- У тебя золотые ручки. И всё-таки я тебе никогда не прощу, что ты забросила музыку.
- А я не забросила, Неонила Николаевна.
- Знаю, слыхала, - вздохнула старушка. - Бренчание под гитару: "Арлекино, Арлекино…" - это же самообман!
Таня опустила голову.
- Помнишь, как вы во Дворце пионеров называли свою старую учительницу пения?
- Неистовой Неонилой, - не поднимая головы, ответила Таня.
- Я такой же и осталась. Какой у вас был дуэт с Серёжей Лавровым! Истинно божественное сладкоголосие, как говорили в старину. Но он хотя бы успешно закончил что-то там научное, бог ему судья. А ты? С твоей одухотворённостью…
- Неонила Николаевна, - робко сказала Таня, - я музыку пытаюсь сама сочинять.
- Сочинять? - изумилась бывшая учительница пения.
Сначала её глаза были полны недоверия, а потом постепенно в них вспыхнула радостная надежда.
- А что? Это может внезапно, как молния, озарить душу. И в глубокой провинции вдруг засверкает самородок! Покажи, сейчас же покажи мне что-нибудь!
Сухонькая, с красными пятнами на щеках, Неонила Николаевна всегда была порывистой и чересчур суматошной. Годы не принесли ей успокоения.
- Я боюсь, - призналась Таня.
- Меня? Да я же всё пойму! - горячилась Неонила Николаевна, волоча Таню к пианино, которое всю тёплую пору стояло на застеклённой террасе. Почти насильно она усадила девушку на круглую вращающуюся скамейку, а сама устроилась в качалке возле стола, покрытого потёртой клеёнкой.
- Это песни, - сказала Таня.
Неонила Николаевна кивнула.
- Даже не знаю, какую сыграть… - всё ещё трусила Таня. Вытащив из сумки потрёпанную нотную тетрадку, она поставила её на пюпитр и начала перелистывать страницы.
- Какую сама считаешь лучшей. Песни - это хорошо. Их писали Шуман, Шуберт и даже Бетховен. Давай, давай, не стесняйся.
- Боюсь, - опять сказала Таня, перебирая клавиши.
- Чего? Я уже по твоим первым аккордам чувствую, что хорошо. Ну!
- Это не мои аккорды, - сказала Таня. - Это аккорды Шуберта.
- Ну давай, давай, не ломайся.
- Разве что эту…
Постепенно из шубертовских аккордов как бы выплыл слегка наивный аккомпанемент Таниной песни.
Лицо Неонилы Николаевны засияло от восторга. Ей очень хотелось, чтобы заблестел в провинции самородок.
Наконец Таня запела, как всегда чисто и трогательно:
Дрогнут детские ресницы,
И ворвётся в сновиденье
Счастья сказочная птица
В золотистом оперенье.
С той поры по белу свету
Ищешь ты свой детский праздник,
Он всё время рядом где-то,
Но всегда лишь только дразнит…И тогда ты постепенно понимаешь
Истину, открытую давно:
Счастье в одиночку не поймаешь
И не скажешь: "Чур, на одного".
Но всего страшней бывает,
Если друг с тобою рядом,
Но тебя не понимает
С полуслова, с полувзгляда,
И твоей любимой снится,
Будто к ней летит, сверкая,
Счастья сказочная птица,
Но совсем, совсем другая…И тогда ты постепенно понимаешь
Истину, открытую давно:
Счастье в одиночку не поймаешь
И не скажешь: "Чур, на одного".
Некоторое время Неонила Николаевна продолжала подбадривать Таню восторженным выражением лица. Но это продолжалось недолго. Восторженное выражение превратилось в маску, и, позабыв снять её, Неонила Николаевна сказала:
- Довольно, Танечка. Это, родненькая, не сочинение музыки, а совсем, совсем другое. Стихи не моя область, поэтому молчу. Но когда-то то, что ты делаешь, называлось: подобрать мотивчик. Нет, чудес не бывает, моя милая. Из искусства не уходят. Даже те, кому не повезло. Некоторые, например, становятся обыкновенными учительницами пения и никогда - слышишь? - никогда об этом не жалеют.
