Квартира у Алиски была пятикомнатная, огромных размеров. Отец Алиски "сидел на трубе", так говорят о тех, кто имеет хоть какое-то мало-мальское отношение к нефти, и поэтому они смогли без ущерба для семейного бюджета выкупить соседнюю квартиру и при помощи небольшой перепланировки сделать из двух смежных квартир одну, но большую. В Алискиной комнате метров этак в двадцать пять главное место занимали домашний кинотеатр и музыкальный центр. Еще у нее был огромный шкаф во всю стену, где хранились ее модные тряпки, компьютерный стол с суперкомпьютером, разумеется, широкое кресло, диван-кровать и кадка с экзотическим вечно цветущим растением.
Белый по-свойски расположился в кресле. Пока Алиска занималась с цветком, у него в голове бродили разные мысли. Сначала он подумал о том, что девичья душа – потемки. У Алиски с этим вообще беда. Сегодня одно, завтра другое. Сегодня хочу, завтра – не хочу. И как к этому привыкнуть? Не понятно. К этому в принципе привыкнуть невозможно. Потом он незаметно переключился на проблему с матерью. В общем-то, Алиска была права, оба это знали: Зинаида Юрьевна отнеслась к Алиске настороженно, а однажды в сердцах сказала: "Да я такой самовлюбленной девчонки ни разу в жизни не встречала! Никогда не упустит возможности подчеркнуть, что у нее все самое лучшее". – "Это ты обо мне?" – отделался шуткой Белый. Но в принципе мать понять можно – на единственного сына, можно сказать святыню, посягнули. Алиска ведь была первой девушкой, которую он привел в дом на правах близкой подружки.
Наконец Алиска поставила вазу на стол, а сама забралась на диван, поджав под себя босые розовые пятки.
– Ну, теперь рассказывай, какие в школе новости.
– Есть кое-что неприятное, – сказал Сергей с ленцой в голосе.
– А что такое? – В глазах Алиски появился охотничий блеск.
– Да у Клавы крыша совсем покосилась. На Волкова с Малышевой наехала на алгебре. И главное, было бы из-за чего сыр-бор разводить… – Скупо роняя слова, без лишних эмоций, Белый рассказал все, что произошло в школе несколько часов назад.
Закончив, он взглянул на Алиску и удивился скептическому выражению, застывшему на ее миловидном лице.
– Зря вы в это дело влезли, Белый. – Она звала его именно так, как и все. Только мать и Дашка всегда звали его по имени. – Они же не наши – эти Волков с Малышевой. Пусть бы "бэшки" за них копья и ломали. Это у них одна парочка из трех осталась.
– Но мы же теперь тоже вроде как "бэшки".
Алиска уловила иронию в его тоне.
– Брось, ты отлично понимаешь, о чем я говорю. Мы же среди них случайные люди. Два года проучимся, и поминай как звали. А Клава стерва еще та, с ней лучше не связываться. – Алиска помолчала, но, видимо, школьные новости не давали ей покоя. – Да, дела! Значит, говоришь, Дашка встала и прямо так вот заявила: "Любовь – это мост между жизнью и смертью?"
– Примерно так, – отозвался Белый.
– Вот дуреха! Тоже мне, Дон Кихот в юбке!
– Она вообще-то сегодня в джинсах и в розовой кофточке была, – вспомнил Серега. Перед глазами на миг предстало строгое, чуть вытянутое лицо Дашки, и вопрос как-то сам сорвался с губ: – Слушай, Алис, а что с Дашкиной матерью случилось?
Было заметно, что Алиска растерялась:
– Кажется, при родах умерла. Когда Дашку рожала.
– Ни фига себе! – Белый опешил и уловил что-то недосказанное, неправильное в этой фразе и понял, что его царапнуло. – А почему "кажется"?
– Потому что Дашка не любит на эту тему говорить.
– Даже с тобой? – уточнил он. – Вы же подруги.
– Ну и что? – возразила Алиска, раздраженно передернув плечами. – Ты считаешь, если подруги, то все можно?
– Да нет, я так не считаю, – задумчиво отозвался Белый.
– Вот и я так не считаю. К тому же мы с Дашкой не такие уж близкие подруги. Я, если помнишь, с Зиминой Танькой больше дружила, пока она с родителями в Америку не укатила. Кстати, она скоро возвращается.
– "И дым Отечества нам сладок и приятен", – процитировал Белый насмешливо.
– Как же, держи карман шире! У папика контракт заканчивается, а продлить никак не удается. Вот и вся любовь к отечеству. Слушай, может, фильм какой-нибудь посмотрим? – предложила Алиска, как обычно легко сменив тему.
– Давай.
У Алиски была огромная фильмотека. Они остановились на "Трое".
– Иди ко мне, здесь лучше видно, – похлопала Алиска ладошкой по дивану.
Видно было хорошо отовсюду, поскольку экран был в полстены, но Белый с превеликим удовольствием перебрался к ней. Что ни говори, а тянуло его к Алиске.
Старый фильм они смотрели урывками, все больше грызли соленые орешки, болтали о том о сем и целовались солеными губами. А когда стало темнеть и Белый собрался уходить домой, Алиска, выйдя его проводить, сказала, помявшись:
– Знаешь, я, пожалуй, еще "поболею" до конца недели, раз уж мне такая возможность представилась. А ты будешь меня навещать каждый день и все-все-все мне рассказывать.
– В пятницу я не смогу, Алис. Наши с армейцами играют в Лужниках, – сказал Белый и внутренне напрягся.
Они постоянно об этом спорили. Алиска считала, что все его свободное время должно принадлежать ей. У него на этот счет было свое собственное мнение. Особенно когда речь заходила о футболе. На этот раз Белого ждал приятный сюрприз. Алиска не стала возражать.
– Так уж и быть, один вечер погрущу без тебя. Но только один. – С обольстительной улыбкой она потянулась к нему.
Когда она так улыбалась, Белый готов был простить ей все ее капризы и на многое закрыть глаза.
На улице Белый втянул в легкие сырой прохладный воздух и полез за сигаретами. Мелькнула мысль, что Алиска решила не ходить в школу, чтобы не нарываться на неприятности. Что ж, ее право. Хотя ей-то ничего не угрожает. Она при этом не присутствовала. Да, не ожидал он от отчаянной вроде бы девчонки такой практичной осторожности. Но он и от Дашки ничего похожего не ожидал. И вроде бы подружки сказали ему примерно одно и то же: "Не нужно было тебе в это дело лезть". Но, как выяснилось, ими двигали совершенно разные мотивы.
Мысли сразу же повернули в другую сторону, подумалось: "Надо же, Дашка-то мать совсем не знала". Ему в жизни больше повезло. Они с отцом успели и на рыбалку поездить, и на стадион походить, и о многом поговорить. Тут же вспомнились его слова: "Знаешь, сын, я думаю, что любой человек в жизни проходит через определенные этапы. И что бы ты ни делал, у тебя все равно будет первая любовь, потом вторая, так или иначе, но тебя когда-нибудь предадут, все равно наступит момент, и ты совершишь то, чего не должен был совершать. А потом из этих ошибок сформируется личность, и какой она станет, зависит от тебя самого".
А Алиска провожала Белого взглядом с высоты восьмого этажа и думала, что она правильно поступила, решив выждать и не ходить в школу. Она привыкла доверять своей интуиции, а та настойчиво уверяла, что одним устным внушением этот инцидент не ограничится. Было что-то тревожное в том, что полкласса ушло, а полкласса осталось. В общем, Алиска чувствовала, что неприятности в десятом "Б" только начинаются и будут расти, как снежный ком. Спрашивается: зачем ей эти проблемы, если выпал белый снег?
5
Наверное, в этот вечер у многих ребят из десятого "Б" екало сердечко при мысли, а что будет завтра. Как ни крути, а в классе возник конфликт между учениками и учителем. Эта мысль беспокоила и Дашу. Она давно уже приготовила уроки, сделав их с особой тщательностью, чтобы придраться было не к чему. Потом Даша недолго готовила на кухне под зажигающие шлягеры российской попсы, доносившиеся из большой комнаты, еще раз набрала номер Алиски, у той опять было занято, и только после этого пошла к отцу, чувствуя, что без разговора не обойтись.
– Пап, а пап! – заглянула она в комнату.
Отец вроде бы смотрел телевизор, рядом на тахте лежал пульт. Телевизор орал, глаза у отца были закрыты. Даша подошла, взяла пульт, хотела выключить телик и тихонько выйти, но отец услышал, как она вошла.
– Даш, ты чего? – спросил он спросонок.
– Да ничего, – проворчала Даша, забывая о той нежности, с которой она только что глядела на спящего отца. – Вечно включишь телевизор на всю катушку и спишь под него. И главное, телик орет – ты спишь, а я тихонько подошла – так ты сразу глаза открыл!
– А-а, понятно, – зевнул отец, поднимаясь.
Он потянулся – крепкий, высокий, недавно сорок пять лет исполнилось; ни единого седого волоска в темно-каштановой шевелюре, о таких говорят: мужчина в полном расцвете сил.
– Дочь, а который час? – поинтересовался он.
– Десять часов.
– О! Самое время кофейку выпить перед сном. Хочешь, я и тебе сварю? – Он подмигнул дочке, чтобы она не сердилась на него, точнее, на его привычку спать под звук телевизора.
– Не подмазывайся, – сказала Даша, смеясь. – Я и сама тебе сварю, а вообще-то мне с тобой поговорить нужно.
– Раз нужно – поговорим, – охотно согласился отец, улыбаясь.
С отцом они жили дружно. Он растил ее с пеленок. Из роддома один забирал. Даша, конечно, этого не может помнить, но ей рассказывали и отец, и соседи по дому, как он с ней нянькался, из бутылочки кормил, по ночам не спал, когда у нее зубки резались или температура поднималась. Он ее и в первый класс один повел, с огромным букетом цветов, с новым ранцем, в красивом платье. С девчонками и мальчишками все больше были мамы, бабушки, а с ней рядом стоял папа. Он всегда был рядом с ней.
Маму Даша не знала, совсем. Она умерла при ее родах. Они с отцом часто ездили на Николоархангельское кладбище, где была ее могила, однако, приходя туда, Даша не чувствовала той удушающей боли, что живет в сердцах людей, которые потеряли близкого человека. Она вглядывалась в черты лица миловидной женщины, которая смотрела на нее со снимка на гранитной плите, находила между ней и собой определенное сходство, но слезы на глаза у нее не наворачивались, и особой скорби она не испытывала. А ведь черствой и бездушной себя никогда не считала. Наверное, если бы Даша задумалась об этом более глубоко и заглянула бы внутрь себя, она бы нашла этому душевному дискомфорту логическое объяснение и, возможно, не одно, но она старалась как можно реже думать об этом.
– Ну, так о чем ты хотела со мной поговорить? – напомнил отец, когда Даша разлила по чашкам кофе, порезала кекс с изюмом.
– Да, понимаешь, тебя на днях могут в школу вызвать.
– В связи с чем? – Густая темная бровь удивленно приподнялась вверх.
Даша рассказала о том, что случилось на алгебре.
– И главное, пап, я сама от себя такого не ожидала! Вдруг не смогла промолчать. Вскочила, начала что-то доказывать, объяснять, отлично понимая, что Клавдия Петровна никогда не признает свою неправоту. Для нее существует только два мнения – свое и неправильное! – горячилась Даша. – И что удивительно, из-за такой малости целый скандал раздула!
– А большие скандалы, они как раз из-за ерунды и начинаются, – весомо и мудро сказал отец и добавил: – Только знаешь что, дочка, я в школу прийти вряд ли смогу. Послезавтра утром в Литву уезжаю за спальнями да за всякой плетеной ерундой. Она опять в моду вошла.
Вот уже полтора года, с тех пор как Даше стукнуло четырнадцать, отец работал водителем в Доме мебели на Кутузовском проспекте. Гонял фуры туда-сюда, привозил мебель, которая пользовалась спросом у москвичей. Зарплата у него была неплохая, только вот Даше часто приходилось оставаться одной. Но она к этому уже привыкла, как привыкла к тому, что у них не совсем обычная семья.
– А надолго? – только и спросила Даша, подавив вздох.
– Дней на десять. Буду часто звонить, – предупредил ее наставления отец. – А насчет школьных дел не волнуйся, – похлопал он ее по руке. – Начнут приставать, скажи, что я целиком и полностью на твоей стороне. Все ты правильно сделала – по совести. И остальные, кто ушли, – тоже. В общем, "если я гореть не буду, если ты гореть не будешь…", ну дальше ты и сама знаешь.
Да, Даша знала стихи турецкого поэта Назыма Хикмета, и звучали эти четыре строчки так:
Если я гореть не буду,
Если ты гореть не будешь,
Кто тогда согреет мир
И кто тогда рассеет тьму?
6
Еще подходя к кабинету математики, Даша услышала звонкий голос Сапуновой Катьки.
– Нет, ну правда, ребят, вы-то что против ветра плюете? – вопрошала Катька. – Думаете, нам Клавкины закидоны нравятся? Не нравятся, но приходится терпеть!
– Знаете такую пословицу: "Бог терпел и нам велел"? – подхватил разговор Вадик Ольховский.
– А еще есть пословица: "Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет!" – Это был голос Туси.
– Какая ты жестокая!
– Зато справедливая!
Даша вошла, поздоровалась, ей ответили, но отвлекаться от спора не стали. Шел разбор полета. Взгляд Даши, повинуясь собственному желанию, отыскал Сергея. Он стоял у стены возле доски, его руки были скрещены на груди, а на лице играла небрежная полуулыбка. Он мельком взглянул на Дашку, кивнул, здороваясь. Сердце, как всегда, пропустило удар, а потом забилось ровно, в обычном ритме. Даша, давно привыкшая к таким перебоям, кивнула Сережке в ответ и пошла на свое место. И тут к ней неожиданно подсела Варя Дробышева.
– Поправилась? – шепнула ей Дашка.
– Кажется.
Варвара была болезненной девочкой.
– А в тему врубилась?
– Ага. Волкова с Малышевой уже обсудили. Некоторые считают, что им правильно досталось. Нечего, мол, в любовь на уроке играть. А что они в любви понимают, те, кто так говорят?
Даша одобрительно взглянула на соседку. И вдруг в глаза бросилось, какая у нее стильная стрижка. Легкие крупные завитки темно-каштанового цвета лежали как будто в беспорядке и в то же время буквально просились на обложку модного журнала.
– Ты чего? – повернула к ней голову Варька.
– Да так. Ничего.
Даша обвела глазами класс. Варя догадалась, что она разыскивает без вины виноватую парочку.
– Их пока нет, – шепнула Варя. – Мне кажется, что они сегодня вообще в школу не придут. Прогуляют.
– Очень может быть, – ответила Даша и тут услышала свое имя.
– Дашка, конечно, молодец, здорово Клаве про любовь все объяснила, – сказала Юля Туполева. – Только что теперь прикажете делать?
– Ну, ты с больной-то головы на здоровую не вали! – не повышая голоса, перебил старосту Белый.
Он даже не взглянул на Дашку, но именно в этот момент, впервые за последние несколько месяцев, она ощутила всю полноту счастья, какое только возможно в этой жизни. Как-то по-особенному это прозвучало…
– Да я не об этом! – горячо возразила Юлька Сережке, и Дашина мысль, так и не понятая, ускользнула от нее. А вслед за ней исчезло и ощущение безграничного счастья. – Вас же всех в "морозильник" начнут вызывать по очереди. А нам что же, молчать прикажете?
– Вчера же молчали в тряпочку, – сказала Маринка с недоброй ухмылкой.
– Голубева, ты хоть понты не колоти! – нервно откликнулся Шишкин Петька. – Да, согласен, Клава еще та стерва!
