Повесть о воспитанниках нахимовского училища, поступивших в него вскоре после окончания Великой Отечественной войны.
Содержание:
-
Завтра или послезавтра 1
-
Шурик 1
-
К лагерю 2
-
Папа Карло 3
-
Вице-старшины 4
-
Белые грибы 6
-
Толя Кричевский 7
-
"Зерна" 8
-
Лейтенант Тулунбаев 10
-
Эф два - эф четыре 11
-
Сережа Еропкин 12
-
Коля Ларионов 13
-
Корабль 14
-
Уроки танцев 15
-
Танцующая девочка 16
-
Барабанный бой 17
-
Брюки в двадцать девять сантиметров 19
-
Пароход "Всесоюзный староста" 20
-
Зарицкие дрова 23
-
Карлуша 24
-
Старый снаряд 25
-
Неожиданный пленник 26
-
В ночном дозоре 28
-
Белый флаг 30
-
"Весла на воду!" 31
-
Географическое общество 33
-
На Васильевском 35
-
Два прощания 37
-
Особенный человек 39
-
Крокодил 40
-
К последней двигаясь прямой 42
Михаил Глинка
Петровская набережная
Завтра или послезавтра
В те семь или десять дней, которые судьба Мити Нелидова раздумывала, куда ей теперь повернуть, он, взглядывая в окно, видел вдали залив и темно-серый силуэт линкора, тяжело придавивший дождливый горизонт.
Возможно, что постоянное разглядывание Митей такого именно пейзажа и подтолкнуло все дальнейшее, хотя неподалеку от линкора он оказался тогда вполне случайно. Но между последним экзаменом и тем днем, когда стало известно, кто принят, было больше недели, и, не зная, как дождаться, Митя маялся. Маялась и бабушка.
В списке того, что принадлежало Мите и его бабушке, и при этом принадлежало только им, были два пункта: 1 - каменный фундамент сгоревшего от бомбы двухэтажного дома под Новгородом и 2 - постоянные телефонные звонки бабушке от человека, который считал, что как-то до войны он остался жив только потому, что его спас Митин отец.
Благодаря этому второму пункту Митя и оказался на берегу Финского залива. Там семья этого человека снимала на июль половину избы.
Залив был рядом, за огородами, и над ним нависала круча обрыва. В обрыве кто-то выкопал пещерку-кресло и досочку положил, чтобы не застыть, и если сесть глубоко в нишу, только залив оказывался виден - залив, залив и залив - да если чуть высунуться и глянуть влево, то и линкор.
Митя приходил сюда каждый день и не сказать, чтобы думал о чем-то, просто вся неделя эта у него была сплошным ожиданием. Во время экзаменов он запарился так, что днем вдруг начинал клевать носом, сейчас пришел в себя, и, когда утром видел на улице почтальоншу, замирал и было не вздохнуть, хоть и знал, что ждать еще рано. И каждый день, после прихода почты, он убегал к заливу и скрывался в свою пещерку.
Даже когда совсем спокойным бывал залив, какой-то призрак шума все же непрестанно над ним стоял, и в этом непрестанном неспокойствии и крики чаек, и шорох струйки песка у Мити за плечом, и докатившийся издали вздох взрыва - на фортах рвали оставшиеся с войны мины - слышались словно из-под одеяла.
Как-то раз он забрался в свое гнездо еще при хорошей погоде, но уже вскоре и небо, и белый столбик дальнего маяка, и заусенцы Кронштадта, что высовывались из воды далеко справа, - все приобрело другой не то чтобы цвет, но отблеск, и Митя почувствовал, как сзади к обрыву подкрадывается туча. Небо вдали стало беспомощно белесым, а залив внизу - совсем жидким, лишь в глубине его мерещилась густая тяжесть. Ветра совсем не стало. Желтовато и ярко сквозило сбоку холодноватое солнце, все смолкло, боясь шелохнуться, и только стрижи, что жили в обрыве, закричали резко и тревожно, проносясь перед самой пещерой.
