Я сижу в кабине, он зачем-то полез опять к мотору под задранный капот, - грузчики кидают к нам в полураскрытый кузов длинные водопроводные трубы, на меня мимоходом поглядывают, кричат весело отцу:
- Смотри-ка, у тебя настоящий помощник-стажёр подрос!
- Подрос… - пыхтит из-под капота отец.
- И рыжиной весь в тебя!
- В меня… - пыхтит всё так же отец.
- И, поди, деловой такой же?
- Куда-а как деловой… Деловитее не бывает… - совсем глухо, даже с насмешкой отвечает отец, а я в кабине ёрзаю, голову от этих надоедных грузчиков отворачиваю, не могу дождаться, когда они трубы уложат, увяжут да и отпустят нас в дорогу.
Но вот, наконец, и дорога!
В полях под рассветным солнцем ослепительно полыхают снега. В каждой лужице обочь пути будто горит электросварка. И смотреть, не жмурясь, можно только на асфальтовую ленту шоссе, которая к нам под колёса так самоходом и стелется.
Она встречь нам бежит, а мы с отцом едем, помалкиваем вновь.
За кабиной тонко звенят стальные трубы; мотор, глотая прохладный воздух, фырчит бодро; а мы - снова ни гу-гу.
Отец разговоров не заводит, потому что не желает, а я - опасаюсь.
Я думаю: "Начни, а он мне опять как чего-нибудь этакое ответит - хоть сиди тогда в кабине, хоть падай… Да и зачем он в рейс-то меня всё-таки забрал? Ведь не покатать же! Прокатиться, хоть и до какого-то там неизвестного колхоза, любой мальчишка был бы не прочь, даже Эдя, и вряд ли отец задумал мне устраивать такое увеселение… Нет, наверняка тут затеян какой-то очень и очень крепкий подвох!"
В общем, еду я, тревожусь; а отец, должно быть, оттого, что и дорога хороша, и погода светла, начинает как будто бы маленько отмякать. Он даже усмехнулся, когда ловко обошёл одного совсем по-цыплячьи жёлтого "Жигулёнка", помахал встречному на чумазом тракторишке "Беларусь" трактористу: ну, а я, пользуясь моментом, пробую к отцу подольститься.
- Трубы в колхоз для чего? Разве там тоже есть, как в городе, водопровод?
- Строим… - кивает отец, но мигом снова строго поджимает губы.
А я и такому началу рад. "Ага, - думаю, - по делу-то он мне отвечает! Сейчас подкину ещё какой-нибудь умный вопрос…".
Но тут стало не до вопросов. Подкинуло и мотануло весь наш грузовик.
Трубы в кузове загремели: мы свернули с асфальта, на разбитый в пух и прах просёлок. Колея тут в глинистых рытвинах, в мутных лужах, и только белые поляны меж голубых вдоль дороги перелесков сверкают чистым снегом, горят подплавленным на солнце настом.
Но и на этой дороге мы тоже не одни. Впереди идут, ныряют по ухабам в солнечных снегах два больших автомобиля, два ярко-красных "Урала". Их - могучих - нам, конечно, не нагнать. Да отец, похоже, и рад, что они - первые. Они нам по талому льду, по весенней грязи дорогу обминают, и мы по их следу катим смело. Правда, фонтаны поднимаем тоже - куда там! Но всё равно идти нам за "Уралами" полегче, и теперь отец заводит со мною разговор сам:
- Вот, глянь… Не хуже танков прут! Это леспромхозовские… Они нам попутчики почти до самого конца.
Я подхватываю взахлёб:
- Ага, ага! Как танки, как бульдозеры, как ледоколы… Мощнецкие, будь здоров! И это, папа, хорошо. Это выходит: у нас сегодня полоса удачи!
Ляпнул я такое на радостях и вновь всё испортил. Отец сразу: "Хэх-х!", и опять доброе меж нами как ветер сдул. Запутался я с ним, с отцом-то… До того запутался, что и сам злюсь: "Ну, коли так - довольно перед папашей юлить! Пускай меня везёт куда желает, как желает - спрашивать больше не стану ничего!"
Ну, а катим мы за "Уралами" всё дальше.
Их алые кабины мелькают теперь на самом краю белого поля. За тем полем - по всему видно - крутой спуск и овраг. Из оврага тёмные макушки ёлок, голые вершины берёз торчат. "Уралы" бесстрашно ныряют под них - отец, ясно-понятно, жмет в том же направлении.