– Ха, ха! Слова не мальчика, но мужа! Здесь-то ты смелый! – Комар задиристо расправил худые плечи, встав рядом с Маринкой. – Чего ж вчера сдрейфил: кишка тонкая подвела?
– Не подвела, – мотнул головой Петька. – Это тебе потом ать-два левой, ать-два правой, а мне в институт поступать! Многие об этом в первую очередь подумали. Не я один.
– Ага! Чтобы мало получать, нужно много учиться, – съязвила Васек.
Но тут Светка Калинина, словно устав от беспредметного спора, махнула рукой и сказала:
– Да ладно, чего там. Учиться не учиться, а каждый здесь понимает, что Клаву перевоспитать невозможно…
– О! Замечательно, что каждый это понимает! – раздался откровенно издевательский голос.
Все смолкли и посмотрели в сторону двери. В проеме стоял Борька Шустов, в руках у него был журнал, судя по всему, их, родной. А в глазах Борьки горел неукротимый огонь возмездия.
– Сейчас я вам еще один наглядный примерчик приведу! – Он потряс журналом так, словно собирался вытрясти из него душу вместе с отметками. После чего в два шага преодолел расстояние от двери до учительского стола и, открыв нужную страницу, бросил журнал на стол. – Вот чем вас Клава за вашу лояльность отблагодарила! Любуйтесь! У тебя, староста, трояк!
– Не может быть! – охнула Юлька.
Для нее, отличницы, тройка была равносильно смертному приговору.
Все сгрудились возле стола – всем хотелось увидеть свою отметку. Почти сразу же раздались возгласы:
– Вот блин!
– Ребсы! Это ж чистый Гулаг!
– Не скажи: за что боролись, на то и напоролись!
– Точно, нужно было всем сваливать вчера!
Результат был ошеломляющим – из пятнадцати человек, что писали эту работу, всего лишь шестеро получили тройки, остальные – пары! "Протестанты" тоже, за исключением двух болеющих. Отметки, правда, были проставлены карандашом, и каждый отдавал себе отчет, что вряд ли такой результат когда-либо будет обведен ручкой, но важен был сам факт! О том, что вся заваруха началась из-за Волкова с Малышевой, все благополучно забыли. Дело из личного переросло в общественное. Десятому "Б" бросили вызов. Не принять его они не могли.
– Ну что будем делать? Какие у кого мысли? – разозленная Юлька взяла на себя руководство, впрочем, никто иного и не ожидал от старосты.
– Сухари сушить! – сострил кто-то из парней. – И… "по тундре, по широкой дороге"…
Чей-то нервный смех прервал песню. И тут, неожиданно для всех, рот открыл Неделя.
– А может, это… – посопел он, – к мозгоправу сходить? – Это он так психолога школьного называл, Дмитрия Дмитриевича Романова. – Он это… конкретный мужик. Может, он нам чо дельное присоветует.
Некоторые задумались, одна только Туся Крылова сразу же скептически поджала губы и заявила:
– Не знаю, как вы, а я голову на отсечение даю, что Романов нам тут не помощник.
– Это точно. У него нет никакого влияния на Клаву, – закончила за нее Лиза.
– Да, пожалуй, – неохотно согласились все.
– Между прочим, до звонка меньше пяти минут осталось, – напомнил Борька Шустов, взглянув на свои легендарные часы.
Сначала наступила тишина, а потом предложения посыпались как из дырявого мешка. Слово "бойкот" звучало все чаще и чаще…
Тут следует сделать небольшое отступление и рассказать о произошедших в этом учебном году глобальных изменениях в школе. И почему, к примеру, Неделя предложил обратиться за советом к психологу Романову, а не к классному руководителю десятого "Б" – Кахоберу Ивановичу, что было бы намного логичнее.
В начале сентября Кахобер Иванович на целых два месяца отправился в Казанский университет на курсы повышения квалификации. И дело было вовсе не в том, что он нуждался в этих лекциях – Кахобер Иванович был педагогом и историком от бога, – просто наступила его пора обмениваться опытом. В общем, он поехал на людей посмотреть и себя показать, а десятый "Б" на время остался без присмотра.