В Подрезкове, излюбленном месте московских лыжников, дул ровный и душистый, натягивавший едва уловимый запах прогретой солнцем хвои морозный ветер. Он рождал струнный звон в проводах, звонко хлопал цветными стягами спортивных обществ, легонько жёг щеки. И все вокруг выглядело румяным, помолодевшим, полным игольчатого радужного блеска, который как бы роился в прозрачном воздухе над слепяще-белым снежным настом. Светло-голубым было небо над красноствольными соснами, густо-синими - тени на снегу, сочно-алыми - маленькие флажки, трепетавшие на верёвке; они, как на охотничьем окладе, охватывали всю строго размеченную трассу гонки. И мы были в центре этого морозного, солнечного, вольно дышащего мира.
Гонка уже началась, и последние номера ушли со старта, когда я выбрался на один из снежных холмов, расположенных неподалёку от финиша. И тут я увидел Чудинова. Он был в своей любимой швейцарской куртке, утратившей со временем тот заграничный шик, который когда-то в ней так нравился нам, повидавшей виды, ставшей обжитой, весьма домашней. Но именно по этой памятной куртке я и узнал его ещё издали, хотя, признаться, никак не ожидал видеть Чудинова тут после вчерашнего разговора. Он стоял на лыжах, слегка опираясь на палки, и с несколько скучающим видом поглядывал то на секундомер, лежавший у него на ладони, то в сторону проносившихся к финишу лыжников. Я подъехал к нему. Он, услышав, быстро обернулся, чуть-чуть виновато, как мне показалось, усмехаясь.
- Что? Удивляешься или торжествуешь? Не выдержал, мол, потянуло,
Я пожал плечами:
- Ну, если ты так читаешь чужие мысли, не стоит утруждать себя словами. Я могу и помолчать.
- Не злись, старик, - сказал Чудинов, - и, пожалуйста, без скоропалительных выводов. - Он упрямо мотнул подбородком и, коротко стукнув одной лыжей о другую, оббил снег. - Да, явился. Обещал Алисе. Не хотел, чтобы она имела оправдание - бросил, мол, в ответственную минуту. Мало того, скажу больше: я с ней вчера весь график дистанции ещё раз прошёл. Ну, и что? Это ничего не меняет… Конечно, постарается выложить все. Но в том и беда, что ей больше нечего выкладывать.
На холм вскарабкался, отдуваясь и проваливаясь в глубоком снегу, не в меру расторопный мужчина, облачённый в роскошный лыжный костюм моднейшего покроя, со множеством карманов на самых неожиданных местах. Он так сверкал на солнце бесчисленными застёжками-"молниями", что ему мог позавидовать сам Перун. Под мышками у него было по лыже. Это был начальник материальной базы спортивного общества "Маяк" Тюлькин. Отпыхиваясь и проклиная всё на свете, поднялся он к нам и, упарившись, снял с головы шапку-финку с кожаным верхом и пуговичкой. Он был белобрыс, под волосами цвета пеньки кожа на висках розовела, как у дога.
- Здравствуй, товарищ Чудинов! Категорически приветствую!
- Здравствуй, Тюлькин, - не глядя, отвечал Чудинов.
- Труженику пера, нашему специальному корреспонденту, привет крупным шрифтом! - бросил в мою сторону Тюлькин. - Ну как, прошла наша?
- Проследовала, - сдержанно отозвался тренер.
- Времечко? - осведомился Тюлькин.
- Прошлогоднее. - И Чудинов отвернулся, махнув рукой.
- А с нас хватит, - обрадовался Тюлькин. - Лишь бы первое местечко, и мы дома. Что тебе ещё нужно?
Я приложил к глазам бинокль, наладил окуляры и взглянул в ту сторону, где в отдалении виднелись фанерные знаки финиша. Туда, к лёгкой арке, украшенной хвойными ветвями и флагами, уходила, всех обогнав, лыжница под номером "11" на белом квадрате, который чётко выделялся на алом чемпионском свитере. Алиса Бабурина опять побеждала.