Да вдруг видим: пятятся наши передовые.
Выползли, встали поперёк пути.
Мы к "Уралам" подлетели - наш старенький "газончик" возле них как запыхавшийся моська рядом со здоровенными, странно краснобокими слонами, - из передней кабины высунулся тоже здоровенный водитель. Рукой нам, большим пальцем показывает через плечо, за свою кабину: "Смотрите, мол, смотрите вниз!"
А сам кричит:
- Прорва вздулась!
Что за прорва, мне не понятно. Я вылезаю на скользкую подножку, встаю за приоткрытой дверцей на цыпочки, по-за макушки ёлок глазами тянусь, да так и отшатываюсь.
Ёлки-то держатся за обрыв чудом и сбегают отвесно в самую настоящую пропасть. А там, в пропасти, река. Лёд на реке дымится чёрными разводьями. По ледовому закрайку взъерошенный - крохотный издали - ворон ходит, и сразу видно: глубина под ним тоже непомерная. Название - Прорва - кто-то придумал реке точного точней!
Отец тому здоровенному водителю и его товарищу кричит:
- Да уж! Ход - на тот свет, к водяному в омут! Но и обратно поворачивать нельзя… Меня с моим грузом люди ждут. Неужели другой переправы нигде больше нету?
Водители отвечают:
- Есть… Через кордон Незабудку. Крюк - километров двадцать, да там Прорва мельче и сплошняком леса. В лесах река и дорога должны ещё стоять. Жмите, мужики, и дальше за нами!
Это они, значит, и меня как бы называют мужиком. Причём глядят в мою сторону безо всякой усмешки, не то что в городе грузчики, не то что отец.
Я сразу привстал на цыпочках на подножке ещё повыше; да тут они заторопились, торопят и нас: "Не мешкайте! А то скоро и Незабудку не проскочить…" - и поддали газу, погнали стремглав свои "Уралы" вдоль крутого берега к дальнему лесу.
Мы тоже к лесу рулим. А они там уж скрылись, только помаячили нам раз-другой красными кабинами да оставили рубчатый, на лесных просеках-перекрёстках чёткий след. Но и за это им - благодарность! По такому следу не собьёшься, где, в какую сторону свёртывать - заметишь вмиг. А ещё я еду, радуюсь, что водители таких серьёзных машин так вот запросто назвали меня мужиком.
А что? Почти всё верно… Ростом я не коротышка, силёнки какие-никакие имею, в рейс еду с отцом, можно сказать, чуть ли не на равных, и если бы он на меня не хмурился, то я бы даже мог подержаться и за руль.
Но с рулём - потерпим. Перво-наперво надо проскочить эту самую Незабудку. Отец хотя и не очень ко мне улыбчив, да я ему плохого не желаю. Пускай груз свой доставит вовремя и куда надо, а там, глядишь, и прояснится, зачем он потащил и меня в эту поездку.
В общем, еду - всё настраиваюсь на хороший лад. А с обеих сторон мелькают теперь сосны да сосны. Их лохматые макушки над дорогой сомкнулись, как сплошная крыша. Синие, в холодных тенях сугробы здесь держатся почти ещё крепко. Но влетающий в кабину ветер и тут уже не зимний, а весь он пропитан воздушною влагой, промыт свежестью, пахнет подталой сосновой корой и даже как будто после грозы дождиком. Так и кажется: выскочишь сейчас из-под сосен, а там, впереди, - чуть ли не распрекрасный месяц май.
И вот через часок-полтора просека распахнулась, а навстречу и впрямь золотое с голубым!
Золотятся под ясным небом на снегу тонкие кусты ивняка. Играет золотом в снегах за ивняком узкая речка, которая и на Прорву-то не похожа. Через речку - мостик. А за мостиком дорога взлетает мимо крутых сосен чуть ли не в небо; а оттуда - навстречу колее - золотыми под солнцем водопадами прыткие ручьи.
Я на всю эту красотищу ахнул:
- В самом деле - Незабудка!
Отец - стоп! - машину на тормоз:
- Чёрт! Опоздали!
Он хлопнул дверцей, пошёл по следам "Уралов" к мостику.
