Надю Митя всерьез никогда не принимал. Во-первых, она старше была то ли на год, то ли на три, а во-вторых, рот у нее был, на Митин взгляд, слишком велик и, когда она смеялась, все зубы можно было пересчитать. Но вообще-то, она ничего была, не вредная, только болтушка и везде, где нужно говорить "о", говорила "а": "гаварю", "малако".
Сразу она и заболтала.
- Вы в адном классе, да? И на адной парте? Тебя Толей зовут, да? А ты в васкресенье к нам придешь?
Митя и тот обомлел, он еще и поздороваться не успел, а эта уже… "Васкресенье"! Он-то и сам у Нади дома всего-навсего раз пять если и был, так это хорошо. Родственники они были далекие. Митя даже не очень знал, почему бабушка ее привела. Но эта болтушка словно мысли читала.
- Я все прасила, прасила тваю бабушку меня взять, а ана никак не брала, а я гаварю…
- Картавить перестань, - не выдержал Митя.
- Харашо. Не буду. Я и гаварю…
Митя посмотрел на Толю, ему было неловко. Но Толя уже не смотрел на Митю, он смотрел на Надю.
- А можна, я теперь в классе скажу, что у меня знакомый нахимовец есть?
- Почему же нельзя? - сказала бабушка. - У тебя не то что знакомый - у тебя брат в нахимовском.
- Нет, брат - эта не то… Нада, чтобы был знакомый!
В следующие два дня с Толей что-то произошло. Он нет-нет и улыбнется даже. Мите стало казаться, что Толя ждет с его стороны какого-то вопроса. Не дождавшись, он сам предложил Мите участвовать в некоем странном мероприятии. Митя, конечно, согласился. Результаты того, что предлагал ему Толя, он, конечно, уже видел, он только не знал, где это делают. Речь шла о спецстрижке.
Училищу было без году неделя, а уже связано он было причудливыми связями с самыми разными точками в огромном городе. К хореографическому училищу тянулись эти ниточки, к Военно-морскому музею, к ТЮЗу. Коллективными и шефскими связями занималось командование училища, заранее и сообща были размечены дни встреч и взаимные поздравления по нужным дням и случаям, но кроме этих явных и официальных нитей от училища тянулись ниточки и другие.
Мальчишеские страсти, наверное, самые страстные из страстей, а тут они еще усиливались еще и тем, что были страстями, испытываемыми сообща. Зачастую поэтому они принимали форму эпидемий.
Была, допустим, такая первая и повальная эпидемия - расширение брюк. Расшить, ушить, пришить… В городе был налажен розыск портных, принимающих однообразные и небольшие заказы, которые нужно было исполнять тут же. Клиентик в это время переминался, стоя в трусиках за занавеской.
Подобием этих портных был обосновавшийся невдалеке от училища парикмахерских дел мастер Миней Ильич. Специализировался Миней Ильич на невыполнимой для других мастеров работе: голову, казенной машинкой обструганную под ноль, Миней Ильич уже через неделю брался художественно улучшить.
В те годы повсюду стригли ручными машинками. Миней Ильич владел уникальной, привезенной с войны - электрической, этой машинкой он и снимал в одному ему известных местах немногие подросшие миллиметры волосков. Сидеть надо было затаив дыхание: работа предстояла ювелирная.
"Сегодня обрабатываю под "пятнадцатилетний капитан", - торжественно сообщал Миней Ильич, и волшебная машинка начинала журчать.
Затем Миней Ильич туго обвязывал голову "именинника" влажной марлей и коротким резким движением сдвигал марлю так, чтобы положить ежик в одну сторону.
В боковом чуланчике парикмахерской горела лампа, предназначенная для сушки автомобильной эмали, и шурша крутился большой вентилятор. Трое-четверо счастливцев сушились под лампой одновременно. Вентилятор гнал над головами раскаленный воздух. Если бы не улетавший от марли пар, головы эти, прислоненные друг к другу, могли бы напоминать яйца страуса где-нибудь в Сахаре. Потом происходило чудо вылупления. Миней Ильич развязывал марлю. Те, кто со своими сиротскими ежиками еще ждали, содрогались от зависти. Вылуплялся маленький гардемарин.
