Повесть о баррикадных боях московских рабочих с царским самодержавием в декабре 1905 года.
Содержание:
Накануне 1
Восстание 24
Эпилог 46
Примечания 46
Павел Бляхин
Москва в огне
Повесть о былом
Накануне
В вагоне третьего класса
Большой кавказский поезд шел на Москву. Навстречу летели телеграфные и верстовые столбы, сверкающими змеями вились заиндевевшие провода, проплывали назад убогие села и деревушки, одинокие березки, леса, степи. И все это было покрыто белыми холодными снегами, там и сям перечеркнуто дорогами и казалось безлюдным, заснувшим на веки вечные.
Нет! Так лишь казалось…
Заглянем в поезд, в последний вагон третьего класса. Здесь тесно и шумно. Пассажиры стояли в проходах, "валетами" лежали на верхних полках, плотно сидели на нижних, грудились на узлах и чемоданах, валялись на грязном, заплеванном полу. Крепко пахло табаком, мужицким потом, нагольными полушубками, землей. Над головами вздымались облака махорочного дыма. А люди шумели, как на сходке, размахивали руками, отчаянно спорили, ругались, негодовали.
В середине вагона, на самой верхней полке, в стареньком осеннем пальто лежал безусый молодой человек с веселыми серыми глазами. Свесив чубастую рыжую голову, он с живым интересом разглядывал пассажиров, жадно слушал их споры и перебранку, но сам помалкивал. Казалось, ему все было в диковинку, будто впервые он ехал в таком шумном вагоне и давно не видал людей. Но больше всех заинтересовал его низенький задиристый мужичонка в засаленном полушубке, с заячьей шапкой на голове. Широко расставив ноги, он стоял в проходе и, разводя коротенькими руками в заплатанных варежках, взывал во все стороны:
- Что ж такое делается, землячки? Все орут: "Слобода! Слобода!" - а толку ни на грош. Мы касательно земли говорим: на кой хрен мужику слобода, ежели земли не дают? Куда ни глянь - господская, куда ни плюнь - мироед сидит! А мы где? Мужики, значит, хрестьяне? Где наша земля, господа хорошие? Одним задом накрыть можно: сел - и ист земли! И тут тебе начальство на шею - старшина с брюхом, урядник с плетью, становой с недоимками. Ну просто ложись и подыхай! Тьфу ты, нечистая сила!
Мужичонка свирепо плюнул себе под ноги и так шаркнул лаптем, будто врага раздавил.
- Угомонись, кум, - лениво уговаривал его кряжистый бородач, сидя рядом на корточках и посасывая козью ножку с махрой. - Нет правды на свете, кум, одна кривда гуляет. Где уж нам, куды уж…
- "Куды", "куды"! - зло передразнил задиристый мужичонка, петушком наскакивая на кума. - На кой ляд ты нужен без земли, сивый ты мерин? Мужик без земли - что курица без яиц.
- У бога всего много, - невозмутимо возражал кум, выпуская из лохматого рта облачко дыма. - У бога и спрашивай, он, слышь ты, все могёт.
- У бога? А этого не хочешь? - взвизгнул мужичонка, сунув кукиш под самый нос кума. - Дура ты, кум! У бар земля-то, у них и тягать надо, а за какую веревочку - ума не приложу…
Рыжий молодой человек сделал порывистое движение, как бы собираясь подсказать что-то мужику, но в этот момент хриплый, простуженный голос внизу предупредил его:
- Какого черта ты ноешь, мужик? Ты думаешь, беднее тебя и на свете нет? А вот это видал?
И человек в солдатской шинели, сидевший на сундучке по соседству, поднял правую ногу с деревянным костылем, похожим на дуло пушки.
- У тебя, говоришь, земли нет, а у меня и земли как раз на гроб, и одной ноги не хватает, да вот здесь свинчатка сидит!
Солдат злобно ударил себя кулаком в тощую грудь и вдруг закашлялся, скорчившись от боли.
