Глава вторая
Мой любимый Маяковский писал когда-то:
Годы - чайки,
Вылетят в ряд -
И в воду -
брюшко рыбешкой пичкать.
Скрылись чайки.
В сущности говоря,
где птички?
Литературоведы, может быть, считают, что эти строки свидетельствуют о грустных мотивах в творчестве поэта, что ему было жалко потерянного времени, что если бы он не играл на бильярде, не ходил в гости и не увлекался тогда только зарождавшимся киноискусством, то сумел бы написать еще больше хороших и полезных стихотворений.
Но и ученые, изучающие птиц, - я забыла, как они научно называются, - возможно, сделают для себя полезные выводы из этих строк. Они определенно показывают, что во времена Маяковского чайки питались рыбой.
В наши дни это не так. Мы с мамой и Валей поехали на дизель-электроходе по морю. Это только такое внушительное название. В самом деле, дизель-электроход совсем не корабль, а пассажирский катер с сидячими местами, и далеко в море он не заплывает.
Как только мощные репродукторы дизель-электрохода начали передавать оптимистические французские песенки в исполнении Эдит Пиаф, со всех сторон на вибрирующий ее голос слетелись чайки.
Дизель-электроход тронулся, под него покатились стекловидные волны, превращаясь за кормой в белопенную дорогу, а пассажиры принялись бросать в воздух куски хлеба. Чайки очень ловко подхватывали эти куски, очевидно, они были всерьез озабочены тем, чтобы и крошки не досталось рыбам.
В общем, весь хлеб, который не съедали за завтраком и обедом в пансионатах и санаториях Сочи, швыряли чайкам, возможно, уже и забывшим вкус рыбешки, которой они прежде, по свидетельству Маяковского, пичкали брюшки.
Конечно, наблюдать за чайками интересно, летают они очень здорово, но все равно я сочинила про этих чаек обидные стихи:
Вьются над волнами жадные стайки:
Хочешь быть сыт - громко плачь и проси.
Хлеб - пропитание. Ах, эти чайки
С их убирающимися шасси.
Я прочла это стихотворение маме и Вале. Валя сказала, что, на ее взгляд, это удачная эпиграмма, жаль только, что с нею нельзя ознакомить чаек.
Весь экипаж дизель-электрохода состоял всего из трех человек, капитана в белой морской форме с фуражкой, украшенной золотым шитьем, босоногого матроса в закатанных до колен спортивных штанах и буфетчицы в синем с белым горошком ситцевом платье. Пиаф выключили, буфетчица по радио объявила, что имеется свежее пиво, и любители морских прогулок, теснясь, отправились в буфет.
Я спросила у матроса, почему их корабль называется дизель-электроход. Он ответил, что двигатель у них - дизель, двигатель этот крутит генератор, генератор вырабатывает ток, ток крутит электромотор, а электромотор - гребной винт. Но когда я попробовала выяснить, почему нельзя прямо дизелем вращать винт, зачем столько промежуточных звеньев, матрос вежливо осведомился, не называют ли меня "почемучкой", и посоветовал обратиться к машинисту. Оказывается, в недрах этого корабля был еще скрытый от глаз пассажиров машинист.
Я подумала, что надо было попросить маму, чтобы пойти на другой пароход. Там в порту стоял черный однотрубный, невозможно старый буксир. Если пираты когда-нибудь плавали на пароходе, то, наверное, именно на таком.
На днях я заплыла в море одна. Поднялись волны, меня понесло, я очень испугалась. С трудом добралась до берега, до мостков нашего пансионата "Волна". И начала придумывать стихи, которые закончила только сейчас.
Сегодня волны бьют о камни пляжа,
И на мысу маяк ревет,
Я отплыву от берега подальше
И поиграю в старый пароход.Капитан безбожно матерится.
Дребезжат машины - им конец.
И четыре черных машиниста,
Как четыре тени на стене.Что-то чинят, что-то поправляют,
Но ничем помочь уже нельзя,
И волна, соленая, морская
Заливает серые глаза.Ох, разбушевалось сине море,
Хоть к утру бы стих проклятый шторм.
