Повесть о современной молодежи, о людях, выбирающих путь в жизни, о любви.
Галина Николаевна ДЕМЫКИНА
ПТИЦА
Весна. Девять часов вечера. Пятница.
Московский двор - старый. И дома старые. Внутри, правда, лепные потолки.
Неходячая старуха бабка Вера сидит на никелированной кровати в закутке, отделенном от большой комнаты шкафом.
- Люся! Люсенька! - Ее руки по-черепашьи копошатся на белом пододеяльнике. - Люся, внученька, что ж ты сделала!
Соседки вбежали, как только отъехала машина "скорой помощи".
- Бабушка Вера, что с ней? Что с Люсей-то вашей?
- Ой, не знаю. Ой, беда! Привели эти двое - Лексей да Мишка с нашего двора… как его… Сироткин… с танцев, а она своими ногами не идет.
- Может, ножами порезана? - Ой, не знаю. Крови не было. Тут и машина. По дороге, что ли, вызвали. Доктор сердечное колоть - а у ней уж и дыханья нет. Померла.
- Да подожди еще, может, выживет.
- А где Нюрка? Дочка твоя где?
- А? К клиентке поехала. Та сына женит, так Нюра невесту причесывать будет. Сказала - на свадьбу останусь. И адреса не дала. Ой, господи…
- Митьку бы хоть найти, все же отец!
- Найдешь его!
Толстые почки тополя - жители всех старо-московских дворов - постукивали в окна второго этажа: "Мы готовы взорваться зеленым, душистым и молодым. Мы затаились в надежде".
Земля двора, не убитая асфальтом, дышала: "Будет!! Прекрасное будет! Может, цветок. Или побег. Жду".
И что-то звенело, звенело в апрельском воздухе, будто маленькие трубачи, бесшумные и таинственные, как гномы, нежно вознеся свои легкие трубы, обходили город весенним дозором.
Город плохо слышит. Он спешит. И глядит плохо. Но ведь кто-то должен возвестить весну?! Весну, как часть бытия. Независимо от того, что в этот час происходит.
А что происходит? Что произошло? Да много чего, в масштабе если не Вселенной, то земли.
Но ведь мы не о Вселенной. Мы - о Люсе, которая пришла с танцев, вернее, ее привели…
Если говорить правду - не было танцев.
Четверо стояли на набережной - девушка Люся Алдарова и трое парней. Девушка худенькая, оживленная, не слишком красивая. А парни - как на подбор!
Люся иногда сама удивлялась: кругом столько девчонок интересных, а у нее вот и ноги тонкие, и не то чтоб она семи пядей во лбу, а гляди ж ты - целая свита! А свита - ее, ее, это уж точно.
Миша Сироткин, самый красивый парень с их двора, год целый ходит за ней след в след. И только разговору у него: Люся Алдарова да Люся Алдарова. Соседка передавала, что он и матери своей сказал: "Женюсь на Люське!" Та - в слезы. "У них, - говорит, - семья непутевая, а на тебя вся наша надежда!" Мишин отец на заводе травму получил, а пенсия все же не зарплата - там и премия была, и прогрессивка. Детей в доме трое, Миша старший, так что - ответственность. Но он сказал строго: "Вам я всегда помогу, а жениться или нет - дело личное". Он серьезный, Миша Сироткин. Второй год уже работает, а после армии в институт пойдет, на вечернее.
Люся подшучивает над ним, зовет женихом, но и гордится немного. Он ей все же нравится.
Сережа Панкин - из Люсиного класса - будущий дипломат: в институт международных отношений готовится, на английские курсы ходит. Он не такой красавец, но умный - что ни спроси, все знает. Его внимание льстит Люсе.
- Ой, Сергей Сергеич! - говорит она хитренько. - До чего я робею перед вами! Все-то вы знаете!
- На собеседовании в институте понравиться бы так, как тебе! - упертый в идею поступления, отвечает он, не замечая своей самонадеянности.
Но Люська-то замечает, меняет тон:
- Разве я тебе сказала, что ты мне нравишься?
- А разве нет?
- Конечно, нет.
- Но ведь и ты мне не нравишься в таком смысле, ну… я не влюблен в тебя.
- Да кто ж тебя просит! - смеется Люся и косит глазами в сторону третьего.
Он из параллельного класса, в их школе недавно и сегодня в этой компании всего третий или четвертый раз.