Внизу у воды шла вдоль берега девочка. Он видел ее здесь почти каждый день, но не знал, видела ли она его. Как-то, остановившись, она даже посмотрела вверх, но, должно быть, ее интересовала вовсе не пещера, а гнезда стрижей или то, сколько от низа до верха разноцветных песчаных слоев.
Девочка была старше Мити. На ней была широкая юбка, и, когда налетел ветер, девочка села на песок и прижала юбку к песку руками. А ветер за это накинулся на ее волосы. Они были и светлые, и темные. Прядка такая, прядка этакая.
Он приходил сюда вовсе не ради этой девочки. Просто, зная, что она может пройти внизу, он ее уже ждал. Иногда он брал с собой книжку, но только клал ее на колени, не открывая.
Ветер налетел и снова сник, как бывает перед дождем, девочка встала с песка, огладила юбку, и, не взглянув больше вверх, пошла, а он остался сидеть в своем убежище и вдруг почувствовал (хотя телеграмму принесли только через два дня), что опять (а в первый раз это было, когда, восьмилетнего, его увозили из того лесного городка, где они с мамой и бабушкой, а потом только с бабушкой прожили войну), что опять отщелкнулась на каких-то главных счетах костяшка. Не будет уже того, что было. Было и кончилось.
На берегу снова не стало ни души. Он вылез из своего укрытия и побежал наверх в деревню. Небо чернело все больше, и, когда над косогором пронесся еще один шквал, вся трава по склону из зеленой превратилась в седую и косогор стал светлее неба. Митя оглянулся на залив. Там, где стоял линкор, вдруг не оказалось ничего, только в стороне, уже в зоне косого темного клина, что соединял теперь залив с тучей, маячило черное пятно. Линкор уходил с того места, на котором Митя привык его видеть.
Шурик
Те, кого приняли, клубились в большой спальне и в коридоре. В кладовую стояла очередь. Мите достались не досушенные до конца простыни, но полотенце было сухое и плоское, как вафля.
- Хорошее даю полотенце, - тяжело напирая на "о", сказал бельевой мичман. - И чтоб не рвать у меня.
- У себя рвать! - пискнули сзади.
Мичман выпрямился от стопки белья.
- Остряки на гражданке остались. - сказал он. - Да и там помалкивают. Поняли?
Очередь затихла.
Но когда Митя с бельем под мышкой вошел в спальню, ему показалось, что он в сумасшедшем доме: незнакомые мальчишки носились из конца в конец с развевающимися простынями, прыгали через койки, дрались подушками. Митя стал искать незанятую койку. Но повсюду на матрацах лежали чьи-нибудь вещи. Один мальчишка лежал поперек двух коек сразу.
- Занято, занято! - отвечали Мите. - Здесь не ищи.
Он прошел в спальню из конца в конец, прошел второй раз - свободных коек не было. И тут он наткнулся на Шурика. У Шурика была койка, но не было белья, и он, кажется, не собирался вставать из-за него в очередь.
- Давай ко мне, беспризорник, - милостиво, но презрительно сказал он. - Размещу. Пропадешь ведь.
Такого изящного, такого точеного смуглого мальчика Митя в жизни своей не встречал. Шурик был как маленький креол из книг Фенимора Купера: ореховая кожа, большие серые глаза и величаво поднятый подбородок.
- За наволочками стоять, - гордо бросил Шурик. - Да провались они.
Митя по росту был в середине принятых. Шурик оказался ему чуть выше плеча. Вместе они весили, верно, килограммов шестьдесят.
Койку они стелили так долго, будто строили дом. Нижнюю простыню подоткнули под матрац, но при этом получилось что-то такое ровное и общее, что Митя, как бы поправляя, стал лепить вдоль матраца разделительный гребешок. Шурик посмотрел-посмотрел, и принялся помогать. Когда они накрыли получившееся одеялом, стало похоже, будто они спрятали под одеялом доску. Одеяло они подоткнули.