Все повернулись к солдату. В вагоне стало тихо. Задиристый мужичонка сочувственно вздохнул:
- Вот она, война-то треклятая!
Едва не задохнувшись, солдат одолел наконец кашель и, сплюнув на пол черный сгусток, заговорил снова:
- За царя и отечество сражался… Там нашего брата серяка несметное число полегло, а награждение - вот оно!
Солдат яростно стукнул в пол костылем и запустил такое многоэтажное ругательство, что у пассажиров дух захватило. Его небритое, щетинистое лицо посинело, глаза горели гневом, солдатская фуражка с круглой кокардой сбилась на затылок. Он ругал Куропаткина, грабителей интендантов, царя и министров. Излив душу отчаянной бранью, солдат опять схватился за грудь и сквозь кашель, с перерывами, высказал свою думу:
- Эх, взять бы нам винтовки, да вернуться бы в Питер, да так бы тряхнуть всю эту сволочь, чтобы духу их не осталось.
Флегматичный кум задиристого мужичонки поучительно изрек:
- Задним умом и мордвин умен. Все мы так-то затылки чешем.
- Вот именно - после драки кулаками машем, - поддержал его бойкий чумазый парень с черными, заскорузлыми руками. - Прочитали манифест - и слюни распусти ли, и бастовать бросили, а нам бы всем народом, вместе с солдатами, навалиться да…
Рыжий молодой человек одобрительно прошептал себе под нос:
- Вот это дело!..
Воспользовавшись наступившей паузой, неугомонный мужичонка опять стал жаловаться на свою судьбу:
- Я вот рукомесло имею, землячки, ткач хороший, а толк какой? Мотаюсь туды-сюды, как черт от креста, а в кармане ветер свищет, ей-богу. Седни в деревне, завтра в городе - и там худо, и здесь нехорошо. Меня, слышь, в Москву несет нелегкая, к аспиду Прохорову на фабрику, а там, вишь ты, кутерьма идет: одни "долой" кричат, другие "боже, храни" ревут. Сам становой не поймет, что к чему.
Ближайшие пассажиры сочувственно смотрели на мужиков и на солдата; кто ухмылялся, кто покачивал головой, а кто и вздыхал, видимо вспоминая собственные невзгоды.
Поезд пошел тише, приближаясь к какой-то станции.
Чумазый парень набросился на мужичонку:
- И чего ты шумишь, папаша? Царский манифест получил? Получил. Свободу тебе дали? Дали. Думу обещали? Обещали. Какого тебе еще рожна нужно?
По лицам пассажиров пробежала улыбка. А задиристый мужичонка окончательно разъярился:
- Какой такой манихфест? Где она, слобода? Ты мне землю дай, друг ситный, плуги, бороны дай, животину справную дай, а слободу я сам возьму! Начихать мне на ваши манихфесты!
Взрыв хохота на секунду заглушил спор. Рыжий молодой человек тоже рассмеялся:
- Здорово мужика заело!
Со второй полки над сердитым мужиком нависла голова в камилавке.
- Как ото можно - плевать на царскую грамоту, братец ты мой? Царь ведь помазанник божий, православные, отец наш милостивый…
- Не мы его мазали, не нам с ним и кашу варить, - отозвался из темного угла чей-то голос.
Вагон опять дрогнул от смеха. А чумазый парень продолжал подзуживать мужика:
- Ты бы смазал его с престола-то, папаша, тогда и землю получишь, плуги, бороны. А брехать попусту толку мало…
- Собака лает, ветер носит, - спокойно пояснил бородатый кум, свертывая вторую козью ножку.
Задиристый всей пятерней полез под заячью шапку.
- Оно конечно, ежели бы знать, за какой конец ухватиться…
- А ты за рабочего хватайся, дядек, - прорвался наконец рыжий молодой человек с верхней полки. - Если рабочие да крестьяне за одну веревочку потянут, глядишь, и землю вытянут, и настоящую свободу.
Мужичонка вскинул бородку вверх, на рыжего, подумал немного и, пхнув кума коленом в бок, лукаво подмигнул:
- Чуешь, кум, куда он загибает? Всем миром тягать надо. А ты говоришь - бог. Дура ты, кум!