Он сразу же, как появился в школе, стал глядеть на Люсю. Глядит и глядит. Чудеса прямо! Алексей высокий, сухопарый, какой-то не по-спортивному подтянутый и очень вежливый. "Палата лордов" зовет его про себя Люська. Тут она и вправду робеет. Зачем он только увязался за ними? Вот и сейчас: она, смеясь, покосилась на него и натолкнулась на полупрезрительный взгляд узких, похожих на льдышки глаз - глаз северянина.
Люська любит растормошить, вызвать на разговор, на шутку. Но тут она скована: другим воздухом дышит парень, не подступишься к нему. Не дай бог влюбиться в такого!
А они запросто разговаривают между собой, особенно Сережа Панкин с Алексеем. Им что-то жгуче интересно друг в друге, и Люся чувствует, нет, знает: взаимный интерес имеет отношение к ней. Это счастливит ее и смущает. А они вот про что. Алексей спрашивает серьезно:
- Тебе не претит в дипломатии неточность, отсутствие закономерностей?..
- Ну, ну, ну, - азартно перебивает Сережа, - все там есть, если вдуматься. Ведь развитие человеческого общества имеет свои законы, значит, и взаимоотношение государств тоже. Понимаешь, мне нравится, что за каждой буквой соглашения стоит какая-то подоплека, чье-то дипломатическое прозрение или просчет. Тут нет стоячего болота. А в твоей биологии есть: все идет по заранее заведенному кругу.
- Конечно, стабильнее. Но я люблю стабильность. - И оглядывается на Люсю, боясь, что она не знает этого слова. Боясь, и одновременно злорадствуя, и сердясь на себя за это злорадство и за свой выбор: влюбился о девчонку, с которой надо выбирать слова попроще!
Но вся эта сложная гамма чувств ни к чему: оказывается, Люся не слушала. Она застыла отрешенно, держась руками за каменную плиту парапета. Лицо у нее стало очень обычным в минуту погасшего оживления, и Алексей снова (в который раз!) со страхом подумал: влюбился!
Как это могло случиться? Ведь не нравится она, не нравится. И как может ему понравиться девчонка, которая мечтает (мечтает!) стать парикмахершей? Да, да, она сама сказала, и пресерьезно, даже с вызовом. И этот глупый вызов. Комплексует: вот вы, мол, с Сергеем умники, а я дурочка, ну и что? Бегаете-то вы за мной!
Алексей потупился, потом опять охватил взглядом всю ее - с беспомощными движениями худых рук (лапки прямо!), смешной манерой чуть косолапить, с этими милыми гримасами чересчур, пожалуй, подвижного лица, сейчас почему-то застывшего. Зверушка, зверушка, и все тут! Может, это зверушечье, беспомощное и трогает? Но ведь ясно же, что при таком несходстве… Они разный тип людей, разный склад. Сейчас у нее в фаворе Миша Сироткин, завтра - Сергей Панкин или еще кто-нибудь. А он - никогда.
Алексей недавно нашел у Гейне стихотворение и теперь часто вспоминал его, прикидывая к себе и растравляя себя:
Кто влюбился без надежды,
Расточителен, как бог.
Кто влюбиться может снова без надежды -
Тот дурак.
Это я влюбился снова
Без надежды, без ответа,
Рассмешил я солнце, звезды,
Сам смеюсь и… умираю.
- Умираешь? - спрашивал он. И сам же отвечал: - Ничего, брат, не умрешь!
Тайным чутьем внутренне здорового человека он знал: пройдет!
- Пошли на танцы! - услышал он голос Миши Сироткина. (Сироткин обращался к Люсе.)
- Как все, так и я, - ответила она.
- Нет, я тебя приглашаю…
Что-то в ее лице, продолжавшем оставаться неподвижным, забеспокоило Алексея, но он не решился прервать ее диалога с избранником. А потом началось то, то самое, отчего она оказалась в карете "скорой помощи", и все это напоминало дурной сон.
***
Люсина мама похожа на цыганку: черноглазая, белозубая, веселая. Бывало, если что - поплачет, а потом засмеется:
- Эх, завьем горе веревочкой!
И - в гости. К подружкам. Дочка почти взрослая, а у нее, как у девчонки, подружки. И все с шумом, все с прискоком. Отец, бывало, перехватит ее на бегу, раскружит:
- Ох ты, кочевница, горе мое сладкое!
Так и скажет: "Горе сладкое".
Отец!