- Что мне нужно, спрашиваешь? - говорил в это время Чудинов у меня за спиной Тюлькину. - Кубок нужно было нашему "Маяку" вернуть - раз, чтобы время Алиса улучшила - два, а с такими результатами, - он ткнул пальцем в стекло секундомера, поднося его к самому носу Тюлькина, - с такими результатами нам только срамиться на международной лыжне, а кубку опять зимовать у "Радуги".
- Ну что ты хочешь от Бабуриной, честное слово! - бормотал Тюлькин. - Всё равно же время по лыжам в таблице рекордов не пишется. Пришла первой, и будьте добры. Я подхожу чисто материально. Лично ей медалька обеспечена, а за ней и это, - он потёр пальцами, сложенными в щепоть, - и шайбочки посыплются.
Так Тюлькин называл деньги.
Чудинов только рукой махнул:
- Ну что с тобой толковать! Пусть приходит первая, для меня теперь это уже дело последнее. Три года одно и то же время на этой дистанции, и ни с места. Я, видно, уже не гожусь.
Тюлькин одним глазом заглянул в стекло секундомера, который продолжал держать перед ним Чудинов.
- Вполне свободно секундомер мог подвести, - начал он. - Ваше дело тренерское - деликатное, точная механика. Давай, товарищ Чудинов, я тебе подберу у себя на материальной базе новенький. Последняя модель, американская.
- А ну тебя к чёрту! Как-нибудь обойдусь без твоей материальной базы.
Тюлькин обиженно вздохнул и стал боком, то и дело проваливаясь выше колен своими шикарными бурками в снег, осторожно спускаться с холма. Лыжи с палками он по-прежнему держал под мышками.
- А ты что же, такой специалист по спорту, а сам на лыжи не станешь? - крикнул ему Чудинов.
- Эй, друг милый, - донеслось снизу, - мне время дорого. И казённый инвентарь надо беречь как-никак. Ну, был бы ещё парад какой, так я бы тоже - для учёта массовости. А так, вон с горки сойду, там уж по ровному и покачу.
Тем временем на снежной равнине, залитой зимним солнцем, показалась быстро движущаяся фигурка лыжницы. Через бинокль я разглядел, что она идёт под номером "15". Гонщица стремительно приближалась. Шаг у неё был размашистый, упругий. Чудинов, уже не глядя на лыжню, подпрыгнул, опираясь на палки, сделал полный разворот и уже приготовился съехать с холма.
- Все, - сказал он, - я своё выполнил. И знай, ты меня видел на лыжне последний раз.
- Делай как знаешь, только имей в виду - поступаешь глупо. Ты смотри, какая красота! Хоть в последний раз оглянись!
Чудинов нехотя поглядел в ту сторону, куда я ему показал. По лыжне ходко шла гонщица, которую я только что заметил перед тем. Она была видна сейчас сбоку, но, обходя петлю трассы, разворачивалась лицом к нам. На белом фоне снега чётко рисовалась в свободном и широком движении её порывисто нёсшаяся крепкая фигура. Большеглазая, с лицом упрямой девочки-переростка, с лучистой эмблемой "Маяка" на рукаве, с мягкой волнистой прядкой, выбившейся из-под вязаной шапочки и заиндевевшей от мороза, с нежно-матовым румянцем на круто выведенных щеках, она словно бы и не шла, а, скорее, летела по-над белым настом. Вот она, словно не зная устали и головокружения, легко с поворота взяла крутой подъём и, энергично отталкиваясь палками, помчалась по крутогору в жемчужном снежном вихре, ею же рождённом. Я следил за нею через сильный двенадцатикратный бинокль, и, честное слово, мне показалось, что там, вдали, возникло в эту минуту живое олицетворение розовощёкой, устойчивой русской зимы.
Я узнал лыжницу. Она мне запомнилась ещё по прошлогодним состязаниям на Урале, куда я ездил от газеты. Да, я узнал её, снискавшую кличку "Хозяйки снежной горы", о которой уже ходила слава по Зауралью. Вот, значит, она теперь приехала в Москву, чтобы впервые помериться силами с нашими лучшими гонщицами. На секунду у меня снова всплыла последняя и робкая надежда.