- Ну, беспризорник, - сказал Шурик, - давай, забрасывайся.
- Лучше ты первый, - сказал Митя. Он сказал это и подошел к окну, а за окном было совсем темно, только Нева светлела, да на фоне светлой воды медленно шел черный человечек с собакой. И очень захотелось туда, где тихо и можно идти куда хочешь.
- Ну, я кому говорю? - строго и громко сказал сзади Шурик. - Чья койка? Кто командир койки? Залезай.
Мите стало не по себе. Кругом лежали по койкам незнакомые мальчишки и вертели головами, выискивая, над чем бы посмеяться. Но Шурик на них не обращал внимания. Митя скинул брюки, бросил их на табуретку и полез в свой пенал. Задев Митю несколько раз, залез и Шурик.
Спальня (ее сразу же все стали называть кубриком) гудела разговором.
- Ты, того, только храпеть не вздумай, - прилаживаясь к подушке, деловито приказал Шурик.
- Да я…
- Я тогда тебе сразу нос зажму. Понял? Не посмотрю, что ты гость.
- Да я…
- Ты лучше сразу мне скажи, - не унимался Шурик. - Потом хуже будет, если только разбудишь.
- Да не храплю я. С чего ты взял?
- Интересно, а откуда ты это знаешь? - подозрительно спросил Шурик. - Ну откуда? Не может человек знать, храпит он или нет. Потому что если бы знал… ну, признавайся!
Признаваться было не в чем. Он пожал плечом под одеялом. Вышло довольно глупо.
- Ну так что? - спросил Шурик. - Признаешься или трусить будем?
- Слушай, - сказал Митя. - Заткнись. Надоело уже.
- Что?!
- Да ничего. Тут только койка твоя, все остальное мое. Даже наволочка моя. Я вот сейчас встану, возьму свои простыни…
И тут он получил затрещину. Не то чтобы тычок или подзатыльник, а затрещину, да такую уверенную, что на секунду просто обалдел. Непонятно было: как Шурик лежа изловчился его так двинуть?!
- Встанет он! - сказал Шурик таким ленивым, таким уверенным голосом, будто только и делал, что бил всех выше и сильнее себя. - Он встанет и уйдет! Я тебе уйду! Да если ты не замолчишь, бревно, я сейчас так тебя двину! Он встанет! Пошевелись только! Кто командир койки?!
Шурик был чуть не на голову меньше Мити. И Мите вдруг стало уютно. Он улыбнулся в подушку и уснул.
Ему часто снился тот городок, в котором они прожили войну. И сейчас он снился Мите снова.
Только что прошел ливень и по всей середине улицы стоит озеро. Книзу, туда, где баня, кузница и речка, бежит мутный витой ручей. Ручей несет пену и пихтовые иголки. Митя строит на ручье мельницу.
"Как твои экзамены?" - спрашивает из окна по-французски бабушка.
"Да я их уже сдал".
"Ожурдюи сэ мэркрёди, - говорит бабушка. - Давай-ка по-французски".
"Забыл, - спохватывается Митя. - Же совсем ублие, гранд-мер. Но я уже сдал все экзамены".
Ручей почему-то начал теплеть.
"Как же ты их сдал?" - говорит бабушка, но Митя так занят запрудой, что даже не знает, говорит ли она это по-французски, как всегда у них по средам. Ручей становится все горячей.
"Ну, Митенька, - говорит бабушка, - я ведь все жду, что ты мне объяснишь…"
Проснулся Митя от ужаса. Простыня у него под боком была горячей и сырой. Кубрик спал под синей лампочкой.
- Эй, ты! - дергая Шурика за плечо, задыхаясь, зашептал Митя. - Эй, ты! Ты что?!
Шурик сопел, отталкивая Митину руку, и вдруг затих. Даже дышать перестал.