Миней Ильич сиял.
К Минею Ильичу во время очередной прогулки Толя Кричевский и привел Митю.
- Подстрижемся? - спросил он, и так было не похоже, что это предлагает тот самый Толя, мальчик, у которого на счету некая тайна, что Мите сначала даже не поверилось. Толя сразу приземлился в представлении Мити. Но таких красавцев одного за другим изготовляла удивительная машинка Минея Ильича, с таким удовольствием и так гордо осматривали они себя в зеркале, так соблазнительно было показаться через полчаса среди своих под мышей остриженных друзей этаким гвардейцем…
- Да, хорошо бы… - мечтательно сказал Митя, но тут же, подумав, что придется платить, полез в карман. Денег не было. На лице у него, должно быть, все отразилось.
- Я сейчас достану, только держи очередь, - сказал Толя.
Перед Митей было человек шесть, свободного времени оставалось с полчаса. "Успеем", - подумал Митя. Миней Ильич стриг быстро, раз-два - и под вентилятор.
Вот через кресло Минея Ильича прошли двое, сел третий, а Толи все не было. За Митей встали в очередь двое "зерен". Они сразу принялись бурчать, что не успевают. У одного из них были часы, - скосив глаза, Митя увидел, что это немецкая "штамповочка", - и они все смотрели, как ползет стрелка, и злились.
- А этим-то чего здесь нужно? - спросил один, и Митя, хоть и не видел, на кого указывали, понял, что тот указал на него.
- Тоже, наверное, думает… - Что сказали дальше, Митя не слышал, но стоять становилось все неприятней. Всякий раз, как Митя слышал звук открывающейся двери, он оглядывался, не Толя ли идет, хоть он и понимал, что только Толи сейчас тут и не хватает. Если перед "зернами" втиснется в очередь еще кто-то и это окажется их бывший одноклассник, так они совсем взбеленятся.
Дверь открылась опять. Митя оглянулся. На пороге стоял рябой Куров. Митя сразу отвернулся, но это не помогло. Спиной и затылком он чувствовал, что вошедший заметил его и теперь смотрит только на него. Куров что-то буркнул тем, что стояли сзади Мити, а потом они все втроем замолчали. Митя напрягся: это молчание явно имело отношение к нему. Трое сзади о чем-то уславливались знаками. Когда один из них хмыкнул, Митя уже не сомневался, что ждать хорошего ему нечего. Но в это время кто-то из них вдруг просыпал на пол мелочь. Митя невольно оглянулся. Все трое, присев на корточки, шарили по полу.
- Ну-ка, ты, отойди, - сказали ему.
Митя с облегчением шагнул в сторону. Слава богу, они занялись поисками, а тут придет Толя, может, все и обойдется.
- Ну отойди, сказали же!
Митя отодвинулся от своего места в очереди еще дальше. В коридорчике было полутемно, и эти трое все продолжали искать монеты по полу.
Потом они, как по команде, распрямились. Передний из них - теперь это был Куров - стал вплотную к тому парню из третьей роты, за которым занимал очередь Митя. Двое других прилипли к первому. Митиного места в очереди не стало.
- Ребята, подвиньтесь, - сказал он. - Я же тут стоял!
- Он тут стоял, - тонким голосом, передразнивая Митю, пропищал один из задних. - Дайте ему место!
- Да вы что… Всерьез, что ли?
- Вы что? - повторили сзади. - Вы всерьез?
- Ну кто угодно же подтвердит… - сказал Митя.
- Кто угодно! - как эхо, едва сдерживая хохот, повторили сзади.
- Вот спросите у него… - Митя не знал, как назвать воспитанника третьей роты, за которым он должен был стоять, и поэтому показал лишь на его спину. - Вот у него спросите!
- А чего нам спрашивать - мы что, сами без глаз?
Может, если бы речь шла о том, чтобы подстригаться только Мите, так он бы плюнул и ушел, но очередь-то была занята на двоих, и впервые за много дней он видел, как оживился Толя. Да еще связано все было с сестрой. Троюродная, правда, но сестра же.