Молча, без речей и церемоний
Люди распрощались с кораблем.Сели в шлюпки. Капитан по долгу
Делает последним этот шаг.
Я плыву назад. И долго
Отдыхаю на мостках.
И все-таки нет ничего лучше моря. На мой взгляд, ни горы, ни леса не дают такого ощущения, что ты, человек, тоже являешься лишь частью вечной природы. Море - стихия, из которой вышел человек, но оно осталось в человеке. И слезы и кровь имеют вкус моря.
И еще я вспоминала о том, как в день отъезда Валентина Павловича из Сочи мы с Валей встретили его на набережной. Валя предложила Валентину Павловичу пойти вместе с нами к ее знакомому сапожнику. Она отвыкла от своих красивых черных замшевых туфель на очень высоких каблуках и сломала каблук. Нужно было его починить.
Валентин Павлович шагал рядом с нами, молчаливый, напряженный, и все хотел о чем-то заговорить, но не решался. И мне казалось, что я знаю, о чем.
Я стала лихорадочно обдумывать, куда бы мне уйти одной, без них, хоть ненадолго, и сказала, что мне на минутку нужно в галантерейный магазин, что мама просила купить для нее заколки для волос. Что я сейчас же вернусь.
Но Валентин Павлович почему-то захотел пойти вместе со мной и купить эти заколки для моей мамы, и Валя пошла вслед за нами. И тут я попала в ужасное положение. Я выдумала про заколки и не сообразила, что у меня с собой нет ни копейки. Я стала что-то мямлить, а Валя посмотрела на меня понимающе и дала мне двадцать копеек, которые нужны были для этой моей покупки. Она-то знала, что мама не пользуется никакими заколками.
И тут у меня началась ужасная икотка. Со мной так бывает, если я очень растеряюсь, если, как сейчас, попадусь на том, что просто соврала. Это ужасно. Я икала и не могла остановиться.
- Скажи, - посоветовал мне Валентин Павлович, - скажи: "Икотка, икотка, перейди на Федотку, с Федотки на Якова, с Якова на всякого". И пройдет.
- Это не помогает, - ответила я, икая. - Я не раз пробовала.
- У меня есть верное средство, - сказала Валя. - Наше, старинное, актерское. Ты представляешь себе, какой ужас, если вдруг у актера, которому сейчас нужно выйти на сцену, начнется икотка. Он же просто играть не может. В общем - хоть вешайся. И вот есть старинное секретное у актеров средство. Я тебя сейчас научу. Для этого нужно поставить ноги вместе, наклониться вперед, на прямых ногах, нет, нет, на прямых, вытянутые руки отвести назад, а кто-нибудь должен, - это я сейчас сделаю, - взять стакан холодной воды, поднести тебе его - руки-то у тебя сзади, сама ты его взять не можешь, - и чтоб ты ее быстро выпила. Икотка сразу пройдет.
- Не знаю, - сказала я. - Я думаю, это не поможет.
- То есть, как это "не поможет"? - возмутилась Валя. - Мочалову - помогало. Стрепетовой - помогало. Станиславскому - помогало и даже Смоктуновскому - помогало, а тебе вдруг не поможет. Что же это такое? А ну, давай попробуем.
Мы взяли стакан воды в автомате, и под удивленными взглядами прохожих я наклонилась вперед, отвела руки назад…
- Больше, больше наклонись, - потребовала Валя, поднесла мне стакан и предложила: - Пей быстрее.
Я стала пить, а выпить воду в такой позе, надо сказать, ужасно трудно, вода лилась у меня по подбородку, но Валя наклоняла стакан, и мне ничего другого не оставалось, как задирать голову и пить. И я пила. Оказалось - это удивительная вещь. У меня сразу прошла икотка.
