Некоторое время ехали молча. Кофе был выпит. Когда проходили стрелки, пустые чашки слегка подпрыгивали. Тося наблюдал, как они приближались друг к другу. Рассказ Скудатина утомил Тосю. Мастер оправдывался, оправдывал жизнь с Ириной Камбуровой и хотел, чтобы Тося понял его, чем-то подтвердил его правоту. Хотя бы своим присутствием. Но Тосе присутствовать становилось все тяжелее. Он не получал от рейса удовольствия. Ему хотелось после случившегося дома между ним и Игорем отвлечься в поездке. Это его любимое - машина на рельсах и он в машине. Путь впереди. День впереди. Потому что скоро начнет светать. Кажется, что ты едешь в новый день, все заботы остались в прошлом. Ты от них уехал.
Чашки соединились, зазвенели. Тося их убрал. Предметы быта.
Начало светать. Отгремели фермы моста. Опять спуск.
Тося проверил, как пишется лента самописцем, поступает ли зарядный ток на аккумуляторные батареи. Продул магистральные краны, чтобы не замерзли. Проверил, нет ли постороннего запаха в электровозе.
Они были в пути уже третий час. Шли густым лесом, постепенно вписываясь в кривую. Тося только что сказал, что он видит зеленый сигнал светофора. Из-за леса выглянуло солнце. Начало слепить. Скудатин на полоску светозащитного пластика накинул согнутый пополам маршрутный лист, чтобы он окончательно перекрыл встречное солнце. Рация сообщила:
- На станции Валки возможна остановка.
Скудатин как-то странно воспринял слова "возможна остановка".
- Никогда раньше там не задерживали. В телеграммах было, что кругом на маршруте норма.
Тося сказал:
- Запросить причину?
- Не надо. Думаю, проверка.
- Какая?
- Бывает. Инспекторская. Или машинист-инструктор подсядет.
- Мог бы и в Москве.
- Бывает, что в пути.
Виктор Данилович замолчал. Тося прислушался, ему показалось, что в высоковольтных камерах что-то заискрило. Появился запах. Тося хотел пойти проверить.
- Не ходи, - сказал Скудатин совсем несвойственным ему голосом.
- Искрит…
- Не ходи! Не смей!
Тося с удивлением смотрел на Виктора Даниловича. И вдруг догадался, он как бы прочитал это в его взгляде: счетчик закорочен… Добавочные деньги за сэкономленную электроэнергию. Но она украдена!
- Ну и что! Да! Деньги, деньги!.. - крикнул Скудатин. Он понял, что Тося догадался о счетчике. - Необходимы, ты понимаешь! - Потом уже спокойно: - Стань у контроллера. Я сам.
Но Тося не встал за пульт машиниста. Он бросился к высоковольтным камерам, задевая плечами узкий коридор и едва в нем сейчас помещаясь.
- Нельзя на ходу! - крикнул Скудатин. - Опасно!..
Тося изо всех сил рванул сетку той камеры, где искрило. Высыпались из гнезда шурупы. Сетка обвисла, перегородила коридор. Тося еще раз ее рванул, двинул плечом, проделал в ней отверстие. Еще высыпались шурупы. И вот она - закоротка…
Тося не мог сдержать себя от обиды, от горя, презрения, ненависти. Сейчас это был Игорь - неистовый, незамедлительный в поступках. Но если у Игоря цели молниеносно менялись, у Тоси была одна цель - ясная и определенная: никаких и ни в чем больше оправданий мастеру. Вор! Вор! Деньги! Гульдены!
Тося схватил закоротку, где концы с изоляцией, дернул на себя. Электровоз проходил самую середину кривой, его резко качнуло. У Тоси соскользнули пальцы с изоляции…
…В единственный теперь и в последний миг в его жизни ему показалось, что у него в руках сосновые стружки и он не может их удержать в сразу онемевших пальцах. И стружки, как рассыпанные из больших часов пружины, медленно, беззвучно падают куда-то вниз.
Скудатин опустил пантограф, но опоздал.
Он все услышал, что произошло в коридоре перед высоковольтной камерой, в которой он перед рейсом поставил закоротку - "крокодила".
Была тишина.
Поезд стоял в лесу. Шумел ветер в соснах, и негромко текла по земле оттаявшая к утру под снегом вода. В глубине леса свернулся, застыл холодный туман, и лес стоял настороженный, неприветливый.
Скудатин смотрел на поезд, на открытую дверь электровоза, из которой он только что спустился по ступенькам на песчаную насыпь и где у высоковольтной камеры в коридоре лежал погибший Тося Вандышев.
Скудатин побежал, глубоко проваливаясь в талом снегу. Он тяжело дышал, захлебывался в собственном дыхании. Внутри у него все дрожало до самых ребер. Скорее прочь от этого места, от этой машины, от всего, что случилось! Он бежал, разбрызгивая воду, напролом через кусты в лес. Он видел, как он держит в руках голову Тоси и как потом опускает ее снова на пол. Как пытался сделать искусственное дыхание, а под ногами катались погнутые шурупы и все время валилась на Скудатина, мешала ему оторванная Тосей защитная сетка.
Теперь он убегал от мертвого Тоси. Не видеть! Только не видеть!.. Бежать! Прочь от электровоза.
Ветви кустов жестко и больно царапали руки, лицо. Снег сразу же набивался в ботинки. Скудатин потерял шапку и не помнил где - в электровозе, когда делал искусственное дыхание Тосе, или в кустах. Ломился вперед, не оглядываясь и не останавливаясь. Он перестал владеть собой.
Поезд стоял.
Он будто сделался частью леса, частью тишины. Птицы разгуливали по платформам, разглядывали бревна, как живые деревья. От еще горячих двигателей распространялось медленное тепло. Ветер шевелил раскрытой дверцей электровоза, как он шевелил вершинами сосен. В кабине прекратила движение меловая лента, на которой был наколот последний пройденный электровозом километр. Подрагивал от ветра переброшенный через светозащитный пластик согнутый пополам маршрутный лист.
Свалился намерзший за время пути на поезде лед. Мягко погружались в песок тяжелые промасленные капли с букс и осей, с металлических захватов автосцепки.
Сзади поезда томительно одиноко светился красный огонь светофора, показывая, что на перегоне находится состав. Что он, как часть леса, что он неподвижен. Красным светился и контактный провод, по которому будто растекся этот красный огонь светофора.
Заговорило радио. Громко в пустой кабине. Скудатин бросил трубку, и она свободно висела на шнуре, покачиваясь от ветра и изредка стукаясь о стену кабины.
- Машинист поезда пятьсот двадцать пять! Почему занимаете блок-участок? - Голос был нетерпеливым, требовательным. - Машинист! В чем дело? Отвечайте!
Человек, который мог ответить, продолжал ломиться сквозь кусты, сам не зная, куда и зачем.
Электровоз медленно двигался сквозь светофоры. Его никто нигде не задерживал. Равномерно и глухо катились колеса по рельсам, входили в стрелочные переводы и пересечения. Дежурные сигналисты и постовые стрелочники знали о нем, снимали фуражки и долго еще смотрели ему вслед. Электровоз двигался один, без состава. Он возвращался в Москву. Его поручни были обмотаны черной траурной лентой. Впереди были уложены свежие сосновые ветки с того самого места, откуда электровоз начал свой путь.
Люди на пригородных станциях смотрели на него и невольно замолкали.
На следующий день фотография этого электровоза появилась в газетах.
Тосю Вандышева хоронили вечером. Стояли училище и средняя школа, в которой он до этого учился. Школьники и ребята из училища в одном строю, в депо, где бесперебойно, днем и ночью, двигаются, работают локомотивы, где горят лунно-белые и зеленые огни, от которых уходят потом вдаль поезда.
Галина Степановна была одна. Теперь она должна убедить себя, что Тоси больше нет. Он погиб. Умер. Она не уберегла, не сохранила Тосю. Так обошлась судьба. Тося погиб, уже определив цель и смысл жизни. Он был ее старшим сыном. Ушел из дому под утро. Юный и взрослый.
Когда она вышла на кухню, он уже завтракал. Сидел в майке. Держал стакан с чаем. Обхватил его двумя руками, как будто согревал руки. Или просто задумался. Увидел ее, улыбнулся. Она села напротив, чтобы побыть с ним хотя бы несколько минут. Всегда так делала, когда он собирался в депо.
Она очень дорожила этими несколькими минутами. Ее жизнь иногда складывалась из этих нескольких минут в день. Видела сына, могла побыть с ним, поговорить. У Тоси шла активная жизнь, в которой матери уже трудно было отыскать место для себя. Она не винила Тосю, она понимала, что жизнь требовательна и должна быть такой. Это была молодость, когда ты способен и должен сделать многое.
Разговоры по телефону, быстрые, в несколько слов, во время перемены или производственного перерыва: "Мама, я сегодня буду поздно: комитет комсомола", "Мама, задерживаюсь - обсуждаем работу базового предприятия", "Заскочу домой на минутку - я дневальный по училищу", "Мама, секция слесарных профессий. Не жди", "Ты знаешь, в училище вспыхнула эпидемия краснухи. Врач спрашивает, я болел краснухой?", "У нас вечером волейбол", "Помнишь, я тебе говорил о новом фрезерном станке? Ломаются фрезы. Будем отлаживать", "Факультативные занятия английским".
А потом поздно вечером осторожные шаги по квартире. "Тося, это ты?" - "Я, мама, спи". И только когда он собирался в училище или в депо, она бывала с ним.
Тогда ночью на кухне сидела напротив него и смотрела, как он ест, могла спросить о новостях в его жизни, могла ему улыбнуться в ответ на его улыбку. Могла понять, как он возмужал, окреп и что становится все больше похожим на своего отца. Даже плотнее, шире в плечах. И эта его наколка, воспоминание детства. Гнев отца и пьяный, растерянный истопник. Он жив и до сих пор, Никифор. Таскает в котельную свои старые кости. За шестьдесят ему.
Или как она пришивала на левый рукав Тосиного форменного пиджака "курсовку" - золотой шеврон. "Курсовку" он купил в Военторге - курсовой знак слушателей военных училищ.
В ПТУ этими знаками выделялись командиры групп. Тосю похоронили в новой синей форме. А на левом рукаве была старая "курсовка". Ее пришила Галина Степановна.
Сейчас она сидела на кухне одна. Отправила Игоря в школу, хотя он и сопротивлялся. Нагрубил ей. Но она понимала, что это от отчаяния. Может быть, он нагрубил бы ей еще больше, если бы не пришла Аля. Игорь вдруг подошел к матери, и она увидела - он сдерживается, чтобы не заплакать. И она нашла в себе силы, чтобы улыбнуться ему, чтобы ему было легче. Он теперь единственный ее сын. Первый раз после гибели Тоси Галина Степановна отправит Игоря в школу и останется первый раз одна. И не будет искать в себе никаких сил для себя, опустит на руки голову и начнет плакать, как плачут матери, потерявшие сыновей. Плачут так вот на кухне, прижимая к глазам край фартука или посудного полотенца и никогда не чувствуя облегчения, не надеясь его почувствовать.
Галина Степановна будет снова не верить во все случившееся с Тосей. Она и не верит. Поэтому нашла в себе силы улыбнуться Игорю. Тося был здесь, он не уходил из дому в ту ночь.
Его учебники на привычном месте. Странички в них слегка подкрашены после потопа в библиотеке. На месте конспекты, незаконченная дипломная работа: "Контроллер машиниста электровоза ВЛ-8. Формирование поездов. Воздухораспределитель". Схемы, чертежи.
Он работал на кухне, чтобы не мешать Игорю. Готовальня, общие тетради в клеточку, кальки, обрывок промокашки с темными уголками: промокал слишком густо наведенную на чертеже тушь. Маркировочные кисточки, пузырьки с тушью. Все это лежит на столе, все, как он оставил.
…Он маленький. И заболел краснухой. Поднялась температура. Она давала ему пить клюквенную воду, обтирала полотенцем. Он ничего этого не помнил. "Мама, я болел краснухой?" Там, в телефонной трубке, смеялись его друзья. Теперь она плачет, опять говорит с ним о краснухе, потому что она не сможет этого забыть. Она мысленно шла с ним в его последний рейс в депо к электровозу. Ночная улица, тихие дома. Она никогда не была на электровозе, но сейчас она слышала - катятся по рельсам колеса, чувствовала приближение угрозы. Эта угроза сжимала ей грудь. Катятся колеса - последние метры жизни ее сына. Последний лес, последнее небо, последняя утренняя заря.
Ей все объяснили, как это было. И почему. Но она лучше всех понимала почему. Она опять видит, как он стоял дома, посреди комнаты, беспомощный, но в кабине электровоза он беспомощным не был. Его отвращение к низости, к нечестности превосходило все, даже чувство самосохранения. Неужели, сынок, нельзя было сделать как-то иначе? Не так, как сделал ты. Чтобы не ошибиться, остаться в живых! Это был твой мастер, и я тебя понимаю. Ты хотел ему верить. Три года этот человек был с вами, и вы считали, что обязаны ему многим. Так оно и было. Но жизнь проделывает с людьми всякое. Не со всяким, конечно, с теми, с кем может проделать. Вы, в группе, не могли этого понять, не должны были, конечно. Это, сынок, уже не был твой мастер. Это был другой человек, чужой вам и себе, прежнему. Но ты не соглашался с этим. Конечно. Он учил тебя жить, и ты поступил так, как он и учил тебя когда-то.
"Ты опять в одной куртке?"
"Свитер, видишь? Я тебе столько раз объяснял, что в электровозе тепло".
"А что вы с Игорем? Что произошло?"
"Он сам тебе объяснит, если захочет".
Она кивнула.
"Но ничего не надо спрашивать".
"Да, сынок. Не буду".
Они разговаривали уже в коридоре. Он держал в руках чемоданчик, в который она только что положила завтрак. Потом он кивает ей и уходит. Дверь закрывается.
…Она встает из-за кухонного стола. Идет в коридор к дверям. Останавливается у дверей и стоит. Открывает дверь и продолжает стоять.
На лестничной площадке, на первой ступеньке сидит Аля. Несколькими ступеньками ниже - Игорь. Они сидят спиной к ней и не видят ее. У самого порога лежат их портфели. У Али на портфеле остатки детской переводной картинки.
Галина Степановна смотрит на Алю и Игоря. Боится закрыть дверь. Как хорошо, Что они сидят и не ушли.
Глава VII
Дневник Али Турчиновой
Аля, здравствуй!
Глупо, конечно, писать самой себе, но ведь человек никогда, даже через коротенькую минутку, не бывает абсолютно таким же. И пусть ты, Аля, через десять лет узнаешь точно и правдиво (!!!!!) как ты думала десять лет назад. Не бывает же людей, совершенно равнодушных к себе, волей-неволей, а что-то в себе украшаешь, усложняешь, и не хочется, а получается так… Смешно, наверное, люди радуются первой весенней траве, ее ненавязчивой после зимы яркости, а я смотрю на нее и жалею, помню, что она пожелтеет… Ну не дуреха? Фатальная. А сейчас мне страшно! Я очень боюсь! Опять эта кирпичная стена, около которой я уже стояла, там меня нашел Игорь. Он мой друг, а теперь он сам стоял у кирпичной стены депо. Какой был страшный вечер, я думала, вечер остановился навсегда. Когда ушел отец и Игорь нашел меня здесь, было утро. И время не останавливалось, мне было нехорошо, но время катило свои минутки, я чувствовала это, мне так хотелось, чтобы случившееся скорее сделалось прошлым. Я могу быть решительной и даже сильной, но для этого надо, чтобы меня очень обидели. А тогда вот и обидели, а я все-таки не сумела, все-таки - под крыло. Значит, нет во мне последовательности, ни в характере, ни в поступках. Произвольная я какая-то, иду на произвол судьбы.
Есть у меня Красный конь. Мечта такая. У кого Синяя птица, а у меня Красный конь. Чистота, ясность жизни. Красный конь высоко вскидывает голову, и в его глазах - первые листья, трава (первая весенняя), теплый летний дождь. Все самое для меня простое и дорогое, искреннее, необманчивое. Родилось вместе со мной, может быть, поэтому мои глаза бывают зелеными, голубыми, синими. Утром иногда голубыми, днем зелеными, вечером синими. А то весь день голубыми или зелеными. Другие удивляются - почему так? Я не удивляюсь - родилось вместе со мной. Верно"} И потом, я высоко вскидываю голову, когда мне хорошо.
Для чего я все это пишу? А потому, что боюсь писать сегодня о самом для меня важном. И опять меня морозит, хотя сижу в большом толстом мамином платке, который, как трапеция, опускается вниз к полу. Я давно решила, как только начала дневник, что в нем не будет чисел и последовательности, не буду в нем ничего менять местами, ничего вычеркивать, фразы подправлять, стиль. Облагораживать себя. Все должно быть точно и правдиво (!!!!!). Все будет, как получается, а если не получается, - пусть. Хотела опять поставить заборчик из восклицательных знаков, но удержалась. Напишу лучше крупно - ПУСТЬ.
Надо успокоиться, поэтому и пишу про другое время и даже про восклицательные знаки, а не про то, что так важно, с чего начала. У Игоря не было своей мечты, ну вот просто самой какой-то обыкновенной, просто обыкновенной радости чему-то простому, естественному. Когда я долго не вижу траву, я мечтаю о траве. У Игоря всегда все глобальное. Должно быть таким. Это его слово. А когда его глобальное рушится, он едва живой остается, из-под обломков с трудом вылазит. Но он всегда уважал моего Красного коня. По-своему, конечно. Может оказаться, что он над ним смеется, издевается даже. Но я же говорю, это он по-своему так делает. Получается у него так. Со стороны может даже показаться, что у него ничего не получается, но это для тех, кто не знает Игоря. Платок свалился с плеч, поправлю. Завяжу узлом, чтобы не сваливался больше.
Игорь - характер. Сейчас Игорь ломает авторитеты. Любые. Ни с кем не согласен. Будет он их восстанавливать? Неизвестно. Где-то прочитала, что в юности падает авторитет даже Пифагора, а потом восстанавливается. Игорь и себя ломает. Он, может быть, потом не поверит, что я все про него знала, и я покажу ему дневник. Нет, скорее всего не покажу. Но может быть, покажу. Потом решу. Как рассказать про тот вечер, когда погиб Тося?! Что я могла сделать для Игоря? Мы стояли вместе, и была эта проклятая кирпичная стена. Ненавижу ее! Всегда буду ее ненавидеть, всю жизнь. А Игорь какой стоял? В его глаза ничего не попадало, он был совсем один. Отшвырнул бы от себя всякого, кто притронулся бы к нему. Я стояла рядом. Мне все кажется, что я оправдываюсь. Игорь отвел меня от стены, а я не могла этого сделать. Но что-то должно было во мне измениться, когда я приняла к себе в жизнь Игоря? Мера ответственности перед собой, перед ним. Правда ведь? Значит, я эгоистка, если во мне ничего не изменилось.
Я стояла рядом, но все равно, как будто меня и не было, потому что я несамостоятельная, маленькая, слабая. "Это мы не проходили, это нам не задавали…" Человек должен что-то в себе утвердить уже свое, личное, из своего опыта, а не из жизни мамы или отца. Это чужое, не свое. В моей настоящей, взрослой жизни большое место занимает Игорь, его жизнь. Ну и словечко - занимает место. Лучше я его вычеркну, стыдно будет потом. Какая-то рыбья кость. Перевяжу узел на платке, он меня просто душит. Взрослая жизнь началась для Игоря сразу и, может быть, здесь, у стены. Здесь же, только раньше, она началась и для меня. И началась с потерь. Сделалось страшно и одиноко. И не стало надежды. Ждут Алый парус, а не Красного коня. Конь придуманный и несбыточный, как и мои глаза - голубые, синие, зеленые. Они у меня самые обыкновенные. Какие глаза считаются обыкновенными! Карие?
Я все-таки решилась и позвала Игоря. Окликнула его. Он молчал. Я опять позвала тихо: "Игорь, Игорь, Игорь, Игорь". Он молчал. Но я знала, что буду его звать до тех пор, пока он не откликнется. Я звала, а потом уже совсем шептала только, как заклинание. Заплакала. Взяла его за руку. Он пошел. Я увела его домой. Мы долго и медленно шли. Я не плакала больше, он молчал.
Следующая страница в дневнике густо перечеркнута.