Самородок обнаружить не удалось, и Неонила Николаевна, казалось, была искренне огорчена.
Таня слушала свою бывшую учительницу с горьким удивлением. Горько было оттого, что неистовой Неониле не понравилась песня. Удивление вызвала странная, необычная резкость тона, с которым был вынесен приговор.
Таня очень любила свою бывшую учительницу и сейчас проклинала только себя.
Но когда старушка сказала ей: "Ты могла бы стать избранницей судьбы, а гробишь свою жизнь на это, - неистовая Неонила постучала пальцем по коробочке со шприцем. - А на это способна любая. Тысячи, десятки тысяч", - девушка не выдержала. Хлопнула крышка пианино.
- До свидания, Неонила Николаевна.
- Танечка…
Но Таня уже бежала к калитке. Её потрёпанная нотная тетрадка осталась на пианино.
С аккуратным свёртком в руках Таня вошла в шумное помещение, где шёл приём передач для больных. В приёмные дни это единственный способ разнообразить больничную кухню. Родственники больных писали записки, умоляли непреклонных санитарок передать что-либо непредусмотренное специальным предписанием. Разговор в этих случаях был коротким: "Нет, и всё!"
По временам санитарки возвращались с ответами от больных и выкликали их родственников.
- Сорокина! Получите из тридцать второй.
- Солдатенко! Возьмите обратно сумку. Я вашей жене всё в тумбочку поставила. Она как раз уснула, так что письма не ждите.
- Консервы - нельзя!
- Колбасу - нельзя!
- Арбуз - нельзя!
В укромном уголке Таня написала на своём свёртке "Карташову А. Е. 3-й этаж…".
- Люся! В какой у вас палате Карташов?
- В четвёртой, - ответила молоденькая санитарка. - А зачем он тебе?
- Передачу принесла.
- Карташову? Ты что, спятила? Он вторые сутки ничего в рот не берёт. Его, наверное, скоро в психушку отправят.
У Тани ёкнуло сердце.
- Люсь…
- А почему сама не отнесёшь?
- Так надо.
- Что у тебя там? - Люся пощупала свёрток, встряхнула его и, услышав бульканье, посмотрела Тане в глаза.
- Рехнулась, да? Он тарелками швыряется, а ты ему… И не подумаю. Хочешь - сама неси. Твоё дело. А я в ваши игры не играю.
- Консервы - нельзя!
- Колбасу - нельзя!
- Опять арбуз? Граждане, кто с арбузами, зря не стойте!
Первое, что увидела Таня, когда обошла хирургический корпус, чтобы попасть к служебному входу, был огромный арбуз, покачивающийся на верёвочке, которую ловко втаскивал больной в окно третьего этажа. Больные хирургического отделения прилипли к окнам. Внизу стояли их родственники и друзья. Переговаривались жестами. На верёвочках взвивались вверх хозяйственные сумки, и то, что не удалось передать законным путём, быстро попадало по назначению незаконным. Таня усмехнулась. Незаконный путь был известен всем. Сколько раз его пытались закрыть, но безуспешно. После снятия очередного специального надзора опять начинали взвиваться вверх хозяйственные сумки.
- Вира, вира помалу!
Незаконный путь для Тани был абсолютно неприемлем. Да и не увидела она Карташова ни в одном из окон, сколько ни вглядывалась.
В кабинете профессора Корнильева, развалившись в кресле и вытянув ноги, сидел невропатолог Глеб Афанасьевич Спиридонов. Он был молод, но довольно удачлив и поэтому разговаривал с любым собеседником слегка снисходительно, даже если считал нужным ему польстить.
- У вашего Карташова, Николай Александрович, только обычные постоперационные явления. Физиотерапия быстро их снимет, и он будет абсолютно здоров. Вы - кудесник!
- Не надо, Глеб Афанасьевич, - поморщился Корнильев. - Когда я заведовал всей больницей, меня почему-то никто не мог обыграть в шахматы. А теперь, когда оставил себе только хирургию, легко обштопывают отоларингологи, дерматологи, офтальмологи… Только у себя в отделении я по-прежнему чемпион. Как вы оцениваете общее состояние Карташова?