Потом мы пошли к Валиному знакомому сапожнику. Это был невысокий худощавый человек в очках с золоченой оправой, с седыми, зачесанными назад длинными и красивыми волосами, с приятным негромким голосом, до имени Афанасий Захарович. Веранда его небольшого дома выходила прямо на улицу и служила ему мастерской.
Он очень обрадовался Вале, осмотрел туфли и сказал, что каблук он сейчас же прикрепит намертво.
- А новых хоров у вас не появилось, Афанасий Захарович? - уважительно и с интересом спросила Валя.
- Как не появиться. Много нового. И за день не переслушаешь. Но одну вещь я вам обязательно поставлю. Душу поднимает до горних высот. Мингрельская боевая походная песня.
Оказалось, что Афанасий Захарович собирает грузинские песни в исполнении мужских хоров а капелла. За спиной сапожника на тумбочке стоял проигрыватель с тремя динамиками для воспроизведения объемного звука. Афанасий Захарович осторожно опустил иглу на пластинку, и послышалась песня, от которой мороз по коже, от которой и радостно и гордо, что вот люди создали такую невозможную красотищу.
- Какие тут слова? - спросила я, когда закончилась удивительная эта песня.
- Слова простые, - ответил Афанасий Захарович. - И настоящие. И немного слов в этой песне. Они повторяются. "Мы идем… Мы не боимся. Мы идем…"
- Вы понимаете по-грузински? - с интересом посмотрел на сапожника Валентин Павлович.
- Ну конечно. И понимаю, и говорю, и читаю. Без знания языка трудно было бы по-настоящему оценить эти песни.
Валины глаза светились восторгом и уважением.
- Можно еще раз? - попросила она.
- Можно, - согласился Афанасий Захарович.
А потом Афанасий Захарович угостил нас вкуснейшими яблоками из своего садика за домом и, пока мы их ели, починил каблук. Он просто вставил в него металлический стерженек.
Когда мы с Валей и Валентином Павловичем возвращались, нам навстречу по улице шли в обнимку два грузина, два старых краснолицых грузина навеселе, и громко пели песню, которой я до этого никогда не слышала:
Пароход плывет, Анюта.
Волга-матушка река…
Они очень старательно и серьезно выговаривали слова этой песни, возможно, песни далекой их юности. Они ничего не видели вокруг. Они словно вернулись назад, туда, к белому пароходу, к пьяно пахнущей сирени, к своей Анюте. И мне показалось, что эта их песня также хороша, как мингрельский хор. Только исполнение не такое стройное.
- А сейчас, милые дамы, - вдруг торжественно объявил Валентин Павлович, искоса взглянул на Валю, прищурился, как от сильного света, и добавил, - и господа, вы увидите одно из самых необыкновенных явлений в природе и обществе.
Он поднял вверх правую руку, зашевелил пальцами, потирая большой палец обо все остальные, левой рукой он провел над пальцами правой руки, не прикасаясь к ним. И вдруг в правой его руке появились три порции мороженого-пломбира на деревянных палочках. По одной порции он дал мне и Вале, а третью взял себе.
Я только ахнула. Я с недоверием развернула бумагу на мороженом. Я не сомневалась теперь в том, что Валентин Павлович в самом деле врач, раз сумел так сразу и так уверенно вправить Вале вывих. Я понимала, что, возможно, он по совместительству работает и фокусником, раз умеет показывать такие штуки. Но Валентин Павлович все время был с нами, и если он даже умеет каким-то образом устраивать так, что разные предметы у него в руках то появляются, то исчезают, все равно мороженое у него должно было растаять, пока мы ходили по улицам и были в галантерейном магазине и у сапожника Афанасия Захаровича. Но пломбир был совершенно твердым, как будто только что, сию минуту купленным у мороженщицы, из-за которой Валя из мальчишки снова превратилась в женщину и вывихнула ногу.
- Как это вы? - не удержалась я. - Ведь это совершенно невозможно.