Поезд с грохотом остановился. От толчка публика качнулась вперед. С верхней полки свалился чей-то узел. Кто-то вскрикнул и чертыхнулся. Открылась дверь. В вагон ворвался холодный воздух, а через минуту появились и новые пассажиры.
Первым ввалился подвыпивший деревенский парень с гармонью через плечо. Наткнувшись на плотную стену людей, он лихо рванул гармонь в обе стороны.
- Эй вы, народ! Сторонись - гармонь идет!
Однако народ посторонился не сразу.
- Куда ж мы тебя, на головы, што ль, посадим? - послышались голоса. - И так дышать нечем.
Гармонист рассердился:
- Не хотите? Не пущаете? Играть не буду! Проси не проси - не буду, и кончено!
Угроза сразу подействовала.
- Пустите его, хлопцы!
- Давай, давай, лезь сюда, малый, утрамбуемся…
И в самом деле, со смехом и перебранками, но пассажиры "утрамбовались".
С видом победителя гармонист протискался к ближайшей скамейке и сел на кончик.
- Я, братцы, "заяц"! - неожиданно и громогласно признался парень, легонько перебирая лады гармонии. - Все пропил и еду без ничего. А на кондуктора наплевать. Они бастовали? Бастовали. И я бастую! И никого не боюсь! Урядник? Тьфу - и все тут! И станового не боюсь! И царя не боюсь! Во!..
Окружающие смеялись и упрашивали малого что-нибудь сыграть.
Несмотря на холод, гармонист был в легкой поддевке, в кожаных сапогах и в стареньком картузе, сбившемся на левое ухо. В пышном ворохе кудрявых волос картуз походил на птичье гнездо.
- Какую желаете? - спрашивал гармонист, оглядывая публику. - Могу всякую - веселую, жалостную и всякую прочую…
- Давай жалостную, - попросил задиристый мужик, опускаясь на корточки. - Тряхни про бедняка, землячок, чегой-то тошно стало.
- Могу и про бедняка, - согласился гармонист. - Я все могу!
Слегка запрокинув голову и сделав грустное лицо, он пробежал пальцами по ладам и запел неожиданно сочным, грудным баском:
Эх ты доля, моя доля,
Доля бедняка…
Голос певца и переборы гармонии покрыли все шумы… Спор и гомон постепенно затихли. А гармонист, глядя вверх, пел уже полным голосом, пел с большим, все нарастающим чувством, с дрожью в голосе:
Ах, зачем ты, злая доля,
До Сибири довела?..
По окончании строфы гармонь немножко поплакала одна, а потом опять полилась горькая жалоба на судьбу бедняка. К певцу вдруг примкнул необыкновенно тоненький, высокий тенорок задиристого мужичонки, и песня сразу полилась надрывно, с тоской и болью:
Не за пьянство, за буянство
И не за ночной разбой
Стороны своей лишился -
За крестьянский мир честной…
Гармонист, как бы забывшись, надолго затянул последнюю ноту, потом резко оборвал песню и хлопнул ладонью по клавишам.
- Будя! А то заплачу! Вот те крест, заплачу! А я не желаю! Не желаю - и все тут!.. Чуете, об чем разговор? Не за пьянство, говорит, в Сибирь загнали фараоны. А за что? Не знаете? А я знаю! - Гармонист наклонился к уху соседа и громко сказал: - Он урядника убил! Чуете? Может, и я убью. Наш урядник - скотина! Беспременно убью и тоже в Сибирь махну!.. Иех ты, сукин сын, камаринский мужик!
И без всякого перехода гармонист отчаянно рванул мехами и дал такую плясовую, что у всех сами ноги заходили. По вагону пошел гул и треск, топот ног, свист и выкрики. Даже солдат вскочил со своего сундучка и лихо застучал деревянной култышкой о пол.
Только задиристый мужичонка никак не мог развеселиться, обуреваемый все той же мыслью о земле, о бедности, о неправде.