- Со стороны нервной системы всё в абсолютной норме. Все рефлексы как в учебнике. Мой диагноз - плохое настроение. У всякого, знаете ли, бывает. А тут вполне понятный страх перед операцией. Всё окончилось благополучно, и в результате - парадоксальная реакция, срыв.
- Плохое настроение для Карташова - это болезнь. И её надо лечить. По-моему, у него депрессивный невроз, - ответил Корнильев.
- Я дал ему свои таблетки, но ваш Карташов их тут же демонстративно выбросил. На мой взгляд, Николай Александрович, вы зря беспокоитесь. Невроз! Да я сам от телефонных звонков чуть не падаю со стула.
- Сапожник без сапог. А у меня с фронта язва двенадцатиперстной. Никак не избавлюсь.
- Вот-вот. На Западе некоторые учёные утверждают, что в наш век всё человечество страдает неврозом и надо лечить род человеческий.
- Реакционеры?
- Кто?
- Эти учёные.
- Разумеется.
- А может быть, они правы?
- Скажите это на ближайшей конференции. Я посмотрю, что с вами сделают.
- Психиатра Карташов к себе на пушечный выстрел не подпустит… - задумчиво произнёс Корнильев, не обратив внимания на последние слова невропатолога.
- А ему тут делать нечего.
- Какая тема вашей диссертации, Глеб Афанасьевич?
- Я всё по пирамидальным путям ударяю.
- Ну что ж, ударяйте, - согласился Корнильев.
Неожиданно зазвенел телефон, и невропатолог так подскочил в кресле, что Николай Александрович рассмеялся. И была в его смехе явная укоризна. А невропатолог вынул платок и вытер пот со лба.
В коридоре реанимационного отделения за столиком дежурной сестры сидела старая санитарка Аннушка.
- Где Маша? - спросила её Таня.
- Сейчас будет. Отлучилась на минутку.
- А вы двое суток подряд отдежурили?
- Все молодые болеют, - ответила Аннушка, - а для меня, старухи, не в тягость.
Появилась запыхавшаяся, раскрасневшаяся Маша с ракеткой в руке. На Машином лице и халате Таня заметила следы сажи, и ей всё стало ясно.
- Опять в котельной резалась в пинг-понг?
- А где ещё, если нас гоняют отовсюду?
Маша спрятала выбившуюся из-под шапочки прядку волос и принялась ликвидировать следы пребывания в котельной.
Таня хотела сказать ей что-то резкое, но сдержалась.
- Ладно. Постараюсь, чтобы вас и туда не пускали. И пригрозила Маше: - Переведут опять в санитарки - локти кусать будешь.
- Я? Да меня в любой момент в кафе "Лира" официанткой возьмут. А могу в гастроном продавщицей пойти. Как сыр в масле кататься буду, не то что здесь.
- Николай Александрович у себя? - прервала Таня обычную Машину болтовню.
- Угу. Он сегодня в Ростов летит. Там две операции. А потом в Армавир. В шестнадцатой - тьфу-тьфу - полный порядок! Шеф сказал: "Вне опасности". Вот бы никогда не подумала.
- Маша, - попросила свою сменщицу Таня, - задержись на несколько минут. Буквально. Я мигом.
Она сняла свой белоснежный халат, и оказалось, что под ним всё самое красивое и модное, что Таня надевала в особо торжественных случаях.
Маша сделала большие глаза, а Таня набросила халат на плечи, оглядела себя в зеркале и с аккуратным свёртком в руках выскочила на лестничную площадку.
Карташов лежал в палате, в которой вместе с ним обитало ещё четверо выздоравливающих молодых ребят. Может быть, профессор Корнильев определил его именно в эту палату не без умысла. Все ребята запаслись транзисторами. На одном из подоконников работал портативный цветной телевизор с отключённым звуком. Одетые в домашние брюки, свитера, куртки, чтобы можно было погулять по огромному больничному саду, сходить к парикмахеру, во всеоружии встретить друзей и подружек, если представится случай, эти ребята считали дни до выписки. Только бывший лётчик-истребитель не расстался со своим серым халатом. Небритый, с заметно отросшей бородой, он лежал на кровати, устремив глубоко запавшие глаза в потолок. На его тумбочке скопились тарелки с нетронутой снедью. Это волновало молодых выздоравливающих.
