Недолго цирюльники царские жили:
Их ночью стрельцы на допрос уводили,
Вгоняли иголки под грязные ногти,
Дробили кувалдами руки и ноги.
- Царя отравить, иль зарезать хотели?
Где брали, собаки, бесовское зелье?..
Цирюльников крики сквозь ночь пробивались,
Они признавались, во всем признавались.
И слышали мрачное: - То-то же, черти!
И господа бога молили о смерти.
Зеваки на казнь равнодушно глядели:
Худые цирюльники плохо горели.
Комната от курений душиста и чуть туманна.
Молча стоит последний цирюльник царя Ивана,
Глаза у него большие, печальные: умер царь,
Но радость - в каждой морщине маленького лица.
Ему хорошо стоять здесь, смотреть на скорбные лица,
Ему не надо бояться, теперь его жизнь продлится.
Приятно ему в молчаньи, под колокольный зуд,
Бояр обжигать глазами и ждать, пока позовут,
Стоять в уголке и думать, лаская бритвы железо,
Что если б царь не умер, он сам бы его зарезал.
Папин заведующий отделом Дмитрий Максимович сам предложил мне прочесть какое-нибудь из моих новых стихотворений. Я прочла "Последний цирюльник". Дмитрий Максимович и его жена слушали стихи с обидой и огорчением, словно они были направлены против них, как некоторые люди слушают пародии и эпиграммы.
- Это непатриотические стихи, Оля Алексеева, - сказал Дмитрий Максимович. - Конечно, Иван Грозный, как это тебе известно из курса истории, допустил много ошибок. Но им было сделано и немало полезного. Он взял Казань. Он был выдающимся полководцем и талантливым писателем.
Я подумала, что можно было еще добавить: и великим химиком, раз он изобрел "жгучий состав", а в состав этот, несомненно, входили какие-то отравляющие химические вещества.
- Она у вас слишком много на себя берет, - обратилась жена папиного заведующего отделом Вера Сергеевна к моим родителям. - И мне кажется, что объясняется это не только влиянием школы. Мне кажется, что и влиянием семьи.
История, на мой взгляд, наука странная и не всегда понятная. Из истории следует, что и взятие Казани и даже опричнина были исторически неизбежны. Но из той же истории становится понятным, что царь Иван Грозный был одним из самых лицемерных, низких, мелких, отвратительных и отталкивающих существ на нашей планете. Трудно как-то при этом радоваться его историческим заслугам.
Папа мне подмигнул. Но я не стала спорить с Дмитрием Максимовичем и его женой. Я уже давно убедилась, что они не принадлежат к числу тех взрослых, которые поощряют дискуссии по поводу высказанных ими взглядов.
А стихи я послала в журнал. В "Рассвет". Мне долго не отвечали. Лишь совсем недавно, примерно за неделю до того, как я попала сначала под Володины "Жигули-Ладу", а потом в этот травматологический центр, мне прислали письмо, словно написанное папиным заведующим Дмитрием Максимовичем. Вот и сочиняй после этого стихи на исторические темы.
Хотя это письмо из редакции журнала помогло мне понять, зачем людям так нужна новая, красивая одежда. Особенно девочкам. Когда получишь такое письмо, и когда небо такое серое, что кажется, будто это не от туч, а оно вообще такое серое, и когда на улице холодно и все ежатся, и когда золотые осенние листья на деревьях кажутся просто заржавевшими, а листья, оставшиеся зелеными, - пыльными, вот тогда хорошо надеть новое модное платье и сразу почувствовать себя другим человеком. Веселым и удачливым.
И даже задача по математике, которая у тебя раньше не получалась, может получиться.
И ты уже не будешь так огорчаться и немножко пугаться из-за того, что твой папа больше не пишет фельетонов.
И ты не будешь завидовать, что у других девочек есть мальчики, с которыми они по-настоящему дружат, а у тебя - нет.