- Где она, правда божия?! - восклицал он, когда гармонь замолкла и шум затих. - Куда нам идти? Кому жалиться, нечистая сила?
- Угомонись, кум, - все так же лениво урезонивал кряжистый мужик маленького. - Нет правды на свете, кум, одна кривда гуляет.
Маленький опять вскочил на ноги и, размахивая коротенькими руками, зашумел:
- Быть того не может! Коли мы рассердимся, мужики тоись, всю землю на дыбы поставим, а правду-матку вытянем!
- А ты скорей серчай, - посоветовал рыжий молодой человек с верхней полки, - а то поздно будет…
Спор и перебранка продолжались. На остановках пассажиры сменяли друг друга, одни уходили, другие приходили и занимали их места.
За окнами спустилась ночь. В фонаре над дверью проводник зажег толстую свечу. В вагоне стало еще более сумрачно, глухо.
А молодой человек с неослабевающим интересом продолжал наблюдать сверху за сумятицей и спорами пассажиров. Ему, видимо, очень нравилось, что народ так открыто выражал свое недовольство, что люди перестали бояться друг друга и вражеского уха, что слово "свобода" стало легальным словом. А давно ли, кажется, на Руси царило зловещее молчание, давно ли слышался только звон цепей да свист пуль и нагаек?..
Вагоны дергались на стыках рельсов, тормоза шумно громыхали, тараторили колеса.
Пассажиры постепенно затихали, укладывались, кто как мог и где мог. Все реже вспыхивали споры. Угомонился наконец и задиристый мужичонка: привалившись боком к широкой груди кума, он тоненько посвистывал носом и пошевеливал пальцами в заплатанных варежках. Пьяненький гармонист уронил голову на гармонь и так могуче храпел, что все вокруг содрогалось. Картуз задремавшего рабочего свалился на пол. Свеча в фонаре давно сгорела, обтаяла и погасла…
Только рыжий молодой человек на верхней полке всю ночь не смыкал глаз. Уже начинало светать, а он все ворочался с боку на бок, нетерпеливо поглядывал в заснеженное окно, тихонько чертыхался. Что ж так беспокоило его?
Для тех, кто читал повесть "На рассвете", - это старый знакомый. Это тот самый рыжий Пашка, которого он видел в селе Селитренном, потом в Астрахани, в Баку, в Тифлисе, по дорогам Средней Азии и, наконец, в Карской крепости, в числе тридцати двух бакинских большевиков. За эти годы, если посмотреть на него со стороны, он заметно возмужал, обветрился, лицо чуть-чуть похудело, глаза потеряли выражение полудетской наивности, стали суровее, острее. Видимо, опыт подполья не пропал даром. К тому же на верхней губе молодого человека появился золотой пушок, доставлявший ему не малое удовольствие: все-таки мужчина как-никак! Только рыжая шевелюра да обильный урожай веснушек на лице остались прежними. И по-прежнему, к великой моей досаде, я выглядел зеленым юнцом, хотя через какой-нибудь месяц или полтора мне исполнятся все девятнадцать лет!
Но в данный момент о таких мелких вещах я меньше всего думал. Я спешил в Москву, которую видел только в мечтах да в бабушкиных сказках. Это было в ноябре месяце тысяча девятьсот пятого года. В моем кармане лежал фальшивый паспорт на имя Павла Рожкова, а в памяти крепко засел адрес явки Московского комитета РСДРП (большевиков): Никитские ворота, книжный магазин "Грамотей"…
В Москву!
