"Ле-чу, ле-чу, ле-чу…" - попыхивал паровоз. Сонная речка с зеркальными омутками в осоке осталась позади. Хорошо у таких омутков сидеть по утрам с удочкой и подкарауливать серебристых язей!
Пронесся мимо лесок. Стройные, кудрявые березки, гибкие рябины, пышные черемухи. Хорошо в таких рощах собирать белые грибы на крепких пузатых ножках. Заметишь в траве одну коричневую шляпку, присядешь, раздвинешь зеленые стебли, а там - целое грибное семейство!
В низине у реки просыпалось село. Брели на пастбище коровы, лениво помахивая хвостами. На шеях у коров болтались колокольчики. За околицей, на пригорке, шевельнула плоскими крыльями мельница.
А поезд мчал Тиму по уральской земле. Удивительно! Недавно тайга подходила почти к самому полотну, к окнам вагонов тянулись колючие лапы пихт, елей и сосен, а сейчас - равнина. И родные горы вдалеке, похожие одна на другую. Которая из них Крутая?
Тима вспомнил, как провожал его Юля. Одиноко стоял он на пустом перроне (Павку в Малахит отправили раньше). "Чудак Юлька. Обеими руками махать начал и побежал еще вдогонку". Представилось опечаленное скуластое лицо друга, его взлохмаченные волосы и грусть в глазах-незабудках. Тима вздохнул, подложил под голову узелок с провизией и прилег. Вагон мягко покачивало, и колеса будто напевали колыбельную песню.
Проспал Тима недолго. Кто-то настойчиво теребил его за плечо. Тима открыл глаза и оторопел: перед ним стоял проводник и держал в руках клетку с Мраморным.
- Твоя птица? - спросил он.
- Моя.
- Разлучить тебя с ней придется. В пассажирских вагонах возить птиц запрещено. Будем составлять акт.
"Вот так штука! Не учли. Павка тоже, наверное, в акт попадет. Высадят! Конечно, высадят, раз правила нарушили". Тима собрался с духом, умоляюще взглянул на проводника и как можно вежливее попросил:
- Дядя, разрешите до Урминска. Дело у меня очень, очень важное. До Урминска недалеко, совсем рядом. А голубь ведет себя тихо. Он и не воркует даже. Можно, дядя?
Голос у мальчика был так покорен, а в глазах такое отчаяние, что проводник задумался. А Тима с лихорадочной быстротой перебирал в голове возможные варианты завершения неожиданной истории.
"Если согласится, хорошо. А если будет отбирать Мраморного, надо вылезать. До Урминска уже близко и можно дойти пешком…"
- Для птиц, племянник, особый вагон есть.
"Все пропало!"
На верхней полке кто-то закряхтел, свесились ноги в мохнатых шерстяных носках. "Сейчас и этот скажет: "нельзя, мешают, беспокоят", - с горечью подумал Тима. Но пассажир, могучий старик с окладистой бородой, спустился вниз, сел рядом с Тимой и сказал басом:
- Пусть везет голубя. Парень в лагерь к друзьям торопится.
- И то, - поддержала соседка, женщина в цветастом платье с корзинкой на коленях. Готовясь к завтраку, она вынимала из корзины и раскладывала на столике всякую снедь: вареное мясо, ватрушки, пирожки, огурцы. - Не мешают нам голуби. Парень - тоже, видать, тихий. Как звать-то?
- Тимой.
- Тимофеем, значит? Доброе имя. Старшего у меня Тимофеем зовут. Может, слыхал про Героя Труда тракториста Тимофея Лосева? Про него во всех газетах писали, и портреты были. Есть, поди, хочешь? - Не дожидаясь согласия, она пододвинула Тиме сдобную творожную ватрушку, поджаренный кусок мяса и сочный соленый огурец.
- Ты, товарищ проводник, разреши парню птицу довезти, все просим за Тимофея.
Вошел еще пассажир, статный, подтянутый военный с зелеными погонами старшины-пограничника. Через плечо - полотенце с бахромой, в руках - мыльница. Он посмотрел на проводника, на Тиму, на клетку, сразу понял, в чем дело, и блеснул ровными зубами:
- Присоединяюсь и тоже прошу!
Проводник перевел взгляд с веселого, пышущего здоровьем лица старшины на расстроенную физиономию Тимы и махнул рукой.