- Дед, сырники ты в самом деле не хочешь?
Карташов молчал.
- А рулет картофельный с мясом? Слушай, дед, я тогда тебе помогу…
- Ты уже вчера тефтели помог. А мне пять килограммов нагнать надо до нормы. Не трожь сырники.
- Сырники вес не дают. Бери рулет… Дед, а как насчёт колбасы? У кого острый нож есть? Она твёрдая как камень. Её тоненько-тоненько резать надо. Чтобы просвечивала.
- Не всю, не всю, черти! Оставьте хозяину половину. А вдруг он оклемается! Хозяин, тебе сколько лет?
- Не тревожь человека. Надо такт иметь. Его колбасу жрёшь и про годы спрашиваешь.
- Что я, неграмотный? У женщины я бы не спросил. А деду свои годы скрывать нечего. Правильно я говорю, дед?
- Всё равно, когда человеку под шестьдесят…
В разгар пира вошла Таня. Аккуратного свёртка не было в её руках.
Ребята сразу притихли. Потом кто-то сказал:
- Ого, кто к нам пришёл!
И все зашумели:
- Здравствуйте, Танечка!
- Присаживайтесь!
- Будьте как дома!
- А гитара где?
- "Арлекино, Арлекино…"
Но Таня сказала:
- С гитарой всё! Никаких "Арлекино"! Кончаю с этим делом, мальчики…
Раздалось негодующее "У-у-у…".
- А вообще я не к вам пришла, - продолжала Таня.
Опять все умолкли.
- А к кому?
- К Анатолию Егоровичу. - И, бросив белоснежный халат на спинку кровати, на которой лежал человек с измождённым небритым лицом, Таня присела на его неопрятно выглядевшую постель.
Бывший лётчик перевёл свой взгляд с потолка на Таню.
- Здравствуйте, - сказала Таня. - А я за вами.
Изумлённый взгляд Анатолия Егоровича скользнул по Таниному наряду для особых случаев. Юбка у особого наряда была "мини". Таню, вероятно, смутил взгляд бывшего лётчика, который отметил это обстоятельство, но она не изменила позы, чтобы прикрыть колени.
- Зачем я вам? - спросил Таню Анатолий Егорович. - Опять какие-нибудь анализы?
- Нет. Мы с вами кое о чём не договорили.
- О чём?
- Ну что я вам при всех объяснять буду? Это касается лично нас.
Анатолий Егорович испытующе посмотрел на Таню. Девушка выдержала этот взгляд.
- Хорошо. Я сейчас выйду, - сказал бывший лётчик.
В коридоре, по которому бродили выздоравливающие, Таня попыталась опустить пониже свою мини-юбку, но потом передумала и оставила всё по-прежнему. Только опять накинула халат на плечи. Прошлась под сенью тропических пальм и фикусов, присела на резной диванчик, стоявший напротив двери в четвёртую палату. Положила ногу на ногу. Оценила, как это выглядит. Решила, что слишком, и, найдя приемлемую для себя позу, застыла в ожидании.
Анатолий Егорович появился в сером, отлично сшитом костюме. Лицо его было чисто выбрито. Согнутая в локте рука - на аккуратной повязке.
- Ну-с… где же мы с вами будем беседовать? Здесь?
- Сейчас узнаете, - сказала Таня.
Старинное здание хирургического корпуса напоминало букву "П". Застеклённые лоджии когда-то позволяли переходить из одного строения в другое, но теперь превратились в чуланчики, где можно было увидеть отслужившую свой печальный срок каталку для перевозки больных, поблёскивающие потускневшим никелем стерилизаторы и фантастической формы сосуды с множеством отростков и змеящихся резиновых шлангов, всегда готовые подсунуть насторожённому воображению с десяток ужасающих предположений о том, для чего эти шланги могли бы пригодиться.