На мостике потоптался, побил каблуком одно бревно, другое бревно, полез на тот, на весь в ручьях берег. Там, придерживая шапку, долго снизу вверх разглядывал уходящий в крутую гору и весь измолотый колёсами "Уралов" путь. "Уралы"-то сами здесь, наверное, вскарабкались едва - вот отец и думал, прикидывал, как быть теперь.
Наконец на что-то решился, пришагал обратно, сел за руль, спрашивает:
- Штурманём высоту?
А мне - что? Моё дело подчинённое. Тем более вижу: он и сейчас со мной беседовать не шибко рад, не до беседы ему, - и отвечаю коротко:
- Штурманём.
- Тогда держись! - буркает отец, врубает скорость.
Речная ложбина, мостик, крутой подъём двинулись нам навстречу.
Трубы у нас в кузове запоигрывали, загремели, опять друг по дружке захлестали.
И вот, этот берег под нами - долой; мостик под нами - долой; ещё миг - и "газон" со всего маху так и прёт, так и лезет в гору.
Лезет - да на промоинах его мотает, по расквашенной глине водит то так, то сяк. Мотор стонет, чуть не захлёбывается; и я чувствую, и отец наверняка чувствует: силёнок у нашего грузовичишки до самого верха, до перевала, ну никак всё равно не хватит.
И тут вдруг по-за кабиной да за кузовом как грохнет что-то! Вдруг будто какая держалка как оборвётся, как выпустит нас, так мы тут на гору-то и вылетели…
Отец - скорость долой, дверцу настежь:
- Что такое? Почему полегчало?
И вот мы уже стоим за нашим бедолагой-грузовичком на дороге, смотрим под гору, и - не знаю как у отца, а у меня пошёл под шапкой мороз.
Вся наша стальная поклажа валяется на скате горы в грязи, и как её вызволять да обратно в кузов укладывать, представить невозможно. Обстановка - хоть кричи караул.
Да и кого тут кричать? Стоим мы под светлым небом лишь в компании тихих у дороги сосен; рядом с нами только опустелый "газончик" пофыркивает устало да слышно, как вокруг нагретых солнцем древесных стволов оседает снег. И сочится из-под снега в колеи, собирается в светлые струйки, катится под гору по мелким камушкам с торопливым бормотанием талая вода.
Она заплёскивает раскатившиеся по дороге трубы, ныряет в них, булькает пузырями - словно радуется нашему несчастью.
И вся просторная у нас под ногами долина будто смеётся вместе с солнцем: "Что, мол? Штурманули Незабудку? Вот то-то! Потому она и называется Незабудкой, а не от чего-либо иного…"
Мне в голову опять лезут мысли про везение-невезение, да я уж молчу.
Отец сердито сплюнул, заругался на грузчиков. На то, что они играли за работой в хаханьки, трубы покидали кое-как, увязали проволокой на живую руку. Потом забранился на "Уралы", на то, как они избуровили весь подъём; а тут принялся костерить и самого себя:
- Нет чтобы перед броском слазить в кузов да всё проверить!
При этом он и на меня поглядел с досадой, будто я тоже был обязан проверить, и я чувствую себя виноватей всех. Чувствую, а что делать, не ведаю.
Только вдруг вижу: отец сам пошёл по колее, по ручьям под гору к трубам. Выудил сразу три штуки - с них, длинных, гибких, коричневая грязь, прямо как масло, льётся; да он всё равно взвалил их концами на плечо и зашлёпал наверх, на перевал, к машине.
"Ишь ты! А меня даже не зовёт!" - возмутился я. И хочу кинуться на подмогу, да, однако, ещё взглядываю и на свои полусапожки.
На отце - всё рабочее, а у меня полусапожки из тех, что называют "фирменными". Я их приобрёл по совету Эди. Вернее, с великим трудом выревел эту покупку у матери, и вот теперь топчусь, "фирму" свою жалею и новую курточку жалею. На ней, на курточке, тоже наклейки вроде "фирменных".
Но жалей не жалей, а отец - работает! И я на "фирму" машу, выуживаю из ручья одну скользкую трубу, волоку в гору. Я теперь вполне мог отцу сказать: "Гляди, мол! Хотя ноша моя не так велика, как твоя, а стараюсь я ничуть не меньше".
Отец же таскает трубы чуть ли не бегом. В переговоры со мной не вступает по-прежнему. Лишь нет-нет на ходу в мою сторону глянет, и опять - вприпрыжку да за дело.