- Уступаю! - он поднял клетку. - Хорош голубок! Почтарь чистых кровей, и расцветка под мрамор! - В голосе его прозвучали теплые нотки, знакомые каждому голубеводу. И Тима понял, что никогда бы этот усатый и строгий человек в форменной фуражке железнодорожника не высадил его с голубем.
- Ишь, какой бойкий, - сказал проводник. - Только, племянник, для порядка я голубя у себя в купе повезу. Согласен?
Тима проводил Мраморного до служебного купе, попутно умылся и, свежий, сияющий, возвратился обратно.
Дорога делала крюк. В окне мелькнула белая будка путеобходчика. "Так-так-так, так-так-так" - лязгнули под колесами вагона стрелки. Рванулся и сразу затих басовитый гудок паровоза.
- Бери ложку, бери бак, бери ложку, бери бак, - шутлива пропел старшина, раскрывая коричневый чемодан. - А ну, солдат, приобщайся, - он улыбнулся Тиме и, заметив на его рукаве красную нашивку, поправился, - товарищ пионерский сержант, милости прошу к нашему шалашу!
Очень вкусным бывает любое угощение, если оно предложено от души, от чистого сердца. Тима с аппетитом выпил две кружки какао из огромного термоса, попробовал домашнего печенья. Потом завязался оживленный разговор.
Каждый рассказывал о своем крае. Тима тоже рассказал о городе Новострое, которого пока еще нет на картах, а в жизни он имеется, о металлургическом комбинате, самом большом в Союзе, о замечательном пионерском лагере во дворе рабочего городка, о ребятах, о новых стройках… Как только Тима упомянул о строительстве, старшина загорелся. Он потирал руки и все расспрашивал подробности.
- Ждите меня в гости, - решительно объявил он. - Демобилизуюсь, обязательно к вам приеду. Ведь я, товарищ пионерский сержант, по мирной специальности - строитель.
- А там, на границе? - заметил Тима. - Там тоже нужно, чтобы охранять.
- Ну, об этом не беспокойся: не пролезут, не проплывут, не проползут и не пролетят! А строить надо, и много строить.
- Вы на границе скажите своим, что мы строим, - попросил Тима. - Не мы сами, а взрослые, но пионеры тоже помогают. Наша дружина лом железный собирает, на полях помогает. Нас, пионеров, много! Ясно?
Старик-сосед одобрительно крякнул и погладил бороду:
- Люблю молодежь! Огонь! Видно, и мне придется к вам, Тимофей, ехать. Рассказывай-ка, как у вас с посевами?
Тима смутился: этого он не знал. Поля вокруг города видел, а что на них - рожь ли, пшеница ли? Сады в Новострое наверняка есть. На пришкольном участке нынче шестые классы сажали ветвистую иргу, стелющиеся яблони, смородину. Да и во дворе рабочего городка Коля Хлебников с Василием Тимофеевичем Катаевым развели целый плодово-ягодный питомник. А вот посевы! Тима начал покрываться краской стыда. Выручила соседка. Она строго взглянула на старика:
- Мал еще он в таких делах разбираться! Подрастет, все знать будет!
- Мал? - лохматые брови деда поднялись вверх. - Ну, нет, гражданочка, свой край каждый знать должен. Я встречал таких-то, как он. Большие дела им знакомы. Один, вроде Тимофея, у нас в партизанском отряде был - воевал.
С удовольствием отметив, что к рассказу прислушались, старик откашлялся, степенно погладил бороду и продолжал:
- Пришел малец в отряд ночью. Стужа лютая, метель меж сосен, что твои курские соловьи, посвистывает, весь лес насквозь продувает, как дырявый полушубок. Видит часовой, бредет кто-то по сугробам. Шагнет - остановится, шагнет - остановится. Что, думает, за шагомер такой пожаловал? А сугробы намело в ту зиму, я вам доложу, мне по пояс…
Тима мысленно поставил себя рядом с дедом и с огорчением отметил, что те сугробы закрыли бы его, Тиму, с головой.
- Привел часовой задержанного в землянку. Смотрим - малец. Без валенок. Ноги тряпьем замотаны и крест-накрест кабелем телефонным перехвачены. Кабель немецкий. Ватник на парнишке - дыра на дыре, шапчонка с оторванным ухом, вата клочьями торчит. Смотрю, на месте оторванного уха вата вытянута. Вроде второе ухо сделано. Значит, сообразительный малец. Догадался, как мороз перехитрить.
