- Почему же он хам, - сказала бабушка Настя. - Самому в хозяйстве машина нужна. Во-первых. А во-вторых, он же дал грузовик. С вещами - чего лучше.
- Вещи - конечно, - сказала тетя Паша, - а Марьяше с дитем в легковом удобнее.
- Забаловались чересчур, - сказала бабушка Настя. - Мы детей ни на которых не возили, ни на легковых, ни на грузовых, а вырастили. Сядет с ребенком в кабину, и ладно.
Сережа слушал, медленно моргая. Он был поглощен ожиданием разлуки, которая неминуема. Все в нем как бы собралось и напряглось, чтобы выдержать предстоящее горе. На чем бы то ни было, но скоро они уедут, бросив его.
А он их любит.
- Что ж это Митя, - сказала бабушка Настя, - я проститься хотела.
- Вы разве проводить не поедете? - спросила тетя Паша.
- У меня конференция, - ответила бабушка Настя и ушла к маме. И стало тихо. А на дворе еще посерело и поднялся ветер. От ветра позвякивало, вздрагивая, оконное стекло. Тонким, в белых черточках льдом затянуло лужи. И опять пошел снег, быстро кружась на ветру.
- А теперь сколько осталось часов? - спросил Сережа.
- Теперь немножко меньше, - ответила тетя Паша, - но все-таки еще порядочно.
…Бабушка Настя и мама стояли в столовой среди нагроможденной мебели и разговаривали.
- Да где ж это он, - сказала бабушка Настя. - Неужели не попрощаемся, ведь неизвестно, увижу ли его еще.
"Она тоже боится, - подумал Сережа, - что они уезжают насовсем и никогда не приедут".
И он заметил, что уже почти стемнело, скоро надо зажигать лампу.
Леня заплакал. Мама побежала к нему, чуть не наткнулась на Сережу и сказала ласково:
- Ты бы чем-нибудь развлекся, Сереженька.
Он бы и сам рад был развлечься и честно пробовал заняться сперва обезьяной, потом кубиками, но ничего не получилось: было неинтересно и как-то все равно. Хлопнула в кухне дверь, затопали ноги и послышался громкий голос Коростелева:
- Давайте обедать. Через час машина придет.
- Выбегал "Москвич"-то? - спросила бабушка Настя.
Коростелев ответил:
- Да нет. Не дают. Черт с ним. Придется на грузовой.
Сережа по привычке обрадовался было этому голосу и хотел вскочить, но тут же подумал: "Ничего этого скоро не будет", - и опять принялся бесцельно передвигать кубики по полу. Коростелев вошел румяный от снега, сверху посмотрел на него и спросил виновато:
- Ну как, Сергей?..
…Пообедали на скорую руку. Бабушка Настя ушла. Совсем стемнело. Коростелев звонил по телефону и прощался с кем-то. Сережа прислонился к его коленям и почти не двигался, - а Коростелев, разговаривая, перебирал его волосы своими длинными пальцами…
Вошел шофер Тимохин и спросил:
- Ну как, готовы? Дайте лопату снег расчистить, а то ворота не открыть.
Лукьяныч пошел с ним отворять ворота. Мама схватила Леню и стала, суетясь, заворачивать его в одеяло. Коростелев сказал:
- Не спеши. Он упарится. Успеешь.
Вместе с Тимохиным и Лукьянычем он стал выносить упакованные вещи. Двери то и дело открывались, в комнаты нашел холод. У всех был снег на сапогах, никто не обтирал ног, и тетя Паша не делала замечаний - она понимала, что теперь уж и ноги обтирать не к чему! По полу растеклись лужи, он стал мокрым и грязным. Пахло снегом, рогожей, табаком и псиной от тимохинского тулупа. Тетя Паша бегала и давала советы. Мама, с Леней на руках, подошла к Сереже, одной рукой обняла его голову и прижала к себе; он отстранился: зачем она его обнимает, когда она хочет уехать без него.
Все вынесено: и мебель, и чемоданы, и сумки с едой, и узел с Лениными пеленками. Как пусто в комнатах! Только валяются какие-то бумажки да лежит на боку пыльный пузырек от лекарства. И видно, что дом старый, что краска на полу облезла, а сохранилась только там, где стояли тумбочка и комод.
- Надень-ка; на дворе холодно, - сказал Лукьяныч тете Паше, подавая ей пальто.
Сережа встрепенулся и бросился к ним с криком:
- Я тоже выйду во двор! Я тоже выйду во двор!
- А как же, а как же! И ты, и ты! - успокоительно сказала тетя Паша и одела его. Мама и Коростелев тоже тем временем оделись. Коростелев поднял Сережу под мышки, крепко поцеловал и сказал решительно:
- До свиданья, брат. Будь здоров и помни, о чем мы договорились.
Мама стала целовать Сережу и заплакала:
- Сереженька! Скажи же мне "до свиданья!".
- До свиданья, до свиданья! - отозвался он торопливо, задыхаясь от спешки и волнения, и посмотрел на Коростелева. И был награжден - Коростелев сказал:
- Ты у меня молодец, Сережка.
А Лукьянычу и тете Паше мама сказала, все еще плача:
- Спасибо вам за все.
- Не за что, - печально ответила тетя Паша.
- Сережку берегите.
- Это можешь не беспокоиться, - ответила тетя Паша еще печальнее и вдруг воскликнула: - Присесть забыли! Присесть надо!
- А куда? - спросил Лукьяныч, вытирая глаза.
- Господи ты боже мой! - сказала тетя Паша. - Ну, пошли в нашу комнату!
Все пошли туда, сели кто где и зачем-то посидели - молча и самую минутку. Тетя Паша первая встала и сказал:
- Теперь с богом.
Вышли на крыльцо. Шел снег, все было белое. Ворота были распахнуты настежь. На стенке сарая висел фонарь со свечкой, он светил, снежинки роились в его свете. Грузовик с вещами стоял посреди двора. Тимохин укрывал вещи брезентом, Шурик помогал ему. Вокруг собрался народ: Васькина мать, Лида и еще всякие люди, пришедшие проводить Коростелева и маму. И все они - и все кругом показалось Сереже чужим, невиданным. Незнакомо звучали голоса. Чужой был двор… Как будто никогда он не видел этого сарая. Как будто никогда не играл с этими ребятами. Как будто никогда не катал его этот самый дядька на этом самом грузовике. Как будто ничего своего не было и не могло уже быть у него, покидаемого.
- Погано будет ехать, - незнакомым голосом сказал Тимохин. - Скользко.
Коростелев усадил маму с Леней в кабину и укутал шалью: он их любил больше всех, он заботился, чтобы им было хорошо… А сам он влез на грузовик и стоял там большой, как памятник.
- Ты под брезент, Митя! Под брезент! - кричала тетя Паша. - А то тебя снегом засекет!
Он ее не слушался, а сказал:
- Сергей, отойди в сторону. Как бы мы на тебя не наехали.
Грузовик зафырчал. Тимохин полез в кабину. Грузовик фырчал громче и громче, стараясь сдвинуться с места…
Вот сдвинулся: подался назад, потом вперед и опять назад. Сейчас уедет, ворота закроют, фонарь потушат, и все будет кончено.
Сережа стоял в сторонке под снегом. Он изо всех сил помнил про свое обещание и только изредка всхлипывал длинными, безотрадными, почти беззвучными всхлипами. И одна-единственная слеза просочилась на его ресницы и заблистала в свете фонаря - слеза трудная, уже не младенческая, а мальчишеская, горькая, едкая и гордая слеза…
И не в силах больше тут быть, он повернулся и зашагал к дому, сгорбившись от горя.
- Стой! - отчаянно крикнул Коростелев и забарабанил Тимохину. - Сергей! А ну! Живо! Собирайся! Поедешь!
И он спрыгнул на землю.
- Живо! Что там?! Барахлишко. Игрушки. Единым духом. Ну-ка!
- Митя, что ты! Митя, подумай! Митя, ты с ума сошел! - заговорили тетя Паша и мама, выглянувшая из кабины.
Он отвечал возбужденно и сердито:
- Да ну вас. Это что же, понимаете. Это вивисекция какая-то получается. Вы как хотите, я не могу. И все.
- Господи ты боже мой! Он же там погибнет! - кричала тетя Паша.
- Идите вы, - сказал Коростелев. - Я за него отвечаю, ясно? Ни черта он не погибнет. Глупости ваши. Давай, давай, Сережка!
И побежал в дом.
Сережа сперва оцепенел на месте: он не поверил, он испугался… Сердце застучало так, что стук отдавался в голове… Потом Сережа бросился в дом, обежал, задыхаясь, комнаты, на бегу схватил обезьяну - и вдруг отчаялся, решив, что Коростелев, наверно, передумал, мама и тетя Паша его отговорили, - и кинулся опять туда к ним. Но Коростелев уже бежал ему навстречу, говоря: "Давай, давай!" Вместе они стали собирать Сережины вещи. Тетя Паша и Лукьяныч помогали. Лукьяныч складывал Сережину кровать и говорил:
- Митя, это ты правильно! Это ты молодец!
А Сережа лихорадочно хватал что попало из своего имущества и бросал в ящик, который дала тетя Паша. Скорей! Скорей! А то вдруг уедут? Ведь никогда нельзя знать точно, что они сейчас сделают… Сердце билось уже где-то в горле, мешая дышать и слышать.
- Скорей! Скорей! - кричал он, пока тетя Паша его укутывала. И, вырываясь, искал глазами Коростелева. Но грузовик оказался на месте, а Коростелев еще даже не сел и велел Сереже со всеми проститься.
И вот он взял Сережу и запихал в кабину, к маме и Лене, под мамину шаль. Грузовик покатил, и можно наконец успокоиться.
В кабине тесно: раз, два, три, - четыре человека, ого! Очень пахнет тулупом. Тимохин курит. Сережа кашляет. Он сидит, втиснутый между Тимохиным и мамой, шапка съехала ему на один глаз, шарф давит шею, и не видно ничего, кроме окошечка, за которым мчится снег, освещенный фарами. Здорово неудобно, но нам на это наплевать: мы едем. Едем все вместе, на нашей машине, наш Тимохин нас везет, а снаружи, над нами, едет Коростелев, он нас любит, он за нас отвечает, его секет снег, а нас он посадил в кабину, он нас всех привезет в Холмогоры. Господи ты боже мой, мы едем в Холмогоры, какое счастье! Что там - неизвестно, но, наверно, прекрасно, раз мы туда едем! Грозно гудит тимохинская сирена, и сверкающий снег мчится в окошечке прямо на Сережу.