Он - вприпрыжку, ну и я - трусцой. И хоть уплескался я весь, как утка, хотя руки болят, ноги заплетаются, да я понимаю: спешим мы не просто так. Время теперь не за нас. Весеннее солнце жарит, как нанятое, - лесные дороги впереди за горой рушатся тоже.
Но вот трубы все до единой улеглись на место. Мы лазаем вокруг кузова и по кузову: утягиваем борта и поклажу обрывками проволоки. От её колких концов ладони мои в глубоких ссадинах, но я терплю, не охаю. А тут и отец начинает на меня поглядывать почаще. Более того, он даже просит:
- Вот здесь, Пашка, помоги подтянуть… Вот тут, сына, давай ещё закрутим… Ехать нам теперь придётся ещё быстрей, а то забедуем на этой горе среди водополья, как дед-Мазаевы зайцы.
А когда он отошёл чуть в сторону от машины, когда оглядел увязанную поклажу, то - довольный - и ко мне обернулся всем лицом.
Обернулся, тут же встопорщил испуганно брови:
- Ёжки-ложки! На тебе ведь сухой нитки нет!
- Одна, может, есть… - пробую я пошутить и, держась за крыло машины, силюсь расстегнуть левый, полный воды полусапожек.
А самого так вот и покачивает, так вот из стороны в сторону и водит… А в глазах, то ли от солнца, то ли ещё отчего - золотые комарики. Они ходят кругами вместе с солнцем, вместе с соснами, вместе с отцом туда-сюда, туда-сюда.
- Стой! - кричит мне отец. - Стой!
И, слышу, он чего-то вроде как перепугался ещё больше. Он распахивает кабину, хватает меня под мышки, бухает на мягкое сиденье, срывает сам с моих ног "фирменные", а теперь похожие на осклизлые чуни, обувки.
- Что ты, как маленького! - порываюсь я вывернуться, а он всё равно полусапожки с меня сдёрнул, мокрые носки сдёрнул, ватную стёганку с себя смахнул, под босые мне пятки подсунул, прямо орёт:
- Грейся! Сейчас костёр ещё запалим!
- Какой костёр? Сам говоришь: надо ехать поскорее…
А он не слушает, скачет вдоль дороги, вдоль опушки по влажным сугробам, корёжит там сучья, пеньки, валежины. Я глазом моргнуть не успел: на проталине под сосной полыхнуло розовым столбом пламя.
И опять отец сгребает меня в охапку, тащит к сосне, сажает на опрокинутый, горячо нагретый близким огнём пенёк:
- Теперь штаны скидывай!
- Штаны-то зачем? Высохнут на мне… Вдруг кто по дороге возьмёт да всё же и проедет…
- Не проедет. Одни мы тут. И будем сидеть тут, пока ты у меня не прожаришься насквозь.
Я так и присвистнул. "Вот, - думаю, - допомогался! Опять, выходит, не столько пользы отцу от меня, сколько незадачи. Нет, Эдя прав совершенно: когда не везёт - лучше не ворошись".
И я сижу - не ворошусь. Сижу, укутанный в отцову стёганку, как грудное дитятко, а всё моё барахлишко висит, исходит паром перед жарким костром.
Но отец - удивительное дело! - теперь совсем как подменённый. Он теперь будто сказочному сивке-бурке в одно ушко влез, из другого вылез. И сам переменился, и слышит все мои мысли.
- Ничего, Пашка, ничего! Зато подсобил ты мне расчудесно. Без тебя я трубы-то всё ещё таскал бы да таскал, а ты - раз! - и помог. И давай, Пашка, если у нас с тобой что было до этой поры не совсем так, то теперь пускай будет так.
- Пускай! - в один миг воскресаю я.
У меня даже из головы вон, что на мне нет ни куртки, ни штанов, - я так и прыгаю:
- Давай тогда и дальше держаться заедино! Давай тогда теперь же и поехали. Ты вон сам весь измок, а сидишь, ожидаешь только меня…
И так мы вдруг у костра-то помирились, что и отец со мною - словно в самые лучшие наши денёчки, и я с ним - душа настежь.
А когда подсохла моя обувка-одёжка, то отец глянул на яркие под солнцем лужи, на прямо уходящую вперёд просеку, сказал:
- Я, Паша, пожалуй, и тут сначала сделаю пешую разведку. Что-то мне там, в конце просеки, не по нраву, и как бы нам не забуриться хуже прежнего.
- Вместе тогда пойдём! - отвечаю я. - Мы же уговорились во всём заедино.
Да он посмотрел на мои слинялые, подгорелые теперь скороходы, засмеялся.
- В кабину залазь. Доставай сумку с провизией, подкрепляйся. Я - мигом.
И он зашагал то напрямую через лужи по дороге, то в обход по талым меж сосен полянам, а я расселся в кабине на мягких подушках. Вынул из багажного ящичка сумку, крутнул головой. Оттуда, из сумки, так и пахнуло чесночным, колбасным духом, кисловато-приятным ароматом ржаной буханки.
Я прямо руками отломил колбасы, отломил хлеба; сижу, провизию уминаю, чуть ли не мурлычу.
Аппетит у меня - богатырский, настроение - солнечное.
За обсохшим, в грязевых кляксах стеклом - высокое небо, под ним дымится тёплый, рассечённый надвое весеннею просекой бор. А там, где просека и бор обрываются, - в той стороне уходят совсем уж куда-то за синий край земли беспредельные и тоже светло-синие ельники да березники. Они смыкаются с горизонтом, как море-океан. И вот так бы вот и глядел всё туда, а сам бы с места не торопился. Жил бы в кабине, как в домике, и нигде тебе никакой школы, никаких передряг.
И я сижу, прекрасным видом да колбасой с хлебом наслаждаюсь, или, как бы сказал Эдя: "Кейфую!", а отец там, вдали на лесной дороге, всё шагает да шагает, всё перепрыгивает через чёрные кочки-проталины, через яркие лужи.
И такой он там весь под большими соснами маленький, такой весь, видно, что от усталости, пригорбленный, такой одинокий, что я так и замер вмиг.
Замер, и будто меня чем резануло: "А ведь хорошо-то мне оттого, что со мной - он! Оттого, что он старается не только из-за этой предназначенной неизвестному мне колхозу поклажи, а бредёт там по лужам, по снеговой хляби и для меня. Да что для меня… Для мамки - тоже! Мы вон с ней, с мамкой, если разобраться, круглый год под крепкой нашей крышей живём-поживаем, никакого горя не знаем, а он, чтобы всё у нас так и было, круглый год пластается на этих дорогах… Ведь ему, поди, ни зимой, ни летом, хоть в жару, хоть в стужу не легче, чем теперь. А он нам ни разу не пожаловался, ни разу на то, как ему всё достаётся, не намекнул и единым словом… Вот мы-то жалуемся ему - это верно! Я на мамку жалуюсь, мамка на меня, а он - никогда ни на кого. Он, знай себе, вот так вот изо дня в день и штурмует километры, а я ему в помощь - портфель двоек. А я ему - всякие дурацкие рассуждения насчёт полос, причём даже не свои рассуждения - Эдины. Эх! Вот тебе и "всегда вместе", вот тебе и "заедино"!"
Тут кусок в горло у меня больше не пошёл, я отпихнул сумку, из кабины выскочил, бросился отца догонять.
Да он до конца просеки дошагал, постоял там, повернулся, торопится ко мне сам.
Кричит:
- Ты что? Ты куда? Садись, поехали!
А лицо у него тревожное такое - куда тревожней, чем было перед штурмом горы.
- Теперь, - говорит, - предстоит нам, Паша, ещё и форсирование водной преграды. Впереди не ручьи, не даже река, а сплошной по болоту разлив. Придётся мне с шестом шагать, а тебе садиться за баранку и на малом газу рулить за мной… Не сдрейфишь?
- Не знаю… - сразу ёжусь и честно отвечаю я. - Давай поглядим.
А у самого душа в пятки и под шапкой вновь - холодок. Ведь если я за баранку и брался когда, так только лишь совсем-пресовсем рядышком с отцом. И езды моей было: от нашего крыльца через двор и обратно, потом ещё раз туда и обратно - вот и всё.
Однако вида сейчас не показываю; о том, что трушу, не говорю.
- Поехали, - вздыхаю, - поехали…
И вот отец, будто заново меня обучая, потихоньку да полегоньку спускает грузовик на самом малом газу по некрутой отлогости меж сосен, а перед нами - во всю ширь вода, море! Точно такое море, какое мне недавно из кабины и мерещилось…