Тарасыч, наш командир - серьезный человек - генерал сейчас, - спрашивает: "Кто? Откуда? Зачем пожаловал?" А парнишка смотрит на него, глаза углями горят: "В партизаны я пришел, из села". Села… Эх, забыл, как оно называется. От Минска недалеко!.. "Я, говорит, хоть ростом и мал, а годов мне много… В день Красной Армии мне тринадцать исполнилось, сейчас четырнадцатый вторую неделю идет". Смотрим на него, а по лицу, как крапинки по яблоку, веснушки разбросаны.
"Ничего тогда не поделаешь, - сказал Тарасыч, - родителей, говоришь, у тебя нет, возраст - призывной. Оставайся связный при штабе? Заулыбался Гришук - мальца-то Григорием звали, - обрадовался, не знает, что и сказать в ответ, как отблагодарить, значит.
Распахнул он ватничишко, ворот у заплатанной рубахи расстегнул и галстук показывает. На голом теле, на груди его хранил. При фашистах ни на один день не снял!..
Проворным и ловким разведчиком оказался парнишка. И как боец - на все руки. Сапог сам себе подобьет, гимнастерку починит… Не ныл, не хныкал, а места родные как знал…
Гулко стучали колеса. Мелькали семафоры. Станция за станцией оставались позади. Тима забрался в угол и, наблюдая за рассказчиком, жадно ловил каждое слово. Заглянул в купе проводник. Заглянул и остался стоять в проходе, положив локти на боковые полки. Старшина зажег папироску. Добрая соседка поморщилась и отмахнулась от сизых нитей табачного дыма. Пограничник понимающе кивнул головой и ткнул папиросу в пепельницу.
- А однажды такой случай был, - продолжал рассказывать старик. - Получили мы из центра задачу: взорвать мост, по которому фашисты к фронту подкрепления подбрасывали, а мост этот был железный, в три пролета. У фашистов под особым присмотром находился, эсэсовцы его охраняли. С обеих сторон окопчики понакопаны и крупнокалиберные пулеметы понаставлены.
Разработали мы план операции: подобраться к мосту, снять часовых без шума, в казармы бросить по гранате, и за дело. Я Гришука к себе в пару взял. Взобрались мы с ним на насыпь, лежим. Мимо нас охранник ходит, от казармы к мосту и обратно. Морда у него платком подвязана, холодно было. Выбрал я момент, прыгнул фашисту на спину и снял его одним ударом. Да, видать, приземлился неловко… Об рельсу ногу зашиб. Ну, думаю, как начнут сейчас наши на той стороне, все прахом пойдет! Казарму-то мы не подорвем! Подозвал Гришука. Действуй, говорю. Как наши начнут на той стороне, швыряй в окно! Взял он у меня гранату и затаился. На той стороне рвануло, Гришук гранату в окно - р-раз! С той стороны подошли наши, заложили тол, запалы приладили. Меня двое на руки подхватили и быстро дотащили до кустарника, залегли мы, ждем. Слышим, состав идет. Земля гудит: основательно груженный.
Знатный тогда получился взрыв! До сих пор, говорят, со дна той речки разный хлам достают.
Недели через три самолет из Москвы в наше распоряжение прилетел. Выстроили отряд. Полковник из Центрального штаба Указ Президиума Верховного Совета зачитал: "За мужество и доблесть…" Первому вручили орден Ленина Григорию Лапину - Гришуку…
- Лапин? Григорий? Григорий Лапин. "Стальной солдат"!
- Уж это точно, что стальной, несгибаемый парнишка! Хороший парнишка!
Тима схватил партизана за руку.
- Он! Это - он! А сейчас он живой? Где он?
- Чего ты волнуешься? - изумился партизан. - Жив-здоров Гришук. Да ты сядь, не егози! Живет Гришук под Минском, учится, наверное!
Тима побежал к проводнику посмотреть Мраморного и не слыхал, как старик говорил старшине, что в тысяча девятьсот сорок четвертом году Григорий Лапин, Гришук, получил второй орден - орден Красного Знамени.