Но у меня не было нового платья. Да и зачем оно мне в больнице, под одеялом? Мне нужно было что-то другое, что действовало бы на человека, как новое платье, или как новые сережки действуют на тех, у кого в ушах проколоты дырочки. И я знала, что именно. Мне нужно, чтобы мои стихи читали другие люди.
В палату вошла медсестра Анечка со шприцем и всем остальным, что полагается дли укола.
- Оля, - объявила она, - к тебе гости.
Я напряглась.
- Мальчик. И женщина. Учительница. Я сказала, что сделаю Юльке инъекцию, а потом их пушу.
Вика сразу же выставила наружу свой крестик.
Анечка быстро и споро ввела Юльке в руку лекарство и выпорхнула из палаты.
Я подумала, что это, может быть, моя любимая учительница химии Евгения Лаврентьевна и Витя. Но в палату вошли совершенно незнакомые люди. Очень худая, очень высокая женщина, халат ей был короток и висел на ней, как на вешалке, голову ее украшала затейливая прическа, а на носу были огромные круглые очки с дымчатыми стеклами, и с нею плотный невысокий паренек, он учительнице этой был по плечо. У него был некрасивый маленький нос, круглый подбородок, румяные, налитые щеки и глаза, словно переклеенные с другого лица. Большие, темные, внимательные и необыкновенно умные.
- Кто здесь Оля Алексеева? - басом спросила учительница. - Вы? - обратилась она к Вике. Возможно, ее привлек крестик на шее.
Вика не ответила.
- Я - Оля Алексеева. Садитесь, пожалуйста. Берите стулья.
- Спасибо. Я твой классный руководитель. Зовут меня Мария Сергеевна. Я веду математику. А Юра Зайцев - твой соученик. Он лучший математик школы и круглый отличник. Он согласился помочь тебе догнать класс.
Хочу ли я с этим Юрой Зайцевым догонять класс, у меня не спросили. Но я все равно поблагодарила и сказала, что постараюсь не отставать от программы.
- Так вот, значит, как у вас - с интересом оглядывая палату, сказал Юра Зайцев. - Я больницу только в кино видел. Болит у тебя нога?
- Нет. Просто очень неудобно лежать все время на спине с ногой, к которой подвешен груз.
- Для чего же нужен этот груз?
Я, как умела, рассказала о том, как ортопеды сращивают поломанные кости.
Мария Сергеевна раскрыла увесистый портфель, который в палату внесла не она, а мой будущий соученик Юра Зайцев. Я с любопытством следила за ее действиями и приняла как можно более серьезный вид, чтоб не рассмеяться, когда она достанет коробки с яблочным мармеладом.
Но в портфеле был совсем не мармелад, а книги, учебники. И тетради.
- Куда это можно положить? - спросила Мария Сергеевна.
- Вот сюда. На тумбочку.
- В этих учебниках - закладки. В тех местах, до которых дошел класс. Тебе это нужно прочесть и по возможности выучить. Если что покажется непонятным - тебе поможет Юра.
- Постараюсь помочь, - сказал Юра и посмотрел на меня своими переклеенными с другого лица умными и проницательными глазами. - Я-то понимаю, что в больничной палате не очень хочется учиться. И все же постарайся. Опытные люди говорят, что наверстывать труднее. Ты математикой увлекаешься?
Я вспомнила, как в Сочи на пляже ко мне подошел новый мой знакомый первоклассник Славик. В руках у него была тетрадка и шариковая ручка. Я сидела на песке и смотрела на море. В голове у меня вертелись стихи.
"Ты умеешь складывать столбиком? - спросил Славик. - Когда скучно, это хорошо помогает".
И он дал мне свою тетрадку, где уже было много цифр, записанных столбиком, и ручку. Он был добрым человеком, этот первоклассник… Он не хотел, чтобы я скучала.
- Нет, не очень, - не сразу ответила я на вопрос Юры Зайцева.
- И я - не очень, - легко согласился со мной Юра Зайцев. - Но зато геометрия…
- Я и геометрию - не очень…
- Ну, это даром, - возразил мой новый соученик. - Геометрия увлекательная, загадочная и таинственная наука.