- Видишь ли, Оля, - ответил Валентин Павлович. - Бывает, как сказал один поэт, "и невозможное - возможно". Но если мы с тобой и Валентиной Сергеевной еще встретимся в Киеве, я вам снова покажу этот фокус и расскажу, в чем его секрет.
Валя не поддержала этот разговор. А ведь могла бы. Но она молча ела свой пломбир.
Мы свернули на набережную. У ворот одного из домов висел почтовый ящик с изображением конверта. Только не в натуральную величину, а раза в три больше настоящего. Но это была точная копия конверта - с индексом, с адресом, с фамилией, а сбоку, слева - пейзаж. И пейзаж этот представлял собой вид перед домом: море, скала, чайки.
- Красиво, - похвалила я картинку.
Валентин Павлович прищурился.
- Это в Сочи такая мода. Художники снимают комнаты и в благодарность украшают хозяевам почтовые ящики пейзажами.
- Кич! - пренебрежительно отозвалась Валя. Я не знала этого слова и спросила:
- Почему? И что такое кич?
- Массовое искусство, - ответила Валя. - Вульгарное. Мещанское. Лебеди на ковриках.
- Ну, наверное, не только лебеди, - возразил Валентин Павлович. - Наверное, и иконы в окладах из алюминиевой фольги рядом с цветным телевизором. И крестики на шее.
Этого я уж никак не ожидала от Валентина Павловича. У Вали на шее был крестик. Модный, маленький, деревянный, с приятным запахом. Ваш говорила, что он кипарисовый.
- А если иконы висят в квартирах верующих в Бога? Или крестики носят верующие? - с вызовом спросила Валя.
- Тогда это, должно быть, не кич, - сдержанно ответил Валентин Павлович. - Тогда это, должно быть, некоторая ограниченность. Но если иконы развешивают у себя на стенах люди, которые не верят в бога, и, особенно, если такие люди сами рисуют иконы, то все равно это кич.
- Не понимаю, - рассердилась Валя. - По-вашему получается, что качество иконы зависит не от того, что и как на ней изображено, а от того, верит или не верит в бога ее автор. Среди тех, кто писал иконы, были большие художники. Тот же Рублев.
- При чем здесь Рублев? Искусствоведы говорят, что он в своих работах изображал современников. Только сияние им приделывал. А так - живые люди. Я думаю, что, обряди рублевских святых в современные костюмы, никто и не удивится, особенно после того, как пришла мода на бороды.
Валя остановилась, повернулась лицом к Валентину Павловичу и прочла стихи:
Не нужно сказок о Рублеве.
К чему красивые слова?
Не мужиков и не влюбленных
Он на иконах рисовал.Он жил в совсем иные годы,
И был талантлив и глубок
И знал - у русского народа
Одна надежда: русский бог.
- Кто это написал? - с живым любопытством спросил Валентин Павлович.
Валя показала глазами на меня. Удивительный она человек. Артистка! Какое-то чудо. Я ей только раз прочла эти стихи, а она сразу их запомнила.
Валентин Павлович посмотрела на меня как человек, который вспомнил что-то важное.
- А я-то никак не мог сообразить, почему я тебя знаю. Теперь понял. Ты по телевизору выступала. Со стихами. Это очень хорошо, что я тебя встретил. Мне хотелось у тебя спросить…
Он помолчал. Я подумала, что ему хотелось у меня спросить, как я, еще школьница, сумела написать такие хорошие стихи. Или как я, на вид самая обыкновенная девочка, в действительности обладаю такой поэтической душой. Но он спросил совсем о другом:
- Почему ты, когда выступала по телевизору, почесывала живот?
Я разочаровалась и ответила не слишком охотно:
- Там очень жарко на телевидении. У меня под платьем прямо по животу текли капли пота.
Валентин Павлович удовлетворенно кивнул головой. Можно было подумать, что это самое главное в моем выступлении по телевизору.
Глава третья
Для того чтобы добраться от нашего нового дома до школы, в которой я училась прежде, нужно было бы затратить почти час и ехать сначала на автобусе, потом в метро, а потом еще на троллейбусе. И меня перевели в новую школу, недалеко, всего в квартале от нашего нового местожительства.