- Весёленькое местечко! - сказал Анатолий Егорович, когда Таня привела его в один из таких чуланчиков.
- Не обращайте внимания! - сказала Таня. - Сейчас вы про всё это забудете.
- Вы уверены? - засомневался Анатолий Егорович.
- Вполне! - Таня вытащила из какого-то стерилизатора аккуратный свёрток и начала его разворачивать.
Перед удивлённым взором бывшего лётчика сначала возникла бутылка "Столичной", потом банка пастеризованных огурцов, булка и две мензурки. Для сервировки "стола" Таня воспользовалась марлевой салфеткой. Для вылавливания огурцов из банки она припасла пинцет.
- Что это? - спросил Анатолий Егорович.
- Передача, - победоносно ответила Таня. - Я знаю, вы Машу просили, а она отказалась.
- Маша поступила, как ей долг велит, а вы…
- Что я? - спросила Таня и, вынув из стерилизатора пачку "Шипки", закурила.
- Вы…
- Ну-ну, договаривайте…
Анатолий Егорович с трудом подавил в себе возмущение.
- Я не пью, Таня. В рот не беру после фронта, - сказал он спокойно.
- Вы думаете, что я принесла бы вам поллитровку, если бы этого не знала?
Анатолий Егорович растерялся.
- Ничего не понимаю.
- Я всегда говорю: больница немного похожа на фронт.
- Поэтому вы курите?
- Поэтому.
- Ясно. Знаете, в чём вы ошибаетесь? На фронте другой страх. Он снаружи. Я могу с ним бороться. Он хочет прошить меня разрывными пулями. А я увёртываюсь. Там у меня у самого в руках пулемёт. Я этот страх расстрелять могу. Убьют - сгоряча не замечу.
- А в больнице?
- Тут страх внутри. И сам я с ним разделаться не могу. Маюсь. Гадаю на кофейной гуще. Не с кем драться, понимаете? Наоборот, все меня спасти хотят, а я же знаю, у вас не всегда получается. Как говорится - медицина бессильна. Так что собирайте свои манатки. Спасибо за внимание.
Бывший лётчик хотел эффектно покинуть чуланчик, но Таня - хитрая девушка.
- Анатолий Егорович…
- Ну?
- Вы сказали, что чуть-чуть в меня не влюбились.
- Чуть-чуть не считается.
- Считается, Я с первого класса по десятый всё время чуть-чуть не влюблялась в одного мальчика.
- А почему чуть-чуть?
- Потому что он был без ума от другой девочки - Клавы.
- Дурак.
- По-моему, тоже.
- Теперь вы, наверное, замужем за другим?
- Нет. Теперь, когда та девочка вышла замуж не за него, а за другого, он от меня без ума.
- А вы?
- Колеблюсь. Боюсь, что он Клаву не забыл.
- Карусель какая-то. Но интересно.
- Ещё бы. Вы даже себе представить не можете, до какой степени!
- Со стороны. А вам должно быть очень мучительно.
- Мне иногда удаётся - со стороны. Иначе бы не выдержала.
- Зачем же вам моё "чуть-чуть", когда я стар и к тому же женат? У меня внуки.
- Пригодится.
- Вы странная девушка.
- Обыкновенная. Если бы этого "чуть-чуть" совсем не существовало, из дома выходить скукота одна.
- Ах вот вы какая! А не боитесь, что я вдруг не на шутку? Потеряв голову?
- Нет. Вы друг профессора Корнильева, а он не дружит с идиотами.
- Вы думаете, будто о жизни знаете что-то лучше меня?
- Уверена. Вот вы же побрились и костюм надели. Теперь вам есть захочется.
- Потому что вы мне два раза улыбнулись?
- Нет, потому что вы побрились.
Анатолий Егорович смотрел сквозь давно не мытые стёкла лоджии, и ему видны были окна хирургического корпуса, откуда спускались вниз верёвочки, а потом взвивались вверх с привязанными к ним хозяйственными сумками. И вдруг распахнулось ещё одно окно.