Митя сделал к очереди решительный шаг и попытался втиснуться, но тут его сзади за воротник схватила длинная уцапистая рука.
- С-спакойненько! - зловеще прошипел рябой. - Ручкам волю не давать!
- Да спросите у него! - возмутился Митя, показывая на спину переднего парня. Но в это время у Минея Ильича как раз освободилось кресло и парень из третьей роты, на поддержку которого Митя только и мог надеяться, пошел и сел под белую накидку.
Ничего больше не опасаясь, Куров рванул Митю назад.
- Вали отсюда! - процедил он. - Ну чего? Повторить?
Нет, так легко Митя сдаваться не собирался. Пытаясь освободиться от руки Курова, он повернулся к нему, но тот все не отпускал, и опять, как тогда на лестнице, оказались с рябым они глаза в глаза.
Суконка, которую Куров сгреб у ворота, вылезла у Мити из-под ремня. Митя слышал, как что-то в форме у него треснуло. В голове уже шумело. От бешенства Митя засопел, и то, что дальше случилось, делал уже как будто не он, а кто-то другой, но этого другого Митя в себе не мог ни остановить, ни унять.
Изо всей силы он ударил Курова по руке снизу. Тот, не ожидая, выпустил воротник. Удар, наверное, пришелся Курову по локтю, потому что он схватился за локоть и крякнул. И в тот же момент Митя получил в поддых.
Что-то выкрикивал Миней Ильич, услышав шум потасовки, заволновалась другая часть парикмахерской, и не пришедший еще в себя Митя почувствовал, как "зерна", заслонившие его от других глаз, выталкивают его на улицу.
Дверь парикмахерской закрылась. С Митей на улицу выскочил один из "зерен".
- Ну иди, иди сюда… - бормотал парень, отступая к черневшей рядом подворотне. - Иди, не бойся, я тебя приласкаю…
Ни о чем не думая, кроме того, чтобы размахнуться и дать наконец хоть по одной из этих ненавистных ему рож, Митя ринулся вслед за обидчиком в подворотню…
Его спас вернувшийся наконец Толя. Какое-то слово выкрикнул он врагу, и тот вдруг отстал. Толя повел Митю за собой в глубину двора. Там был сквер и скамейки. Еще несколько минут Митя сидел, пытаясь отдышаться, а Толя бегал мочить и полоскать куда-то носовой платок, и платок все равно становился красным.
- С ними нельзя! Нельзя-я! - бормотал Толя. - Ты не знаешь, кто это такие!
И начавший приходить в себя Митя опять услышал в этих словах отголосок той тайны, которая - теперь он в этом уже не сомневался - сопровождала Толин переход из той роты в Митину. Но тут же это как бы невольно сделанное наблюдение снова уступило место тому, что произошло только что. Митя вскочил: надо было вытащить из парикмахерской самого Курова, схватить его.
- Ну что ты, совсем маленький? - спросил Толя. - Ты понимаешь, что ты хочешь делать-то? Совсем не соображаешь?
Митя бормотал нелепицу, рвался у Толи из рук.
- Да скажи спасибо, что так отделался, - устало сказал Толя. - Ну, знаю я их, знаю. - И так как Митя не унимался, вдруг добавил, глядя, как заплывает у Мити глаз: - Ладно, я когда-нибудь тебе о них расскажу. Чтобы тебе в голову больше не приходило с ними связываться.
- Что ты мне расскажешь?
- Да есть кое-что.
Но больше в тот день Толя ничего не сказал.
- С кем дрался? - спросил, увидев Митю, Тулунбаев. И так как больше ни у кого в роте синяков не обнаружилось, а Митя молчал, то лейтенант Тулунбаев подытожил: - Попало? Ну и глупо, что молчишь. - Хотя наверняка он так не думал.
К Митиной сестре Митя и Толя в то воскресенье не пошли, то есть Митя предлагал Толе, чтобы тот, если хочет, шел один, но Толя сказал, что один не пойдет, а раз Митя решил со своими синяками просидеть в воскресенье в училище, то и он, Толя, останется тоже.
- Ну и глупо, - сказал Митя, хотя тоже так не думал, и тем же вечером подарил Толе карандаш, на котором бритвочкой вырезал номер телефона Нади.