Кавказ остался позади. Далеко. Остались там и мои славные друзья бакинцы, остались как светлое воспоминание, как бурно-пестрый, неповторимый отрезок жизни. Неукротимый большевик Аллилуев, громогласный Георгий Большой, тихая Лидия Николаевна, неразлучные братья Кирочкины и милая Раечка с Алешей Маленьким - все тридцать два товарища разлетелись в разные стороны. И теперь уже никто не может сказать, когда и где мы встретимся… да и встретимся ли?.. Такова жизнь подпольщика: ни в одном месте он не пускает глубоких корней, уехал - и все нити порваны, друзья потеряны, любовь не успела созреть…
Вот так и я: уехал - и нет меня, и нет уже тех, кто остался позади. В эти грозные дни Русь-матушка так раскачалась, так бушевала из конца в конец, что судьбы отдельных людей теряли свою устойчивость и как бы тонули и растворялись в общей судьбе - в судьбе народа.
Мне казалось, что я подхвачен горячим вихрем и теперь несусь в неведомое, в грозу и бурю, - впереди Москва!
Но что я знал о ней в те далекие годы?
Москва - сердце России.
Москва - первопрестольная столица, твердыня веры православной.
Москва златоглавая и сладкозвучная, где сорок сороков церквей услаждают слух верующих малиновым звоном.
В Москве, за красными стенами Кремля, упираясь золотым крестом в облака, возвышается колокольня Ивана Великого, у ее подножия стоит гигантский Царь-колокол, а где-то по соседству удивляет мир чудовищная Царь-пушка. Да вот, пожалуй, и все, что мне было известно о Москве в те далекие годы. Впрочем, я знал еще и любил Москву, воспетую Лермонтовым:
Москва, Москва! Люблю тебя, как сын,
Как русский, сильно, пламенно и нежно!
Люблю священный блеск твоих седин
И этот Кремль зубчатый, безмятежный.
Правда, насчет "безмятежности" я очень сомневался: наоборот, теперь Москва представлялась мне великим бунтарем, штабом революции.
Подумать только! Всего лишь месяц назад Москва хоронила Баумана. Сотни тысяч граждан провожали большевика в последний путь! Расстрел безоружных людей у Манежа. Бои с казаками, с полицией, непрерывные стачки рабочих. Со дня на день можно ожидать вооруженного восстания. А за Москвой поднимется вся Россия! И меня охватывает страх - не успею!..
Если б вы знали, друзья, как я спешил! Как боялся, что, пока я тащусь в этом громыхающем, словно рассохшемся, поезде, там все уже будет кончено: революция совершится, баррикады будут разобраны, знамена сняты… И все это без меня!.. Эх, как нудно тянется время! Хоть в окно прыгай!..
Но поезд все-таки приближался к Москве. Вот-вот загудит, заскрежещут тормоза, вагон тряхнет, с полок посыплются и вещи и люди. Я мигом спрыгну вниз, прямо в гущу пассажиров, и…
Но что я увижу там, на улицах мятежного города, когда выскочу из вагона? Как-то встретит меня златоглавая? И что это за таинственные Никитские ворота, где приютилась явка Московского комитета? А вдруг туда уже и пройти нельзя? Куда я тогда денусь со своим драным чемоданчиком и с фальшивым паспортом в кармане? Денег у меня на все про все одна пятерка… А может быть, восстание уже началось и вся Москва в баррикадах? Тогда что?..
Но, если говорить правду, была и еще одна думка, которая не давала мне спать, наполняя сердце трепетным ожиданием: в Москве я надеялся встретить Веру Сергеевну! Ведь после манифеста она тоже должна вернуться из сибирской ссылки - и, конечно, в Москву, в самый центр революции. Иначе и быть не может! Она не захочет отсиживаться в какой-нибудь "тихой пристани". Нет, она не такая!.. Разумеется, сначала она побывает в Астрахани. Повидается со своей мамашей, с верным другом Антоном. Да, Антон может задержать ее… Может… Какая досада! Она может не успеть в Москву. Ох, уж этот Антон!.. Нет, нет! Я не сержусь на него. Я очень любил этого веселого, жизнерадостного студента, которого так хорошо было слушать.
А какой он красавец! Белокурые волосы, высокий белый лоб, голубые глаза и чистое, без единой веснушки, лицо! Я знал его как мужественного революционера, как пламенного агитатора-ленинца. Да, он достоин встать рядом даже с Верой Сергеевной, которая так светло любила его…