- Чем таинственная?
- Многим.
- Например?
- Например, аксиомами или… Ты знаешь, что такое в геометрии "золотое сечение"?
- Нет. Не помню.
Юра Зайцев посмотрел на меня как на недоразвитую. В глазах у него что-то погасло.
- Это… ну, как бы тебе объяснить?.. Если разделить отрезок прямой на две части так, чтобы длина этого отрезка относилась к большей части, как сама большая часть к меньшей, то получится "золотое сечение". Понимаешь?
Я кивнула головой, решив, что потом нарисую это на бумаге и тогда, может быть, пойму.
- Обе части будут пропорциональны двум числам, - продолжал Юра, - единице и одной целой шестьсот восемнадцати тысячных.
- Почему же оно "золотое"?
Юра Зайцев сначала равнодушно, а потом все более увлекаясь, рассказал о том, что Кеплер назвал это соотношение одним из сокровищ геометрии, что этим соотношением отличаются античный Парфенон и статуи Фидия, греческие вазы и этрусская керамика, египетские пирамиды и скрипки Страдивари, а великий художник Дюрер подметил "золотое сечение" в человеке.
Мария Сергеевна слушала своего ученика с таким выражением лица, словно ничего об этом не знала. Она им просто гордилась.
- А в конце прошлого века, - продолжал Юра Зайцев, - один немецкий ученый сделал десять бумажных прямоугольников с отношением сторон от одного до двух с половиной и потом показал эти свои прямоугольники почти тысяче людей. И каждого из этих людей он просил выбрать прямоугольник, который ему больше всего нравится, больше всего подходит. Большинство выбрало прямоугольник с соотношением один и шестьдесят две сотых к единице. Понимаешь? "Золотое сечение".
- Как это может быть?
- Я ведь говорю, что в геометрии много таинственного. Хотя недавно появилась теория, связанная с электрическими колебаниями мозга…
Юра Зайцев и Мария Сергеевна сидели спиной к окну между палатами, а я заметила, что девочки из соседней палаты машут руками, показывая, чтобы я выставила из палаты своего посетителя. Даше Гришиной нужно было судно.
Юра увидел, что я смотрю ему за спину, оглянулся и покраснел.
- Я выйду, - сказал он поспешно.
- Выйди. Мы тебя позовем.
- Может, вообще лучше бы сюда девочку? - сказал Юра моей новой классной руководительнице, направляясь к двери.
Глава тринадцатая
Мама говорит, что я живу в выдуманном мире. И, по ее словам, не это самое худшее. По ее словам, самое худшее, что живу я в мире, который выдумала не я, а другие. Различные писатели.
Ну, а остальные люди? Разве они не живут в мире, который придумали различные хорошие писатели? Что они знают о прохожих? О соседях? Об одноклассниках? Даже о своих самых близких родственниках?
Не это ли имела в виду Новелла Матвеева, когда написала прекрасную песню о том, как у костра сидел человек, как над огнем на треножнике висел котел, как кто-то проезжал мимо, как прошла ночь, наступило утро, в костре погас последний уголек, и человек у костра тоже "исчез из глаз".
И мы не знаем, ах, мы не знаем,
Был или не был он на земле,
Что в тихом сердце его творилось,
И что варилось в его котле.
Я, например, не знала даже, что это мама оставила моего родного отца и женилась, а правильнее сказать, вышла замуж за моего папу, потому что полюбила его. Я не знаю и, наверное, никогда не узнаю, любил ли мой папа еще кого-нибудь, кроме мамы.
А вот про Дон-Кихота я все знаю. И все всё знают. Всем известно, как любил Дон-Кихот Дульсинею, какой она ему казалась и какой была в действительности.
И про князя Андрея Болконского из "Войны и мира" тоже все известно. Я про него знаю лучше, чем про всех людей на земле. Я знаю, как он жил, я знаю, почему он поступал так, а не иначе, я знаю, как он хотел жениться на Наташе Ростовой и потом полюбил ее, и как и почему Наташа Ростова, как дурочка, хотела убежать с этим Анатолем Курагиным, который был совсем без царя в голове.