Толя пошел звонить и вернулся слегка сумасшедший.
- Знаешь, что она сказала?
- Что?
- Говорит, чтобы мы становились великими людьми. Вы же, говорит, можете.
- Почему это она так решила?
- Вы, говорит, мужчины? Мужчины. Значит, если захотите, все сможете.
- Дурочка она, - рассердился Митя. - Рот бы ей зашить. Суровыми нитками.
Толя странно на него посмотрел:
- За что же?
- Да чтобы глупости не болтала.
- А это, если подумать, не совсем и глупости, - тих сказал Толя.
Глаз его Митя не видел.
Лейтенант Тулунбаев
Декабрь. Промозглая холодина… Редкие фонари, что освещают Пеньковую улицу, в желтых шарах морозного тумана. Строй торопливо шагает к спальному корпусу. Пеньковая улица - это триста метров булыжника, выложенного, кажется, здесь для того, чтобы земля в этом месте не протерлась насквозь, - утром, днем и вечером рота за ротой, рота за ротой. Спальный корпус - учебный корпус, учебный корпус - спальный корпус, прямо муравьиная тропа. Офицеры торопятся, поспешают вдоль забора и глядят перед собой, чтобы не замечать беспорядка в чужой роте, следующей без офицера. Заметил - надо вмешаться, а на Пеньковой все торопятся.
Торопится строй, торопятся четверо заступающих в наряды, торопится отдельный человек. Распорядок училища как чемодан для дальней дороги: ничего лишнего, но крышку закрыть можно, только нажимая коленом. Он закрывается, этот чемодан, что ему еще делать, но трещит. И распорядок трещит. У старшей роты трещит еле слышно, у средних рот - вовсю, младшая рота первые месяцы просто погибает. Надо успеть поспать, поесть, сделать уроки. За собой прибрать, себя вспомнить - всего, от ног до головы… Еще постель, тумбочка, рундук. И парты, и книги, и тетрадки. Примечи подворотничок и выглади брюки. "Взгладь!" - требует старшина Седых. "Взгладь!" "Вздрай!" "Взмой!" Какой-то оттенок здесь того, что ношеный предмет, вдруг вспорхнув, воскреснет для новой жизни.
"Вздрай! - говорит Седых. - Вздежурь! Нахимовец Титов, ну-ка всморкнись! На два счета! С результатом! Ну молодец! Даже завидно."
Взгладь, взмой, вздежурь. А ведь есть еще футбол, лыжи, коньки… Марки и вечерний бокс, когда вместо канатов стоит кружком толпа, а двое с зимними шапками на кулаках изображают Королева и Ласло Паппа. И есть еще строевые занятия, за месяц до парадов они уже ежедневные, когда все училище, кроме выпускников, под флейту и барабан гусиными цепочками топчет набережную.
Времени нет. А все кажется, что вчера еще оно было, а теперь уже не продохнуть. Но преподаватели, офицеры, тренеры жестки, и у каждого своя колокольня. "Мне поручено блюсти у них порядок и распорядок, - говорит офицер, - и лучше уж им сразу понять, что послабления здесь не может быть". - "Мне поручено, чтобы вы знали математику, - говорит преподаватель, - и вы будете ее знать". - "Мне поручена литература, - говорит другой, - возможно, что-нибудь вы и не успеете, но за свой предмет я ручаюсь. Есть, кстати, такое замечательное время, - зимние каникулы, это на случай, если кто-то что-то не успеет…" И еще были люди, которые считали, что отвечают за захват первых мест на спартакиадах. За первые места на городских олимпиадах. За безукоризненность строя на параде. За гигиену, проведение собраний и хор. За кружок морского моделизма. Кружок живописи. За оркестр балалаечников. За мастерские, где каждый воспитанник обязан был в за захват первых мест на спартакиадах. роме выпускинков, под флейту и барабан гудующей без офицера. чтобы земля в этом месте не протерлась насквозь, ____________________ыточить из болванки молоток, построить табуретку и переплести книгу.