Мать рывком да криком, а он, бывало, посадит Люську на колени (это когда она еще маленькая была) и качает. И придумывает:
Дочка - птичка,
Мамка - птичка,
Баба Вера -
птичка, птичка…
Люська зальется смехом, в ладоши захлопает:
- Дальше! Дальше! Про себя спой!
Он подумает и доскажет страшным шепотом:
Даже папка - тоже птица,
Васька-кот его боится.
Люська кинется ему на шею, и он обнимет ее, и оба рады, будто что-то соединило их.
Голос у отца теплый, руки добрые, а глаза - большие, серые, чуть навыкате, и все в них меняется: и цвет, и выражение. А уж если возьмет гитару… "Степь да степь кругом…" И опять Люська вместе с ним, и роднее человека нет.
Люся не любит думать об отце. Он предал.
Это ведь с матерью они поссорились, а ушел он ото всех. И как это вышло, даже не понять. Мама, конечно, виновата. Разве так командуют? Ну хорошо, она устает на работе в своей парикмахерской: всю смену не присядет. Вернется - он ей сам и ужин подаст, и таз с водой для ног. "Нюрочка, Нюрочка". А что ж она-то ему сроду не подала? Все баба Вера да Люська. А только команды:
- Хватит тебе на грузовом шоферить. Так и от дому отобьешься. Сутками тебя не видать.
Ну ладно, сдал на таксиста, стал по Москве ездить. И опять:
- Не надоело извозчиком быть? Сдал бы на механика. И деньги мне твои не нужны. Таксисты - самый народ разбитной. Ездила. Знаю. Так и заговаривают, так и поглядывают на тебя в зеркальце.
А уж если выпьет… Он последнее время выпивал. И опять же тихий. Придет, голову наклонит, сядет на диван да там и заснет. Никакого скандала или чего, а мать завела так: он заснет, а она - из дому вон. Наказывает. Вот и наказала. Сперва ушел к своей сестре замужней, письма писал. Мать не показывала, но Люська раз увидела у нее в сумочке конверт. Адрес его почерком. Вынула тайно, прочитала. Отец писал странно: я, мол, виноват, не знаю, хватит ли твоей любви, чтобы простить. Если простишь, вернусь. Ну и о Люсе: береги, не говори обо мне плохо.
А мать вообще ничего не говорила. И не плакала. Только вся почернела. И Люся, хоть и знала, что мать с ней, пятнадцатилетней, не захочет советоваться, заговорила сама: ведь не чужая же она в доме! Заговорила, а ответа нет. Рассердилась. Заплакала:
- Ты, ты виновата! Выжила! Такого человека. Хоть бы обо мне подумала!
- Нечего, дочка, о нем жалеть. У него семья другая.
Тут Люська и прикусила язык.
На стене висела фотография: отец и мать, молодые, сидят рядом, а на руках у них маленькая Люся. Глаза у нее в пол-лица, рот - будто дырочку проткнули, верхняя губа капризно вздернута, волосы до плеч и широкий бант над головой. В то время ее называли "Птица". Она даже имени не знала. Бывало, спросят:
- Девочка, как тебя зовут?
А она:
- Птица.
Так вот взяла она от этой карточки и отстригла ножницами человека, который сидел слева и этак ласково держал ее поперек живота, чтобы не вертелась и не убегала. Вместе с этим человеком отрезался кусок ее щеки и часть банта. А держащая рука осталась. Так что вся карточка получилась нелепая, и пришлось ее со стенки снять.
Мама ничего не сказала. Стрельнула сердито черными глазами, качнула головой, и все.
Она стала еще резче, мать, и почти не бывала дома. Кинет, уходя:
- С работы к Танюшке пойду.
И старалась не глядеть на Люсю. Может, потому, что та была похожа на отца.
А в Люсе будто разбилось что-то. Доброе, ласковое и… растяпистое что-то. То, бывало, к любому подойдет, поможет…
- Вы за хлебом, теть Кать? Давайте сбегаю. Я как раз иду.
Или:
- Завтра отец на своей таксишке обедать приедет, так не расходитесь, ребята. Обещал до лесу подвезти. А обратно - сами.
А теперь - нет. Теперь никаких этих сантиментов. Особенно первое время. И разговоров никаких. Чтобы чужие не спросили об отце.
Но вот уж почти три года прошло. Поутихло немного. Отца старалась не встречать. Мать утром буркнет:
- Из школы прямо домой приходи, отец к тебе явится.
- Ой, мамочка, у меня собрание.
- Как знаешь. Мне-то что.
