорил ему Джулиан Ишервуд о том, как алчно коллекционировал рейхсмаршал. Геринг имел неограниченный доступ в Жё де Помм, где собирались конфискованные во Франции произведения искусства. Он захватил сотни произведений современных художников, которые использовал в качестве бартера для обмена на произведения предпочитаемых им Старых мастеров.
– Ходят слухи, что Рольфе разрешено было приобретать картины за минимальные суммы, – сказал Лавон. – За такие, что были намного ниже их стоимости.
– В таком случае согласно швейцарскому законодательству его приобретения были абсолютно законны. Рольфе мог сказать, что покупал их честно. И даже если картины были краденые, по закону он не обязан был их возвращать.
– Похоже, что так. Но следует задать такой вопрос: почему Агустусу Рольфе разрешали покупать картины, прошедшие через руки Генриха Геринга, по заниженным ценам?
– У вашего приятеля в Нью-Йорке есть ответ на этот вопрос?
– Нет, но у тебя есть.
– О чем ты, Эли?
– А фотографии и банковские документы, которые ты нашел в столе Рольфе. Его связь с Вальтером Шелленбергом. Семья Рольфе занималась коллекционированием на протяжении поколений. У Рольфе были хорошие связи. Он знал, что происходит по ту сторону границы Франции, и хотел получить свой кусок.
– А Вальтеру Шелленбергу нужно было как-то вознаградить своего банкира в Цюрихе.
– Совершенно верно, – сказал Лавон. – Плата за услуги.
Габриель откинулся на спинку стула и закрыл глаза.
– Что теперь, Габриель?
– Пора поговорить о том, чего я опасался.
* * *
Когда Габриель поднялся наверх в свой номер, Анна только начинала просыпаться. Он тихонько потряс ее за плечо, и она, вздрогнув, села, словно ребенок, еще не понимающий, где он находится. Она спросила, который час, и Габриель сказал ей, что дело близится к вечеру.
Когда она полностью пришла в себя, он пододвинул стул к концу кровати и сел. Он не включал свет: ему не хотелось видеть ее лицо. Она сидела выпрямившись, скрестив ноги, в накинутом на плечи одеяле и смотрела на Габриеля – даже в полутьме Габриель видел, как она впилась взглядом в его лицо.
Он рассказал ей о происхождении тайной коллекции ее отца. Он рассказал о том, что узнал от Эмиля Якоби, и о том, что профессора убили предыдущей ночью в его квартире в Лионе. Под конец он рассказал ей о документах, которые нашел в письменном столе ее отца, – документах, связывавших его с главным шпионом Гитлера – Вальтером Шелленбергом.
Окончив свой рассказ, он положил фотографии на кровать и прошел в ванную, чтобы дать ей возможность побыть одной. Он услышал щелчок включаемой у кровати лампы и увидел свет под дверью в ванную. Он открыл воду над раковиной и мысленно стал медленно считать. Когда прошло достаточно времени, он вернулся в спальню. И обнаружил, что Анна лежит, свернувшись в комок, тело ее тихо подрагивает, а рука сжимает фотографию отца, любующегося с Адольфом Гитлером и Генрихом Гиммлером видом из Бертесгадена.
Габриель выдернул фотографию из ее пальцев, прежде чем она успела ее уничтожить. Затем положил руку на ее голову и стал гладить по волосам. Анна громко зарыдала. Она задохнулась и закашлялась тяжелым кашлем курильщицы, после чего стала ловить ртом воздух.
Наконец она подняла глаза на Габриеля.
– Если мама когда-либо видела этот снимок… – она помедлила, раскрыв рот, слезы струились по ее щекам, – она бы…
Но Габриель прижал ладонь Анны к ее губам, прежде чем она закончила фразу. Он не хотел, чтобы она это произнесла. Не было необходимости. "Если бы ее мать увидела эту фотографию, она покончила бы с собой, – подумал он. – Она вырыла бы себе могилу, приложила бы револьвер ко рту и убила бы себя".
* * *
На этот раз Анна исчезла в ванной. Вернулась она спокойная, но глаза были красные, а кожа мертвенно-бледная. Она села на край кровати, держа фотографии и документы в руке.
– Что это?
– Похоже, перечень нумерованных счетов.
– Чьих нумерованных счетов?
– Фамилии немецкие. Мы можем лишь догадываться, кто эти люди.
Она внимательно, сдвинув брови, изучила список.
– Моя мать родилась в Рождество тысяча девятьсот тридцать третьего года. Я вам это когда-либо говорила?
– Дата рождения вашей матери никогда не возникала в разговоре между нами, Анна. Почему она вдруг возникла сейчас?
Она протянула ему список:
– Посмотрите на последнюю фамилию.
Габриель взял из ее рук документ. Его взгляд остановился на последней фамилии и номере: Алоис Риттер 251233126.
Он поднял глаза:
– Ну и что?
– Разве не любопытно, что мужчина с теми же инициалами, что и у моего отца, имеет счет с номером, где первые шесть цифр соответствуют дню рождения моей матери?
Габриель снова посмотрел на список: "Алоис Риттер… А.Р…251233… – Рождество, 1933…" Он опустил бумагу и посмотрел на Анну:
– А последние три цифры? Они что-то для вас значат?
– Боюсь, что нет.
Габриель посмотрел на цифры и закрыл глаза. 126… Где-то и когда-то он, безусловно, видел эти цифры в связи с данным делом. Он был обречен иметь безупречную память. Он никогда ничего не забывал. Мазки кистью при реставрации картины "Святой Штефан" в соборе. Мелодия, которую передавали по радио ночью, когда он бежал из отеля "Нидердорф", убив Али Хамиди. Запах оливок в дыхании Леи, когда он в последний раз поцеловал ее на прощание.
Затем – буквально через минуту – место, где он видел число 126
* * *
Анна всегда носила с собой фотографию брата. Это была его последняя фотография – лидера на одном из этапов "Тур Де Суисс" в день его смерти. Габриель видел эту фотографию на письменном столе Аугустуса Рольфе. Он взглянул на номер на велосипеде и на спине велосипедиста: 126.
Анна сказала вдруг:
– Похоже, что придется нам ехать назад, в Цюрих.
– Надо кое-что сделать с вашим паспортом и с вашей внешностью.
– А что не в порядке с моим паспортом?
– Там стоит ваше имя.
– А с моей внешностью?
– Абсолютно ничего, в том-то и проблема.
Он снял телефонную трубку и набрал номер.