Успевали только свалить обязательный минимум. Остальное шло в разряд "либо-либо". Либо ты там, либо ты здесь. Рота слоилась. Успеть сделать все было нельзя, и поэтому особо тягостными казались дневальства, когда, принаряженный, ты ходишь взад и вперед по коридору. Для окончательного отличия от других на тебе - меховая зимняя шапка, хотя ты метешь теплый коридор, или, напротив, белая бескозырка, которая должна бы была защищать твою оголенную машинкой голову от палящих солнечных лучей, но именно сейчас лучей этих что-то незаметно: топить кончили раньше времени, на Неве ледоход, и из окна ты видишь баклажановые лица окоченевших прохожих. Ты бродишь взад и вперед по коридору, охраняя своими свистками и командами разлинованное распорядком время, но тебе, как всякому часовому, не достанется ничего из того, что ты охранял. "Значит, так, - думал, подметая коридор, всякий дневальный, - меня сейчас подменят на обед и надо бы минуток пятнадцать урвать. В библиотеку? Или стирануть гюйс, чтобы вечером уже выгладить? Или побренчать на пианино в клубе?"
Шла борьба за обрезки времени. Из этих обрезков за два года возникал второй разряд по гимнастике, оказывался целиком прочитанным Дюма, позже Драйзер, позже Достоевский или выявлялась виртуозная способность к безнотному музицированию.
Каждый вскоре уже понимал, что в резерве у него только стыки, только промежуточные минуты. Скорей построишься - раньше отпустят, быстрей приберешь - прочтешь лишние две страницы.
Триста метров булыжника от учебного корпуса до спального были той дистанцией, преодолевая которую драгоценные свободные минуты можно было как найти, так и потерять, - рота проходила Пеньковую улицу четырежды в сутки.
Стоял декабрь. Луна и фонари на Пеньковой улице светились желтыми нимбами. Рота торопливо скрипела снегом. К строю они уже привыкли. К шинелям привыкли. К командам привыкли. Только к одному никак не могли привыкнуть: молчать в строю.
В первый месяц им за это выговаривали, осенью стали понемногу наказывать. В этот декабрьский вечер лейтенант Тулунбаев сказал перед строем:
- Ну, друзья, хватит.
А они к тому времени еще не все поняли, что лейтенант Тулунбаев ничего зря не говорит. Кто-то забубнил в самой глубине строя, как только рота свернула с набережной.
- Старшина! - ровным голосом сказал Тулунбаев. - Остановите роту! Обратно к воротам.
В строю забурчали. У каждого в спальном корпусе было что делать. И холодина к тому же. Возвращаться, однако, было недалеко.
- Внимание, - сказал Тулунбаев, когда они снова были выстроены у ворот. - Одно слово в строю - вернемся обратно. Старшина, командуйте.
Никто и не думал, что он шутит, просто в двенадцать лет попробуй не заговори, если рядом с тобой десяток ближайших друзей.
Второй раз они вернулись с полпути. Третий раз - от самого спального корпуса. Тут уж загалдели все. Одни кричали, что виноват второй взвод и нечего гонять остальных, другие - что не выспятся, третьи заныли, что замерзли. Заныли - и замолчали. Холоднее всех было лейтенанту Тулунбаеву. Лейтенант был без шинели. Он стоял перед строем в одном кителе и даже без перчаток. А они ходили туда-сюда уже минут пятьдесят.
Рота возвратилась к учебному корпусу.
- Одно слово в строю, - сказал Тулунбаев, - вся рота обратно.
И одно слово вырвалось. Они уже в четвертый раз подходили к спальному корпусу, когда Вале Перченко, человеку тихому и математическому, попался под ногу вывороченный булыжник.
- У, черт! - споткнувшись, отчетливо вскрикнул витающий в своих мыслях Валя.
И тут же - такое озарение бывает и у тихих - вывалился из строя и поскакал на одной ноге к Тулунбаеву.
- Это не в строю, товарищ лейтенант, это уже не в строю… Это моя личная… нога!
Строй топтал снег. Валя на одной ноге прыгал около лейтенанта.
- А на другой можешь? - спросил Тулунбаев.
- Могу, - радостно подтвердил Валя и перепрыгнул на другую.
Первый взвод чуть не бегом втягивался в двери спального корпуса.