- Ну! - громко шептал Митя. - Чего ты?! А?! С ума сошел?
Шурик не шевелился.
- А еще задирался: "Храпишь, не храпишь"! Ты что наделал?!
Митя представил себе, как они будут застилать свою постель утром на виду у всех, и вскочил.
- Ты чего молчишь-то! - накинулся он на Шурика. - Ты что, сказать не мог, чтобы разбудить тебя! Часто бывает-то? Проснуться, что ли, не можешь? В детский сад тебе надо идти! В училище он пошел!
И замолчал. Ему показалось, что Шурик не дышит.
- Ну, чего ты? - испуганно спросил Митя. - Ты болен, может?
Шурик лежал с закрытыми глазами. И вдруг койка дернулась и беззвучно, мелко затряслась. Какая-то страшная дрожь била Шурика изнутри.
- Ну, чего ты молчишь? Чего трясешься?
Шурик открыл глаза. Под мертвым светом синей лампочки они были совершенно стеклянные.
- Не быть мне никем.
Наверное, еще у птицы с оторванными крыльями могли быть такие глаза. И Митя вдруг почувствовал, что куда-то пропало все только что им владевшее: отвращение к сырой постели, злость, презрение к Шурику, ожидание страшного завтрашнего утра, когда самое страшное - это то, что надо будет сразу дать понять всем кругом, что то, что произошло, - это не с ним, не с Митей… Все это вдруг ушло. Рядом с Митей был маленький, которого надо было спасти.
- Не мели глупости! - зашипел Митя. - Слышишь! Вставай-ка, вставай! Мы вот что сейчас сделаем…
Наверное, они возились с полчаса. Потом они легли, и Митя услышал через некоторое время, как Шурик всхлипнул и почти сразу же засопел. То, что Шурик сразу же заснул, снова почти обидело Митю, он уже хотел было кашлянуть или как бы нечаянно пихнуть Шурика - все ж таки кто напрудил-то? - но тут дверь кубрика открылась и тихо вошли двое: мичман, выдававший белье, и незнакомый еще Мите офицер. Походив по кубрику, они остановились под синей лампочкой.
- Свет, что ли, зажечь да посчитать? - тихо спросил мичман. - Белье не все разобрали. Может, кто уже сбег?
- Ну что вы, - ответил офицер. - Лишних бы не оказалось - вон, глядите, двое в одной койке.
Митя замер.
- Разбудить? - спросил мичман. - В угловом кубрике места остались.
И Мите вдруг невыносимо захотелось остаться здесь, защищая всхлипывающего во сне Шурика. Он замер. Только бы не увидели, что он не спит.
- Да пусть себе, - сказал офицер. - Завтра разберемся. Чего-чего, а вставать по ночам им еще предстоит…
Второй раз Митя проснулся на рассвете от холода. Шурик накрутил во сне на себя одеяло, и Митина спина оказалась голой.
Постель была сухой.
Митя взял Шурика за плечо.
- Эй, - прошептал он. - Эй, проснись!
И опять он долго будил Шурика.
- Да не, - сказал тот, наконец проснувшись. - Не мешай спать. Со мной, вообще-то, такого не бывает.
- Тогда отдай-ка пол-одеяла, - снова разозлившись, сказал Митя.
Их разделили уже на следующий день. Митя попал во второй по росту взвод, Шурик - в четвертый, последний. У каждого взвода было свое расписание занятий, свой офицер-воспитатель, свой класс. Тех, кто в другом взводе, можно было видеть на переменках, или в свалке около умывальников перед обедом, или днем, когда часа по полтора, роняя пот в клубящуюся пыль, они гоняли на пустыре кирзовые мячи, купленные на собранные сообща гривенные. Но ни Шурик против Мити, ни Митя против Шурика никогда не играли. Даже когда игра шла взвод на взвод.