Я также, как и все остальные люди на земле, всегда живу рядом с ними. И выдуманный ли это мир? Почему он должен быть для нас менее реальным, чем история настоящего живого человека, революционного героя лейтенанта Шмидта, который лишь раз увидел женщину, сразу полюбил ее, писал ей замечательные письма, пока его не расстреляли на острове Березань. Ничуть его смерть для меня не реальнее, чем смерть Андрея Болконского в книге Толстого и в опере Прокофьева, когда оркестр, когда все эти трубы и скрипки совершенно ясно повторяют: пить, пить…
И даже в тех случаях, когда хорошие, настоящие писатели описывают поступки своих героев, которые тебя удивляют, которые для тебя самой недоступны, все равно стараешься их понять, разобраться в этих поступках.
Вот, например, раньше мне была совершенно непонятна Татьяна Ларина из романа в стихах "Евгений Онегин" Пушкина. Как она смогла написать такое письмо Онегину? Сколько ей было лет? Я думаю, это можно подсчитать.
Ленскому было почти восемнадцать. Так Пушкин и написал:
Он пел поблеклый жизни цвет
Без малого в осьмнадцать лет.
Ольга, на которой Ленский задумал жениться, была, наверное, младше. Ей, вероятно, было не больше, чем шестнадцать лет. Ну, в крайнем случае, семнадцать. В те времена в связи с отсталостью медицины жизнь у большинства населения была короче, чем теперь, и женились пораньше.
А Татьяна была не намного старше Ольги, да и Онегин, когда он познакомился с Татьяной, был, может, не старше, чем сегодня Володя Гавриленко. В учебнике говорится, что действие романа "Евгений Онегин" разворачивается между 1820 годом и мартом 1825 года, а к этому марту Онегину было 26 лет. Пушкин указывает:
Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов…
Следовательно, в 1820 году Онегину был 21 год, когда Татьяна написала ему это свое знаменитое письмо. Я бы на такое не решилась. Не смогла бы написать такого письма Володе. И все девочки, которых я знаю, не смогли бы написать такого письма про свои чувства Евгению Онегину или кому-нибудь другому.
Почему же Татьяна нашла в себе мужество на такой поступок? Это в самом деле выглядит очень странно. Ведь Татьяна не читала ни Толстого, ни Достоевского, она не знала стихов Маяковского и Евтушенко.
В театре она впервые побывала лишь впоследствии, когда переехала из деревни в Москву. О телевизоре и говорить не приходится. Жила она бедно и убого, ездила не в метро, не в троллейбусе, даже не на велосипеде по асфальту, а по тряским дорогам в ужасном экипаже, в котором никто из нас даже не катался: он был, наверное, похож на телегу, только с коробкой, в которой сидели пассажиры.
Она не знала наших ванн с горячей и холодной водой, а умывалась в корыте или в миске. Ее фактически ничему не учили, кроме французского языка. Книжки она читала ужасные. Я попробовала из интереса прочесть ее любимую книгу "Кларисса Гарлоу" Ричардсона, так это такая скучища и чепуха, что сразу хочется спать.
В общем, любая девочка из любой городской или сельской школы сегодня живет лучше, чем Татьяна Ларина, и материально, и морально. Хотя бы потому, что вокруг Татьяны были ужасные люди, закостенелые в своем невежестве. Единственным их экономическим открытием было требование к крепостным девушкам, чтобы при сборе ягод они пели:
В саду служанки, на грядах.
Сбирали ягоды в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели,
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!)
В чем же дело? Почему Татьяна написала такое изумительное письмо? Не мог же ошибиться Пушкин с его потрясающим, с его всеобъемлющим гением? И мне кажется, что я знаю ответ на эту загадку Пушкина. Про это не написано в учебнике. Я сама додумалась.