С нашего одиннадцатого этажа из окон было видно, как перепоясавшая Украину праздничная, ярко-синяя лента Днепра несет к морю потяжелевшую августовскую воду, с тротуаров на проезжую часть катились первые августовские каштаны. Августовские яблоки, груши, сливы, абрикосы, укроп и огурцы пахли сладко и призывно, и весь наш город пропах ими.
В прошлом году в августе мы с папой решили в воскресенье поехать на автобусе в Канев на могилу Тараса Шевченко. Мы пошли на автостанцию, но оказалось, что билеты на этот день следовало купить заранее, что мест нет, что поехать нам не удастся.
На асфальтированной площади за автостанцией почему-то было много грузовиков, и среди них выделялся автобус - огромный, красный, сверкающий, удивительно красивый, такой, словно он приехал из будущего. Рядом с нами стояла женщина с легким снежно-белым зонтиком от солнца в левой руке, а правой она держала за руку мальчонку лет трех-четырех в матросской рубашке и в бескозырке, украшенной ленточкой с золотой надписью "Стремительный".
- Мама, - волнуясь, предчувствуя отказ и уже сразу не мирясь с этим отказом, просил мальчик: - Поедем на августе.
- На каком августе?
- На этом, - нетерпеливо переступая с ноги на ногу, показал мальчик на автобус, которым любовались и мы.
Мы с папой только переглянулись. Автобус, в самом деле, напоминал август, такой он был красивый, такой сытый и яркий.
Потом я написала стихотворение. Я в нем ничего не придумала. Я написала все, как было.
Автобус - как пирог на скатерти.
Ему ль грузовиков в соседи?
И мальчик предлагает матери:
- Давай на августе поедем.А день по-августовски праздничный,
И солнце светит что есть мочи.
Ну что ж, поехали на августе
В сентябрь, в октябрь, куда захочешь.
Я всегда въезжала на августе в сентябрь, в новый учебный год, и всегда радовалась, что он начался, и не понимала тех моих соучеников, которые жалели, что кончились каникулы. Но теперь и мне не хотелось в школу.
Мне так сильно не хотелось в эту новую школу, что первого сентября, как только я проснулась на своей новой широкой зеленой очень удобной тахте, изготовленной в Германской Демократической Республике, сразу подумала: "Не заболеть ли мне?"
И я стала мысленно рассматривать себя изнутри: что же у меня может болеть так, чтобы это не очень испугало маму и вместе с тем дало бы мне право не пойти в школу.
"Горло", - подумала я.
Горло, конечно, очень удобный повод. Если сказать родителям, что у тебя болит горло, они сразу же посмотрят тебе в рот, а так как у всех людей горло красноватое, они решат, что у тебя оно воспалено, измерят температуру, убедятся, что она нормальная, немного успокоятся и согласятся, чтобы ты день-другой посидела дома.
Но горло огорчит папу. Мы вчера с ним ели домашнее мороженое и, нужно прямо сказать, были, как всегда, неумеренны. Впрочем, хоть мы его называем домашним, на самом деле это обыкновенное мороженое в бумажных стаканчиках, только мы его из стаканчиков выковыриваем, складываем в вазочки, добавляем туда вишневый сироп и бросаем половинки абрикосов, слив, нарезанное на дольки яблоко. Очень вкусно и очень красиво, особенно если сложить мороженое в такие поместительные хрустальные вазочки, как у нас.
Нет, горло не подходило. Голова? Голова тоже не годилась, потому что у мамы такой пунктик: она ужасно волнуется если у меня или у папы болит голова. Она утверждает, что у нее самой голова ни разу в жизни не болела.
Нога? Левая нога ниже коленки у меня в самом деле побаливала, вчера я даже слегка прихрамывала. Однако и нога не годилась. Мама сказала бы, что школа близко и я прекрасно сумею добраться до нее даже с ногой, которая болит.