Он потом и приходить не стал. А скучала - ну прямо хоть воем вой. И карточку склеила и в свой стол положила: то было раньше, то был ее отец. А тот, что теперь, - чужой человек, и видеть его нечего. Спросила однажды:
- Бабушка, у меня, может, уж и братишки с сестренками есть?
Бабушка подумала и ответила без ожесточения:
- А как же. Есть. Сестра.
И тогда Люська заплакала. Поняла: конец. Она, видно, все еще ждала.
Но зато больше об отце не думала, не вспоминала. Когда вернулась мать, встретила ее ласково и вдруг сказала:
- Мам, чего ты меня своему делу не научишь?
- Что это ты? Ведь отец вроде тебя в артистки прочил.
- То в детстве. А теперь я хочу, как ты.
Мама вдруг заволновалась, посадила ее, как клиентку, на стул (это что же, родную дочку ни разу не причесала!), показала, как намыливать, смывать и накручивать на бигуди волосы. Потом мама легкими, быстрыми руками расчесала светлые Люсины пряди, чуть подначесала их "против шерсти" и крупными локонами уложила, подняв над головой будто корзину с цветами.
- Маркиза, да? - засмеялась Люся. - А, мам? Как тебе твоя дочка?
- Ну и ладно, - ответила себе мама. - Актрисой - там видно будет, а здесь можешь выучиться быстро, вот и кусок хлеба. Завтра на мне сама попробуешь. А я погляжу, какие у тебя руки.
Руки у Люси оказались подходящими.
***
Была белая стена. На ней - белая дверь. Светилась матово. Потом расплылась.
Через какое-то время был шепот и движение теней. И это расплылось. Больше, собственно, ничего не было. Долго не было!
Много позже снова за черным воздухом белая стена. И дверь. И возле - тоже белая спинка кровати. И на белой подушке темная голова. Чужая комната. Чужая кровать. Женщина спит чужая! Вот оно что: больница. В больницу попала.
Как? Когда же? Сразу пришла память: светлые гранитные плиты - парапет вдоль реки, гниловатый запах воды, светлая арка моста неподалеку. Трое парней - Миша Сироткин, Сережа Панкин и тот новенький, Алексей, от присутствия которого Люсю будто сковало.
Миша Сироткин сказал:
- На танцы пойдем? А, Люся?
- Как все, так и я.
- Нет, я тебя приглашаю. Я уже билеты взял.
А ей что-то в этом не понравилось. Что ж, только с ним, значит, и танцевать? И перед ребятами неудобно. И на танцы ей не хотелось, если честно говорить. Она бы пошла домой, полежала, да уж больно там тоскливо. И Люся ответила так:
- Пройди сперва по парапету до моста, тогда уж на танцы.
Миша сердито пожал плечами:
- Ты что, сдурела?
А Сергей сразу:
- А если я пройду, то со мной?
- Конечно. Только в воду не свались.
- Приглашение к подвигу, - будто сам себе проговорил Алексей.
И Люся не поняла, одобряет он ее или осуждает.
Сергей в самом деле начал взбираться по плитам. А Люсе вдруг стало скучно. И тяжело рукам, ногам, спине. Фонари на высоких столбах точно расплющились и поплыли. Вода была рядом, но ее нельзя было пить. А так хотелось пить! Там, неподалеку, автомат с водой. Мишка опять будет смеяться: "Ты меня разоришь на газировке!" Она последнее время все только и глядит, где бы попить. И как будто с каждым стаканом убывают силы. Она хотела сказать: "Пошли, попьем", но Сергей, балансируя руками, шел по стене, и она не решалась, а стала опускаться на землю.
- Люська, что ты?
Миша с Алексеем подняли ее, она еще говорила и смеялась, но почти не видела дороги, и теперь вот не помнила даже, как оказалась в больнице.
- Сейчас, сейчас, - шептала над ней женщина в белом колпаке. От ее рук пахло спиртом. - Сейчас он принесет сладкое… - И обернулась к кому-то: - Ну, все готово?
Потом она протерла спиртом Люсину руку у плеча.
- Сейчас будет укол, это не больно. (И правда было не больно.) А теперь пейте то, что вам даст этот юноша.
Кто-то нудно подносил к ее губам стакан с отвратительной теплой водой, в которой была намешана сода. Она сперва жадно пила и заедала вареньем. Потом больше не могла.
- Пей!
- Уже некуда.
- Пей, пей, пей.
Когда ее оставили в покое, она заснула.