И все шесть лет до выпуска, встречаясь иногда по нескольку раз в день, они не забывали каждый раз взглянуть друг другу в глаза. Бывало так, что взвод Мити шел на строевые занятия, когда с набережной возвращался четвертый, и, видя издали небольшую низенькую колонну четвертого взвода, Митя искал Шурика, и если его почему-то не было, Мите становилось неинтересно, скучно смотреть на приближающийся взвод и все лица - хотя вскоре как облупленного он знал уже каждого - казались ему одинаковыми и плоскими.
Митя и Шурик ни разу не говорили о дружбе, хотя вскоре наступило время, когда о дружбе заговорили все вокруг. Друзей находили, теряли, ими обзаводились снова.
К лагерю
Через два дня они поехали в лагерь.
Они пришли в училище в пиджачках, в курточках, в свитерах. Некоторые просто в рубашках. Разноцветные, по-разному причесанные. И мичман Лошаков - один из самых оригинальных людей, которых им дано было встретить в жизни, - глядя на них, напирая на "о", сказал: "Все на одно лицо - скорей бы переодели".
И их обстригли под ноль. И мичман сам их переодел.
"Во", - сказал он. И вздохнул с облегчением.
Были у них тут всякие: маменькины сынки, и сынки бабушек, и сыны полков, и дети адмиралов, и дети из детских домов, и дети просто как дети, - а через два дня у каждого стала непривычно зябкой обстриженная голова, вылезли уши - куда из деть? - и на какое-то время одной из главных задач определилась борьба с ремнями, крючками и пуговицами. Они привыкали к форме.
И вот рота выстроена на лесной дороге, что ведет от станции к лагерю. Их вещевые мешки - тоже одинаковые и различимые лишь по чернильным инициалам на клапанах - заброшены в машину. Сто мешков не набили даже половины кузова, и Папа Карло, командир роты, предлагает тем, кто не надеется на свои силы, забраться на мешки в кузов. Общий крик возмущения.
- Дойдем! - кричат они. - Мы что, маленькие?!
- Дойдем! - кричит Митя вместе со всеми.
В этом строю каждый перехвачен широким и жестким ремнем и белые бескозырки без ленточек кажутся на всех непомерно громадными, хотя и мнут стриженые виски до малинового следа. В этом строю у всех одинаковые права, в том числе и на то, чтобы считать себя взрослыми.
Но к изумлению роты, из рядов выходит Славка Бубнов, бывший юнга. Он пошире всех в плечах, у него в отличие от всех ленточка на бескозырке, и умудрился Славка подстричься не окончательно наголо, и форма на нем сидит иначе.
- Что такое, Бубнов? - не понимая, спрашивает Папа Карло.
- Да вот ботинки жмут, товарищ капитан-лейтенант. - И чему-то Славка усмехается.
Папа Карло прищуривается.
- Ну, что ж, - говорит он, - залезайте.
И грузовик уезжает.
Колонна пылит вдоль небольшого озерца.
- Это наше озеро? - спрашивают они у мичмана Лошакова.
- Это? Да тут гребному судну тесно. Не-е. Наше большое.
И все идут, дружно повернув головы к воде. Что ж это за "гребные суда", которым мало полкилометра?
Рота пылит по песчаному проселку, штанины синей робы в мохнатой пыли, черная форма офицеров становится серой, у Папы Карло на макушке мокнет белая фуражка.
Возвращается пустая машина. Это газогенераторная полуторка, ее топят березовыми чурками, чурки закидывают в две большие черные колонки, расположенные по бокам кабины. Могучий угарный запах хвостом плещется за полуторкой.
Но никто больше не хочет садиться в машину. Полуторка некоторое время медленно ползет позади колонны, потом Папа Карло машет рукой матросу за рулем, рота уступает дорогу, и еще минут десять строй движется, не видя ничего от пыли.
Километров шесть уже позади. То тут, то там в строю начинают хромать.
- Внимание! - вдруг кричит Папа Карло. - Рота… Стой! Нале-во! Двадцать шагов вперед шагом… марш!