Пушкин показал, что если девушка любит, то в ней появляются новые черты, она сразу становится намного лучше, и умнее, и смелее, чем была прежде. Она становится как бы совсем другим человеком.
Так вот, если Татьяна Ларина при всей своей ограниченности решилась написать письмо Евгению Онегину, с которым была едва знакома, то могу и я написать письмо Володе Гавриленко, с которым меня все-таки кое-что связывает, как ни говори, а это он сбил меня машиной.
И я принялась за письмо в стихах. Дело это оказалось невозможно трудным. Пушкин на всех оказывает ужасное влияние. Как я ни старалась, а все равно сбивалась на размер и слова из письма Татьяны.
Юлька необыкновенно внимательный человек.
- Ты сочиняешь стихи? - спросила она.
- Откуда ты знаешь?
- Очень просто. Ты все время бормочешь. Прочти, что ты сочинила.
В моих стихах, конечно же, не указывалось, кому они предназначены, и я прочла Юльке две первые строфы.
- Здорово! - одобрила мое сочинение Юлька. - И как только у тебя все это складывается?
Вика посмотрела на меня презрительно и жалостливо.
- Ты совсем чокнутая, - сказала она своим низким, сиплым красивым голосом. - Ничего не видишь. Ничего не понимаешь. Ты это выбрось из головы. Он не из-за тебя ходит. Он из-за нее ходит.
И она указала глазами на пустую Наташину кровать. Наташа ушла в манипуляционную.
Я бы могла в ответ Вике сказать, что этот Олег с рукой в гипсе приходил совсем не к Юльке, а к ней, к Вике. Но я промолчала. Я чувствовала, что с этим нужно поосторожней. Что тут что-то очень серьезное. А может быть, и страшное.
И еще я почувствовала себя ужасно обманутой. Нет, я понимала, что Володя меня не обманывал. Он не говорил, что это ради меня он так торопится из своего политехнического института в травматологический центр. Но мне казалось, что это понятно само собой. Не меня обманули, а я обманулась. Я, наверное, в самом деле, как Юлька.
Юлька, очевидно, думает, что Фома сюда приходит из-за нее, а не из-за Вики. А я - что Володя из-за меня, а не из-за Наташи.
По-моему, до сих пор я ни разу в жизни не испытывала ревности. Но сейчас я ревновала. Володю. К Наташе. И когда Наташа вернулась из манипуляционной, я посмотрела на нее как-то по-новому. С завистью. Она может ходить, куда хочет. Она старше - значит, больше подходит Володе. Возможно, я ему, несмотря на то, что пишу стихи, кажусь просто сопливой девчонкой.
А Наташа совсем взрослая. И очень красивая. Интересно, как она на самом деле относится к Володе? Я не замечала, чтоб она смотрела на него как-то особенно. Правда, Наташа соглашается с тем, что говорит Володя. И Володя соглашается с тем, что говорит Наташа. А мне - часто возражает.
От всех этих мыслей я стала очень волноваться, и сердце у меня заколотилось, как бешеное, и даже, как мне показалось, немножко заболело. А ведь у меня до сих пор ни разу в жизни не болело сердце. Вот они какие, любовь и ревность!
Пришли Володя и Фома. Веселые и самодовольные. Они сумели изготовить для Валентина Павловича какой-то особый хирургический инструмент. Он предназначен для сшивания мелких кровеносных сосудов.
Я так этому обрадовалась, что Наташа сказала:
- Тебе что - сию минуту будут сшивать твои кровеносные сосуды?
Володя посмотрел на нее недовольно. Ему эта шуточка не понравилась.
Наверное, Володя в самом деле ходит сюда из-за Наташи, но Фома, сегодня, во всяком случае, пришел к нам не из-за Вики, и не из-за Юльки, а из-за меня. Так он и сказал:
- У меня, Оля, к тебе важный вопрос.
"Оля" Фома произносит с мягким знаком. Я думаю, это не потому, что он не умеет сказать мое имя иначе, а просто ему так больше нравится.
Вообще-то Фома хорошо говорит по-русски, и свое знание языка объясняет так: