Нужно было отвинтить гайку, вынуть жиклер, продуть его и снова вставить. Но мокрые толстые пальцы Николая плохо повиновались, он боялся уронить в воду мелкую детальку и все пытался взять силой, прокручивая цилиндр в надежде, что мотор сам прочихнет проклятую соринку, попавшую в бак.
- Дядя Николай, давай я! Я ведь знаю, меня летчик учил, - приставал Ерошка.
Но Николай отталкивал его локтем.
А буря все нарастала. Ладью несло на юго-запад, как щепку.
- Дядя Николай, пусти, я прочищу жиклер! - кричал Ерошка.
- А ну, чего там, пущай сделает! - проревел бригадир.
Николай, отерев пот, отстранился.
Ерошка, как обезьяна, обвился вокруг мотора и, зажав в одном кулаке отвинченную гайку, другой рукой вынул сверкнувший медью жиклер и стал его сосать. У него не было сил продуть, и он отсасывал застрявшую пылинку, корчась и гримасничая, выплевывая бензин, сдобренный автолом.
Артем смотрел на него, не спуская глаз.
- Поддержи, упадет! - вовремя крикнул он Николаю.
Ерошке удалось вставить и завинтить жиклер над пенными волнами.
- Давай! - крикнул он.
Николай дернул бечеву. Мотор с треском заработал, и Ерошка, вцепившись в руль, направил лодку против волн. Теперь корма снова стала кормой. Волны не догоняли ее, оставаясь позади.
- Эй, смотри в оба! - кричал бригадир, перекрывая голосом шум шторма.
Ерошка смотрел в оба. Волны так разыгрались, что обнажали то здесь, то там скрытые водой предметы. Словно морские чудища, выглядывали то спереди, то с боков лодки пни с торчащими сучками, неубранные печные трубы, неспиленные телеграфные столбы, закрученные проволокой. Вот на такой насадишься с ходу, и все пропало… Чего это Володька закрыл вдруг глаза? Ерошка взглянул на его лицо, ставшее белым, потом вперед - и увидел с левой стороны столбы воды, с грохотом вздымающиеся к небу. Здесь море, волнуясь, обнажило самое дно свое, на котором покоилось кладбище. Ерошка увидел черную землю, белые камни могил и ржавые железные кресты. Ударяясь в высоко спиленные столетние ветлы, как об утесы, волны взметывались до низких облаков, гонимых штормом.
От этого зрелища рыбаки почему-то пригнулись, а Степан перекрестился тайком, облизнув воспаленные губы.
Мотор вдруг снова сдал, и лодку стали валять с борта на борт суматошные мелкие волны, толпящиеся здесь в беспорядке над бывшими холмами, оврагами и лесами.
Пока Ерошка опять отвинтил гайку, вынул жиклер, отсосал его и вставил обратно, в лодку наплескало воды по колени. Одежда на всех намокла. Каждый стал тяжелее вдвое. И хотя рыба почти вся смылась, лодка садилась все ниже, черпая теперь и бортами. Громадный невод, напитавшийся водой, как гигантская губка, давил ее своей тяжестью.
Оба челнока давно оторвались и унеслись куда-то по направлению к дому, словно сбежавшие от хозяев собаки. Только прорезь, набитая щуками, вела себя смирно, погруженная в воду.
Страшно стало, когда вышли в главный фарватер. Здесь леденящий ветер дул с необыкновенной силой, падая с неба. А волны разгулялись на просторе до трех-четырехметровой высоты. Как в эту кипень пускаться! Но спасение было там. За этой открытой водой смутно угадывался лес тихого залива, на берегу которого стояло село Погост Новый.
- Сымай сапоги! - взревел Артемов, осмотрев взбаламученное море.
И все торопливо стали разуваться, стягивая не только сапоги, но и портянки. Босиком не так сразу утонешь.
- Черпай воду бахилами!
Рыбаки принялись отчерпывать ладью, работая сапогами, как ведрами, и, когда она немного подняла борта, Артемов стал пересекать фарватер.
Ни дымка, ни паруса: все суда, получив предупреждение о шторме, укрылись. Иные на пристанях, другие - в тихих заливах. Помощи ждать не от кого. И пенять не на кого - сами пошли на риск, захотели сбегать на заповедные тони, ухватиться до шторма и взять урожай с синего поля.
Терпели бедствие молча, яростно откачивая воду сапогами.
Николай своим телом отогревал Ерошку, дыханием согревал, чтоб не зазябли его драгоценные тонкие пальцы, которыми он так ловко отвинчивал гайки и доставал упрямо засорявшийся жиклер. При каждой задержке волны настигали ладью и нахлестывали воды больше, чем ее вычерпывали. Все обессилели, а бушующему морю не виделось края. Быстро падали сумерки. В довершение бед мотор вдруг заглох намертво, никакие прочистки жиклера не помогали.
- Свечу забросало! - определил Ерошка.
С трудом, едва не сорвавшись в воду, он вывинтил свечу и принялся чистить ее от копоти, причитая со злостью:
- Разве так можно? А, на глазок? Что вы наделали, дядя Николай, переобогатили смесь! В бензин нужно добавлять масла сколько полагается одну двенадцатую, а не больше!
Теперь уж никто не смеялся над его бессильным задором.
- Эй, парень, - просяще сказал Артемов, - ты давай, давай дело делай! Тут и без тебя худо, погляди-ка назад!
Все обернулись. Позади, за белой пеной бушующих волн, словно гоня их перед собой, мчался плавучий остров. Его сдвинуло с места, и он парусил, гонимый бурей с севера на юг. Ветер свистел в голых ветвях деревьев. Дудел в гулкие дупла, как в трубы, словно давая сигналы какого-то бедствия. Это было так страшно, что Ерошка уронил свечу. Она упала в лодку. Пока искали, пока Ерошка вставлял ее, замешкались. Вокруг лодки появилась густая торфяная каша. Как щупальца спрутов, тянулись корни деревьев. Плавучий остров недаром сигналил беду - он разрушался. Заработавший винт с трудом промешивал торфяное месиво, мотор работал натужно, и ладья с трудом преодолевала кашу из сучков и торфа.
- Выбрасывай невод! - крикнул Степан с пеной у рта, озираясь. Облегчай лодку!
- Я те самого выброшу! - погрозил Артемов.
- Да ты что, бригадир, нам жизнь дороже! Выбросим невод - спасемся… Государство другой даст… а жизнь у нас одна! - Вадим бросился к груде сетей.
- Остынь, парень! - Николай вылил на него воду из сапога.
Артемов захохотал. И все рыбаки разразились смехом. Ветер хлестал их лица холодными брызгами, драл за волосы, запихивал в рот усы и бороду, а рыбаки хохотали. Все, кроме Ерошки. Он смотрел на них как на сумасшедших. Не выдержал и заплакал. И в это время мотор вдруг смолк - бензин вышел весь. Страшное веселье враз кончилось. Все молча уставились на остров, который нагонял ладью, грозя шатающимися деревьями. То здесь, то там, как громадные рыбины, высовывались черные деревья, грозя с размаху разбить ладью, протаранить.
- На весла! - крикнул Артемов.
Но никто не пошевелился. Рыбаки обезручели. Они сидели, бессильно опустив мокрые плечи. Подняться, ухватить весло ни у кого не было сил.
- Эй, ребятки!.. Орлы, ай тонуть будем? Вы что, дома ведь ждут! оглядывал он рыбаков, с трудом правя кормовым веслом по ветру.
И на эти жалостные слова никто не отозвался.
Волны захлестывали людей и снасти белой пеной, растекавшейся под ногами со змеиным шипением.
Артемов оглядел всех по очереди и остановился на Ерошке, смотревшем на него снизу вверх.
- Да вы что, совести у вас нет, топить мальчишку? Завезли, а теперь на вот! Его мать, чай-ко, на вас надеется, а вы?.. Степан, Николай, ай заснули?
Услышав обращенный к нему призыв старика, Николай, уронивший голову на невод, вдруг словно проснулся. Он поднял сжатые кулаки и выругался навстречу ветру, вызывая сиверко на бой. Затем, ухватив оба весла, бессильно болтавшиеся за кормой, так погрузил их в воду, что они согнулись.
- Легше! - испугался за весла Артемов.
- А вот легше! Я вот дам легше! - бессмысленно бормотал Николай, привставая и откидываясь назад на скамью всем громадным телом.
Весла гнулись, но не ломались, бросая ладью вперед. С каждым рывком она уходила от ударов волн. Гребни обрушивали пену, не достигая кормы. Черные комли деревьев таранили воду, не касаясь ладьи.
- Наддай! Наддай! - орал повеселевший Артемов, вращая всклокоченной бородой.
Рубаха на Николае лопнула; грудь его словно кто раздувал - он дышал шумно, раскрыв рот и временами отругиваясь, когда попадала пена, сдуваемая ветром с волн.
- Еще немного, еще чуток. Хвоей пахнет! Лес шумит, слышь!
При этих словах оплошавшие рыбаки оживились. Один за другим подняли головы, стали слушать шум, вдыхать запах близкого леса. Вадим ухватил одно весло, Степан - другое, и вдвоем заменили Николая, от которого шел пар.
Володька стал отчерпывать воду сам, без команды.
- Давай, давай, соколики! - радостно кричал Артемов. - Бей веселей, войдем в залив - и амба!
Он развернул ладью, и она вдруг вошла в тихую воду, под защиту берега, поросшего сосновой гривой. В штормовом тумане его не было видно, но вместо плеска волн теперь слышалось радостное дружное гудение живого, могучего леса.
- Ну что, испугался? - обратился Артемов к Ерошке. - А ты не бойсь… Народ у нас ничего… Ты это не думай, что все плохие… Оно, конечно, не все в полную силу тянут, как в жизни нужно. Это верно! А коли захотят богатыри! Вон Николай-то, видал как?
Ерошка не отзывался, он сидел озябший, с посиневшими губами.
- Эй, Николай, возьми, согрей мальчишку - ишь, зазяб весь.
Николай, отерев пот рукавом, поднялся, схватил Ерошку в охапку и, запахнув ватником, в обнимку повалился на невод. Широкая грудь его была мокра и горяча. Ерошка сразу угрелся, как на печке.
- Мать-то теперь глаза проглядела, а? Все думает: где теперь мой?.. Тебя как зовут-то? - спросил Николай тихо.
- Толей, - так же тихо ответил мальчишка, - а Ерошка - это по-уличному.
- Вон как, Анатолий… Хорошо, а по батюшке?
Мальчик промолчал.
- Что, ай помер у вас отец-то? - еще тише спросил Николай, и стало слышно, как сердце его забилось громче.
Анатолий не отвечал, потом сказал через силу:
- У моего отца нет могилы!
- Что, в море погиб? Я знаю и в море могилу, которую люди чтут… Приходит корабль боевой, на нем дети, матери, вдовы тех моряков… Бросают венки им в пучину… цветы над тем местом, где сгибла подводная лодка… Вот так.
- Нет, нет! - задрожал мальчишка. - Моя мама не станет… Он живой, только он нас бросил, когда я не родился…
Николай отшатнулся, словно его ударили.
- Вот оно что… Ну, ты прости, парень, не знал я…
И оба примолкли на всю дорогу.
…На берегу рыбаков встретила толпа. Все, кто мог, сбежались и толпились у опустевших вешал, с которых утром собрала бригада невод. Здесь были и встревоженные жены, и дети… Райпотребовская подвода с цинковым ящиком для приема улова. Еще издали разглядев, что все рыбаки хоть и мокры, босы и простоволосы, но целы, встречающие стали шутить:
- Ну, как улов, был да сплыл?
- Чего разулись - босиком по морю бегали?
- Море рыбное - оно зыбное!
- Перед кем это вы, ребята, шапки-то поснимали?
- Шторму кланялись!
- Челноки наши домой не прибегали?
- Нет, пробежали дальше.
Посмеиваясь над своими бедами, рыбаки выстелили невод на сушила, вынули из прорези щук и сомов и, сдав приемщику остатки лещей, стали расходиться по домам, унося в сумках каждый по щуке на ужин. Хотел уйти Ерошка с сумкой, полной ершей, но Артемов остановил его.
- Эй, товарищ, - улыбнулся он шутливо, - а чего ж ты долю свою забыл, - и протянул ему здоровенную щуку.
Мальчишка смутился.
- Бери, бери, Ерошка! - раздались голоса.
- Какой он вам Ерошка? - крикнул вдруг Николай, залившись румянцем. Довольно уличной кличкой звать. У него есть имя - Анатолий. Понятно? Был Ерошка, да кончился! С сегодняшнего дня…
- Бери, бери свою долю, не смущайся, - прогудел Артемов. - Моторист ты наш! С нынешнего дня Николаю отставка!
Все рассмеялись. Над этим ли, над тем ли, что Анатолий никак не мог приподнять большую рыбу. Щучища была такая здоровенная, что голова ее, высовываясь из сумки, упиралась в землю, а хвост подметал пыль. Анатолий устал, отстал и едва дотащился до крайнего дома вместе с Николаем, который нес мотор. Прислонив его к воротам, он сказал:
- Помочь, что ли? Пойдем провожу, сейчас в сухое переоденусь.
Николая уже встретили хитрые бабы - Варька и Дарья. Жадно ухватив доставшуюся ему рыбу, стали ее тут же, на берегу, чистить и потрошить ловкими руками.
Мать встретила мальчишку на полугорье. Она бежала с дежурства, накинув поверх халата теплую шаль, в которую тут же закутала сына.
- Ты что ж это, совсем от дома отбился? - с нарочитой суровостью сказала она, не в силах справиться с улыбкой, которая всегда возникала у нее на лице при виде Николая.
- А вы его отдайте мне навсегда, - сказал рыбак. - По душе мне парень!
- А что ж, - засмеялась мать, - только с придачей…
Она шутливо уперла руки в бока, став в нарочитую позу, как перед фотографом. А он, опустив на землю мотор, глядел на нее пристально, словно хотел заснять. Анатолию стало смешно.
Не смеялись только Варька и ее мать Дарья, у которых Николай жил на квартире. Вернувшись с реки с выпотрошенной щукой, они долго еще смотрели вслед матери и сыну, вытягивая шеи и шипя, как злые гусыни:
- И что ты приваживаешь всякую шантрапу, нашел игрушку - шершавого Ерошку…
- Анатолием его зовут, Толей, понятно? Еще раз говорю, - сердито сказал Николай.
А с лица его долго не сходила улыбка, словно он открыл и увидел что-то хорошее, чего другие не знают.
ПРИКЛЮЧЕНИЯ ВЛАСА
Влас лежал с открытыми глазами, переживая свою первую ночь на пароходе.
И шумные вздохи машины, и непрерывная дрожь койки, привинченной к стенке каюты, и чьи-то тени, мелькающие за деревянной решеткой оконной шторы, и звон колокола на носу, отбивающего таинственные "склянки", и непонятные возгласы: "Под табак!", "Так держать!", и шумный плеск воды под колесами, и множество других незнакомых звуков не давали мальчику заснуть.
Стоило ему смежить веки, как все необыкновенные события прошедшего дня, полного новых, захватывающих впечатлений, заново вставали перед глазами.
Неисполненные желания так и поднимали его с койки, выманивая из душной каюты на просторы палубы, залитой лунным светом.
Дядя Саша, авиационный полковник, которому доверили отвезти Власа в Муром к бабушке на все лето, своим богатырским храпом только подталкивал племянника к совершению тех поступков, которым он препятствовал днем.
Того нельзя, другого нельзя! На нижнюю палубу не ходи! Через решетку не лезь! В воду не смотри!
Даже тут, в первом самостоятельном путешествии, не было ему воли.
"А вот встану сейчас, пойду вздую того рыжего мальчишку, что устроился под сигнальным колоколом!"
Спит он сейчас, блаженствуя на свернутых канатах, и не чует, как крадется к нему Влас, тихо ступая по мягким коврам коридора, по скользким крашеным доскам верхней палубы, пробираясь через запретные решетки бортов. Подкрадывается и первый дает тычка.
- Будешь дразниться?!
Этот вихрастый нахал так надоел ему! Рыжий мальчишка, заняв лучшую на пароходе позицию для наблюдения за тем, как вахтенные матросы "бьют склянки", моют за бортом швабры, промеряют дно на перекатах полосатыми шестами, успевал еще строить гримасы наблюдавшему за ним Власу и негромко, но так, чтобы он слышал, дразнился:
- Девчонка! Девчонка!
Назло ему Влас переоделся к обеду в школьную форму, которую он вез только для того, чтобы показаться бабушке, как выглядит человек, перешедший во второй класс.
Но неугомонный парень стал напевать:
- Ряженый-переряженый!
Мысленно расправившись с мальчишкой, поселившимся на носу, Влас отправился на корму. Там его весь день донимали какие-то удильщики и компания девчонок.
Удильщики как будто бы совсем не обращали внимания на Власа. Они жили сами по себе. Пока пароход бежал от пристани до пристани, мальчишки насаживали на крючки красных извивающихся червяков, важно поплевывая на них. А лишь только пароход приставал к пристани, выметывали в воду длинные бечевки с крючками и червяками и к третьему гудку выбирали их обратно.
И обязательно им попадались рыбы. Самые разные. И они так быстро прятали их в корзинку, что Влас даже не успевал разглядеть…
Он перегибался через решетку, но им не было никакого дела до несчастного пассажира первого класса, тосковавшего за решеткой, как в клетке. И это было очень обидно.
Еще обидней вели себя девчонки. Чьи они были, неизвестно. Босоногие, простоволосые, в стареньких платьицах и загорелые дочерна.
Он смотрел на них во все глаза, а они делали вид, что не замечают его. А сами то и дело перелезали через борт парохода, обходили корму по узкой деревянной кромке, которая предохраняет пароход от удара о пристань, пролезали под громадной лодкой, висевшей на цепях, и иногда даже отпускали руки, балансируя над кипящей внизу водой. Они как будто нарочно проделывали все это, чтобы пристыдить его: "Посмотри, вот что мы, девчонки, можем, а ты, мальчишка, не можешь!"
Удивительно, как все чувствовали его скованность и беспомощность и смеялись, смеялись над ним!
Дядя Саша, зоркий полковник авиации, даже играя в шахматы, одним глазом следил за племянником. А на пристанях выводил погулять за руку. И было Власу так стыдно…
А ведь отец, поручая ему Власа, говорил:
- Я категорически против тепличного воспитания! Детские курорты, взморья, пляжи - это для больных. Здоровой детворе - простор. Пусть там с двоюродными братишками в ночное поездит на неоседланной лошади. Пусть попадет на сенокос. Колосья с деревенскими ребятами пособирает. Пусть не думает, что булки для него на деревьях растут. Пусть цыпки на ногах заработает! Пусть поцарапается, подерется! Только не будет маменькиным сынком. Вспомни, как мы росли! В десять - двенадцать лет мы уже были мальчишками с биографиями!
Дядя Саша со всем соглашался. Но стоило пароходу отвалить от пристани, как он стал ходить за Власом, как нянька, обрекая его на муки бездейственной, созерцательной жизни, такой нестерпимой в девять мальчишеских лет!
Неожиданно для себя Влас, несколько раз поднявшись, прокравшись, подравшись мысленно, вдруг действительно поднялся с койки и как был, босой, в полосатой пижаме, выскользнул из каюты на палубу.
Свежий воздух, густо напитанный запахом луговых трав, ударил ему в ноздри.
Влас схватился за поручни, покачнувшись от опьянения.
Руки его почувствовали что-то живое, влажное. Он вздрогнул и увидел, что все поручни шевелятся. Все они покрыты крошечными трепещущими белыми бабочками с мягкими прозрачными крыльями.
Откуда взялись они? Влас поднял голову и увидел, что откуда-то, прямо из глубин неба, с самой луны, сыплются, словно ожившие снежинки, эти необыкновенные существа лунного цвета.
Влас никогда не видел и даже не мог себе представить ничего подобного. Он стоял изумленный, счастливый, что все это он видит один, пока другие спят.
Крошечные бабочки-снежинки, вея теплой метелицей, щекотали ему ресницы, ноздри, губы, щедро сыпались в подставленные ладони, сразу наполняя пригоршни.
Он улыбался, готовый побежать поделиться своим открытием… Но с кем? Страх, что он будет схвачен за руку и уложен в постель в такую ночь, когда невозможно спать, удержал его.
Он прошел вперед и, заметив спящего на канатах рыжего мальчишку, не стал даже будить его - из злорадства, что тот спит и не видит того, что видит он, Влас!
Все было тихо, ни души, пароход шел словно сам по себе под шорох летучей метелицы.