- Сбили парня рассказом-то, - ворчала соседка. - Вишь, на месте сидеть не может. Нонче все они так. У меня меньшой - Илюшкой звать - в Корею собрался. "Я, говорит, мамань, быстро там управлюсь. Помогу Ким Ир Сену интервентов разбить - и обратно. Большим в разведке, говорит, плохо, их далеко видно, а я ползком, ползком. Меня не убьют. Ты, мамань, не плачь по мне. Когда храбрый, то - пуля боится и штык не берет. Про это песня даже сложена. Я, мамань, храбрым буду!" Вот и возьми такого. Насилу с отцом убедили, что без него в Корее дело сделают.
Поезд подошел к станции Урминск. Тима торопливо попрощался с соседями и, подхватив клетку, спрыгнул с подножки. Поток людей захлестнул мальчугана. Подчиняясь его неудержимой силе, Тима мчался куда-то, останавливался, снова мчался. Над головой мелькали корзины, узлы, чемоданы. Свободу он почувствовал только в зале ожидания. Одернув курточку и поправив сбившийся в сутолоке галстук, Тима огляделся. В зале было много людей. От их голосов гул не смолкал ни на минуту. В углу, рядом с книжным киоском, касса. Слева - справочное бюро. Мороженщица с лотком. Буфет. Ага! Вот оно! Тима заметил на стене огромную таблицу - расписание поездов.
"Поезд № 100, Урминск - Минск, отправление 22 часа 00 минут (время московское)". Все хорошо!
До двенадцати ночи Тима успеет побывать в музее, разузнать все подробности о "Стальном солдате революции", а может быть, и о Лапине. Будет тогда о чем поговорить с Григорием Лапиным при встрече, будет о чем вспомнить. Звеньевой вышел на привокзальную площадь, свернул в станционный сквер и сел под тенистым тополем на зеленую скамейку с удобной покатой спинкой. Радостно было у него на душе. Ясно, что на след Григория Лапина он напал. Пора известить об этом Юлю. Тима достал листок плотной бумаги и карандаш. Поставил клетку на колени, положил под листок записную книжку и старательно стал писать.
Затем скрутил письмо трубочкой, вытащил из клетки Мраморного, вложил послание в футлярчик из гусиного пера, прикрепленный к ноге голубя. Указательным и средним пальцами он сжал лапки Мраморного, встал и коротким, сильным толчком подбросил крылатого почтальона.
Стремительно взмыв над тополями, Мраморный дал прощальный круг и полетел на север, к далеким горам.
"До свидания, Мраморный! Лети, передай другу радостную весть, что герой Лапин нашелся, что скоро возвратится Тима в родной город с письмом от героя. А при встрече даст Тима слово за себя и за своих товарищей пионеров быть такими же бесстрашными и мужественными, как Лапин. И еще передай, Мраморный, что попросит Тима Григория Лапина приехать в Новострой погостить. Ведь не откажется, нет, не откажется он побывать в сказочных таежных краях, где на скале выбиты имена его боевых друзей". Голубь уже скрылся, а Тима все еще смотрел на синее солнечное небо, светлое и широкое, как океан в штиле. На губах у звеньевого играла счастливая улыбка.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
ХВОСТАТАЯ РАКЕТА
- Вылезай сейчас же! Там ничего нет! Слышишь?
- А я ничего!
- Вылезай, вылезай, да осторожнее, ушибешься!
- Уж я ушибся!
Из-под стола показалась бритая голова. На ней замшевыми лоскутами повисла паутина. Ванюшка сел на коврик, дотронулся до ушибленного места и ужаснулся:
- Володя, у меня почему затылок вырастает?
- Что, шишку набил?
- Она вырастет, как голова, да?
- Нет, поболит немного и пройдет. Говорил тебе, не лазь под стол. Зачем ты ко мне пришел? Мешаешь только!
- Меня Сеня прислал тебе помогать. Я сначала Коле Хлебникову помогал. Мы письма в гербарии писали. Потом Коля устал и сказал Сене, чтобы он меня тебе помогать послал!.. Володя, а почему лыжи, которые под столом спрятаны, с колесиками? Это, Володя, самолыжи?
Ванюшка устремил серые лучистые глаза в сторону дивана, но староста кружка "Умелые руки" находился в глубоком раздумье и ничего не ответил. Володя изучал чертеж "лейки-самолейки "УР-1" ("УР-1" - марка завода, выпустившего машину, то есть кружка "Умелые руки").
Кружковцы две недели безрезультатно бились над созданием совершенной поливочной машины (ее заказали садоводы Коли Хлебникова), но ничего не получалось. И не видать бы садоводам поливочной машины, если бы…
Однажды вечером в лагерную мастерскую заглянул Володин отец, главный конструктор одного крупного завода Петр Алексеевич Сохатов. Он подошел к столу, за которым трудились кружковцы - они как раз составляли чертеж поливочной машины, сел на колченогий стул и спросил, обращаясь ко всем:
- Как дела с дождеметом?
- Думаем, - ответил Володя. - Папа, откуда ты знаешь про самолейку?
Петр Алексеевич улыбнулся одними глазами и посмотрел на Семена, который следом за ним вошел в мастерскую.
- Прихожу я сегодня на завод, - шутливо начал отец, - а мне и говорят: "Товарищ главный конструктор, в одном из пионерских лагерей группа изобретателей создает новую, необходимую для садоводства машину. Нужна деловая помощь". Ну и я…
- Сеня тебе сказал!
- Вот этого-то я и не знаю. Не мог запомнить. Где ваши чертежи?
Он придвинул лист ватмана, уже порядочно измазанный карандашами и истертый резинками, вгляделся в неясные линии чертежа, взял остро отточенный карандаш и уверенно заявил:
- Что ж, вполне приемлемая конструкция. Совершенно верно. Ваша машина должна действовать по принципу насоса. - Кружковцы переглянулись, но смолчали: о насосе не было и речи. - Значит, вы берете бак? Неплохо, неплохо… - Петр Алексеевич снял темно-синий пиджак, накинул его на спинку стула, вздернул выше локтя рукава белой шелковой рубашки и наклонился над чертежом. - Бак, бак - бачище… Так, так, так, - напевал он, играя карандашом. - Ага! Сверху на бак вы надеваете крышку из кровельного железа? Тоже верно. Только учтите, крышка должна надеваться плотно. От крышки в разные стороны идут водометные трубки? Превосходно… Пожалуй, хорошо бы на концах трубок установить дождевальные камеры вроде раструбов, какие бывают у обычных садовых леек. Так… Дно у бака двойное…
- Папа, все понятно! - Володя сам принялся объяснять устройство самолейки.
- Ну и ну, - сказал Петр Алексеевич, глядя на раскрасневшееся лицо сына. - А я ведь затруднялся в этом вопросе!
Хороший получился дождемет! Володя с сожалением отложил чертеж. Взгляд упал на другой рисунок. Володя выхватил листок из середины стопы и сел, поджав под себя ноги. Эх, ракета-ракета! Сколько надежд и грандиозных планов было связано у Володи с кораблем "СС-1". Сверхскоростная ракета - это же Марс, Венера, Юпитер, Сатурн и миллионы звезд, призывно мерцающих над головой в ночной темноте! Но все равно мы до них доберемся! Да, да, доберемся! Ведь есть уже реактивные самолеты, есть ракеты, есть спутники, есть корабли-спутники… Очередь за межпланетными фотонными кораблями! Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра… А может быть, сейчас, в эту минуту, где-нибудь под Москвой или Ленинградом, под Киевом или Минском, под Свердловском или Владивостоком на ровной бетонированной дорожке стоит реальное воплощение Володиной мечты - межпланетный фотонный корабль. Он ждет только сигнала, чтобы умчаться в безоблачную, бесконечную синюю высь. Советская ракета! Первая в мире! Ведь никто другой, а наш русский ученый, Константин Эдуардович Циолковский, разработал теорию полета ракет. Он впервые научно доказал возможность сообщения между Землей и планетами. Еще в 1898 году Константин Эдуардович сказал: "Будущее принадлежит ракете…"
- Чертежи ракеты подготовил?
Володя вздрогнул и оглянулся. Перед ним стоял отец. В белой рубашке с засученными рукавами, в белых брюках и желтых сандалиях, он выглядел очень молодо и даже напоминал чем-то Семена. Только Петр Алексеевич был на голову выше начальника лагеря и шире в плечах. А глаза такие же молодые, такие же задорные.
- Папа, может быть, без чертежей, а?
- Почему?
- Ребята обязательно надо мной смеяться будут, подшучивать…