- Видал? - спросил я Чудинова, протягивая ему бинокль. - Не на одной твоей Алисе свет клином сошёлся. Ты только погляди, как идёт!
Чудинов отвёл рукой протянутый ему бинокль, но сам не сводил глаз с лыжни.
- Что же, хорошо идёт, ходко… Ух ты, смотри, какой подъем берет! На седьмой километр пошла, а свеженькая, словно сейчас со старта. А в общем, мне до этого уже дела нет, - внезапно остывая, отрезал он.
Резко оттолкнувшись палками, Чудинов покатил вниз с холма. Я последовал за ним. Мы подъехали к группе зрителей, стоящих возле трассы. Тут был контрольный судья с секундомером. Увидев Чудинова, он поспешил к нему:
- Видал? Вот силушка! Подъем-то, подъем-то как взяла!
Один из болельщиков почтительно вмешался:
- Мне кажется, что данные есть, но техники маловато. Много времени на прямой потеряла. Куда ей до нашей Бабуриной!
Лыжница между тем с непостижимой быстротой вымахивала на крутой подъём вдали.
Я снова не выдержал:
- Нет, ты гляди, Степан, гляди, как идёт! Будто на разминку вышла, а ведь это уже последняя треть дистанции. Эх, такой бы ещё технику с хорошим тренером отработать! Я, конечно, не уговариваю, но на твоём месте, если б во мне оставалась хотя бы капля…
- Грубая, брат, работа, - остановил меня Чудинов, - зря стараешься, старик. - Он осторожно скосил глаза в сторону лыжни. - Да, идёт, конечно, неплохо, - ворчливо согласился он, - то есть просто здорово идёт! Задатки дай бог, но техника… - Он зевнул с подчёркнутым равнодушием. - От кого она, кстати, идёт? - И он потянулся к моему биноклю.
Пока я снимал с шеи ремень бинокля, передавал его Степану, а тот налаживал по глазам себе стекла, лыжница, уже унёсшаяся от нас на солидное расстояние, вышла на спуск. Мчась на большой скорости и, видно, пробуя спрямить немного кривую от флажка к флажку, она сделала рискованный разворот вокруг куста. Чтобы сохранить равновесие, гонщица слегка наклонилась в сторону и задела за куст. Я видел, как ветерок подхватил снег, облетевший с потревоженных сучьев.
- Так, - сказал Чудинов, отрываясь через секунду от окуляров бинокля, - номер пятнадцать. Ну-ка, погляди по списку… У тебя с собой? Сейчас узнаем, что за птица.
В списке под номером "15", как я уже видел раньше, значилось: "Наталья Скуратова, "Маяк", Зимогорск". Но сейчас меня вдруг словно осенило. Я в один миг прикинул, что может получиться, если… И я уверенно сообщил:
- Это Авдошина… Зинаида Авдошина, город Вологда.
- Ага… Вологда, - негромко, про себя, заметил Чудинов.
- Сама судьба, - поспешил я, ведя свои сложные расчёты. - По-моему, выбор теперь ясен. Ты же как раз решал, куда ехать: либо в Вологду, либо в Зимогорск. Перст судьбы указует на Вологду.
- Да. Вологда, говоришь? - повторил задумчиво Чудинов. - Судьба, говоришь? Нет, старик. Вопрос решён, выбор сделан - твёрдо еду в Зимогорск, от греха подальше.
- Ну и шут с тобой, поезжай! От себя не уедешь! - крикнул я ему вдогонку.
Когда, спускаясь с холма, я в последний раз глянул на трассу гонки, там произошла какая-то заминка. Я видел, как контрольный судья что-то кричал в рупор лыжнице, показывая ей, очевидно, что она срезала дистанцию и ушла за флажок. Кричали где-то зрители. И лыжница, застопорив на полном ходу, взметая целое облачко снега, растерянно оглядываясь, торопливо возвращалась обратно вверх по крутому снежному склону. По-видимому, она сбилась с трассы по неопытности или слишком увлёкшись скоростью на повороте.
У финиша, где азартно толклись зрители, болельщики, лыжники и пробивались вперёд фоторепортёры, я услышал голос диктора, нёсшийся из репродуктора на столбе:
"К финишу подходит под номером одиннадцатым заслуженный мастер спорта Алиса Бабурина. Спортивное общество "Маяк". Сегодня Бабурина в третий раз выигрывает личное первенство. Правда, время, показанное Бабуриной, не выводит пока ещё "Маяк" на первое место по командному зачёту. Зимний кубок, по-видимому, опять остаётся у "Радуги"".
Пока ещё толпа не заслонила от меня черты финиша, я увидел, как Алиса, миновав заветную линию под аркой, разом как бы сникла и, совершенно обессиленная, с размотавшейся чёлкой, прилипшей к мокрому лбу, почти падая, в полном изнеможении повисла на руках подбежавших к ней и успевших подхватить её под мышки лыжников. Да, что говорить, Алиса Бабурина умела, по выражению лыжников, выкладываться до конца, все ставя на карту и отдавая к финишу сполна весь запас сил.
Уверенно прокладывая себе дорогу в толпе, спешил Тюлькин.
- Ну, как на мази? - подмигивая, спросил он, нагнав Алису.
- Чудинов где? - спросила кратко, ещё тяжело дыша, Алиса.
- Виноват, меня вторично интересует, как на этом составе мази себя лыжи чувствовали. На правильный состав я попал?
- Мазь отличная. Спасибо, Тюлькин, только запах какой-то мерзкий.
Тюлькин оскорбился:
- Кому запах, а для чутко понимающих, может быть, аромат. И я вам одеколону в мази подливать не обязан.
- Ты скажи лучше, где Чудинов? - устало переспросила Алиса.
Несмотря на видимое торжество, она была явно расстроена.
- С ним простись, забудь навеки. Так и заявил, - отрапортовал Тюлькин.
- Коля, я тебя серьёзно спрашиваю. Он, должно быть, сам меня ищет.
- Номером ошиблись, - съязвил Тюлькин. - Он, возможно, теперь пятнадцатый ищет.
- Пятнадцатый? Кто это? - удивилась Бабурина. - Зачем?
- Утешать и перевоспитывать собирается. Собрался за ней, по слухам, в город Вологду. У контрольного судьи спроси. Потом, кажется, раздумал, перерешил, изменил направление. Следует в Зимогорск, на Урал.
- Ничего не понимаю! - Алиса растерянно поглядела на Тюлькина. - Можешь ответить толком?
- Где уж нам уж, мы по хозяйственной части, а тут - психология, - парировал Тюлькин, постукав себя по лбу. - Вот обратитесь к нашему специальному корреспонденту, а я двинулся. Привет крупным шрифтом!
- Что он болтает? - обратилась Алиса ко мне.
- Да глупости. Ерунда все. Одно только верно: что Чудинов уезжает в Зимогорск. Решил окончательно.
- Но он видал, как я сегодня шла?
- Видал, по секундомеру прикинул.
- Ну что, недоволен опять?
Тон у неё сейчас был виноватый, и мне её даже стало немного жаль.
- Дело ведь не только в вас, Бабурина. Ему вообще стало казаться, что он уже дал спорту всё, что мог. А тут вы ещё на собрании, скажу вам честно, не очень-то тактично выступили. Пытались свалить на него все. Жаловались, что резок очень. А ведь вы знаете сами прекрасно, кто виноват и почему вы засиделись на старых показателях.
- Он одержимый! - быстро и зло проговорила Алиса. - Он способен загнать человека на тренировках. Чего ему ещё надо? Я опять сегодня пришла первой, а ему все мало. Упёрся в свой проклятый секундомер!
- Да ведь секундомер-то показал, что вы не вышли из тридцати девяти, как обещали.
- Ну, уложилась почти в сорок. Тоже неплохо. Другие ещё хуже. Не могу я ради его тренерского честолюбия превратиться в машину какую-то, от всего отказаться. Просто надоело! Нет, правда, Кар, вы должны меня понять. Я так больше не могу. Из-за каждой рюмки случайной - драма; за покером лишний часок ночью посидишь - утром выговор, распеканция; папироску заметил - у-у! Мировой скандал… Он меня прямо истерзал этим режимом. Говорят, что я люблю лёгкую добычу. Ну неправда, сами видели - выкладываюсь вся, без остатка. Всё на карту! Когда финиш проскочу, так уж не могу на ногах держаться, "последняя из-не-моге", как сам Чудинов шутит. Когда я на лыжне иду к финишу, для меня нет ничего больше в жизни, ну, а уж в жизни-то, извините, у меня не только одна лыжня, могу себе позволить и другие радости. Понятно вам это?
- Но, по мнению Чудинова, накопить-то вам в себе того, что требуется выложить, надо гораздо больше. Вы идёте без запаса, только, на пределе, держась на технике и на самолюбии. А спорт, как я понимаю, - это прежде всего здоровье, сила. Вы же все растрачиваете впустую, не соблюдая режима, и не тренируетесь, в расчёте на счастье, на везение ваше.
- Ну ладно, - прервала меня Алиса. Она уже пришла в себя и, подняв свой остренький подбородочек, передёрнула плечами под накинутой изящной шубкой. - Хватит. Мне все это, как говорится, в грамзаписи слышать уже не так интересно. Извините, я всё это слышала из первоисточника и, если захочу, - услышу ещё десять раз.
- Нет, Алиса, в том-то и дело, что больше уже не услышите.
Неподалёку от грелки-раздевалки лыжной станции я нагнал двух девушек, которые медленно брели, вскинув на плечи связанные лыжи. На девушках были одинаковые лыжные костюмы с лучистыми эмблемами "Маяка" на рукавах. У обеих были понурые спины побеждённых. У одной был номер "7", а у другой, более рослой, - "15". Я узнал в рослой лыжнице Наталью Скуратову, а под номером "7" в стартовом списке значилась Мария Богданова, землячка Скуратовой, лыжница из того же зимогорского "Маяка". Девушки медленно шли прямо по снегу, не разбирая дороги и негромко переговариваясь. Я слегка задержал шаг. Маленькая Маша Богданова причитала своей уральской скороговорочкой:
- Опозорились мы, Наталья, с тобой на всю Москву. Кое смех, кое плач… - Она всхлипнула.
Спутница недовольно повела высоким плечом, поправляя лежащие на нём лыжи.
- Брось, Маша! Москва-то, однако, слезам не вери-ит. - Голос у неё был глубокий, грудной, а говор тоже уральский, притокивающий, быстрый и с неожиданными вопросительными интонациями там, где привычнее было бы слышать утверждение: "Москва-то слезам не вери-ит?"
- Да, тебе хорошо, - сказала подруга. - Ты хоть с дистанции сбилась, какое-никакое оправдание есть, и пришла во второй десятке, а я… - Она только рукой махнула.
- А ты какая?
- Двадцать девятая.
- Ну ничего, Машуха, за тобой ещё тридцатая осталась.
- Ты уж всегда утешишь! Интересно знать, что бы ты тридцатой сказала?
- Я бы сказала: "Ну вот, хорошо, для ровного счёта и вы".
Обе невесело и коротко рассмеялись.
- Ох, оплошали мы с тобой, Наташа! - убивалась маленькая лыжница. - Как же теперь в Зимогорске покажемся? Засмеют.
- Ну и пусть, если кому смешно покажется. - Скуратова сердито тряхнула прядкой, вылезшей из-под шапочки. - А я предупреждаю, однако: больше меня ни на какие соревнования калачом не сманишь. Все. Я с этим покончила, понятно-о?
Ух, как накатисто, по-уральски прозвучало у неё это последнее "о"! Маленькая вскинула на неё испуганные глаза:
- Ты что, Наталья? А как же зимний праздник? Гонки-то на руднике! Ты же у нас в городе первое место держишь. Команду подвести хочешь, да?
- Хватит с меня! - И Скуратова перебросила лыжи на другое плечо. - Я с лыжни сошла навсегда. Решила, и конец. Кажется, знаешь мой характер?
Маленькая закивала совершенно сокрушённо:
- Знаю. Характер ваш, скуратовский, самый окаянный. Лешманы!
И они скрылись за дверью раздевалки.