В штабе Московского комитета
Штаб МК я нашел без особого труда. Угол Поварской и Мерзляковского переулка, бывший театр Гирша. Тогда здесь помещались Высшие женские курсы.
На улице около дома и на высоком крыльце толпились студенты, курсистки. Одеты были пестро, небогато, многие не по сезону. Почти все девушки стриженые, в коротких шубейках, в черных и белых шапочках, а некоторые зябко кутались в шерстяные платки.
Прежде чем подняться по ступенькам и войти в здание, я осторожно оглянулся: не тянется ли за мной "хвост"?
Нет, все в порядке. Впрочем, по веселой толкотне у входа было видно, что конспирацией здесь никто особенно не интересовался. Признаться, мне это даже понравилось: значит, народ почувствовал свою силу и перестал бояться "недреманого ока". А все-таки не рано ли?
В лекционном зале шел митинг, а но соседству я обнаружил и штаб МК. У входа стояли двое рабочих - один совсем молодой паренек, с розовым улыбающимся лицом, другой постарше, этак лет двадцати трех или немногим более. У обоих подозрительно оттопыривались карманы, - надо полагать, что это охрана штаба, дружинники. Юнец, насупив брови, тщетно старался придать своему лицу суровое выражение, достойное ответственного поста, который он занимал. А тот, что постарше, и без того был достаточно серьезен и даже суров. Это был высокий, широкоплечий парень с могучей, выпуклой грудью. Лицо обветренное, загрубелое, с крепкой, чуть выдвинутой вперед челюстью. Он был одет в осеннее пальто с черным башлыком, откинутым на спину. На голове шапка-ушанка, на ногах высокие сапоги.
Я сказал ему пароль. Он вполголоса ответил и окинул меня настороженным взглядом:
- Приезжий?
- Так точно.
- Наверно, с юга?
- Почему ты так думаешь?
- Пальтишко на рыбьем меху.
- Да и у тебя не лучше.
Оба дружинника рассмеялись;
- Проходи, товарищ!
В большой комнате штаба было шумно, накурено.
Люди приходили и уходили почти непрерывной цепочкой. Дверь то и дело хлопала.
Посредине стоял большой стол, окруженный стульями и табуретками, в углу, около дивана, находился второй стол, несколько меньше. У обоих столов толпились преимущественно рабочие, студенты, курсистки.
Мне бросились в глаза два безусых студента, оба круглолицые, светловолосые, очень похожие друг на друга. Оба одеты чересчур легко, оба в сапогах с калошами, оба живые и подвижные, как вьюны, с красными от мороза лицами. Форменные фуражки лихо сбиты на уши, только у одного на левое, у другого на правое, вот и вся разница.
Они, видимо, только что явились с улицы и здесь сразу попали в дружеское окружение.
Их почему-то называли Добчинским и Бобчинским.
- А-а-а, курьеры явились!
- Ну как, Добчинский, десяток верст отмахал?
- Вполне. И даже с гаком.
- А Бобчииский?
- Я тоже не меньше: одна нога там, другая здесь… Ой, нам к Землячке надо!..
И оба студента устремились к столу, стоявшему посредине комнаты. Там было особенно оживленно и тесно.
За столом сидела высокая худощавая женщина лет тридцати, в простом синем платье, с белым воротничком на тонкой шее. Гладкая прическа. Вероятно, от бессонных ночей и переутомления глаза у нее были красные. Темные, блестящие зрачки искрились. Она говорила со всеми сразу. Одному давала какие-то срочные поручения и пачки листовок, другому резко и коротко возражала, третьего посылала на митинг, иных молча выслушивала, быстро записывая что-то в толстый блокнот.
К ней протискались и два студента. Она тотчас заметила их и заулыбалась.
- Уже слетали, друзья? Молодцом! Устали? Нет?
- Ни в одном глазу, товарищ Землячка! - весело отозвался один.
- Хоть сейчас на край света! - поддержал другой.
- Вот и прекрасно. Тебе, Бобчинский, надо сию же минуту сбегать к товарищу Южину и предупредить его, что на дискуссию от эсеров явится сам красавец мужчина "Солнце", а на пару с ним известный болтун под кличкой "Непобедимый". Пусть Южин даст им хорошую трепку. Вот тебе адрес.
Землячка быстро набросала на бумажке адрес и показала студенту, которого только что назвала Бобчинским.
- Прочитал?
- Уже!
- Запомнил?
- На веки вечные.
- А надо как раз наоборот, - заметила Землячка, - сходить по сему адресу и тотчас забыть его. Понятно, дорогой Бобчинский?
- Как дважды два. Только я не Бобчинский, а Добчинский…
Взрыв смеха.
Землячка тоже рассмеялась.
- Прости, голубчик, я всегда вас путаю.
- А вы смотрите на наши фуражки: если свалилась на левое ухо, - значит, что я, Добчинский, если на правое, - это он, Бобчинский, - и веселый студент со смехом бросился вон.
Товарища Бобчинского Землячка попросила обождать.
Я воспользовался случаем и выступил вперед.
Появление у стола нового человека никого не удивило.
Землячка усадила меня на стул рядом с собой и продолжала разговаривать с подходившими товарищами:
- Товарищ Седой, сегодня тебе остается провести только два митинга: один - на Прохоровке в шесть часов вечера, другой - в "Аквариуме", примерно часов в девять-десять.
- Знаю, - перебил Седой. - На двух я уже выступал, следовательно, всего будет четыре. Тяжела ты, шапка Мономаха! - Он потер себе горло.
Голос Седого был с заметной хрипотцой.
Землячка развела руками:
- Ничего не поделаешь, дорогой, людей не хватает.
Я с удивлением смотрел на молодого человека с белой, как у старика, головой, с запавшими от худобы щеками. Но лицу ему можно было дать лет двадцать пять и уж никак не больше тридцати. Усы и брови черные, глаза большие, карие. Почему он поседел так рано? Что пережил? Наверное, и он побывал уже в царских застенках, недавно освобожден - и вот снова в бой. Я запомнил Седого с первого взгляда и проникся к нему уважением.
Поразил мое воображение и еще один товарищ, которого все называли Маратом. Великого французского революционера и друга народа Марата я хорошо знал по книгам и портретам: гордое бритое лицо, дерзкий взгляд черных глаз, красный колпак на голове. Нет, русский тезка не походил на своего далекого предшественника. Высокий рост, матово-белое продолговатое лицо, густая, видимо давненько не стриженная, бородка, прямой нос, оседланный самыми обыкновенными очками. Зачесанные назад волосы открывали высокий лоб. Теплые глаза смотрели спокойно, благожелательно. Ничего героического. Но этот человек почему-то сразу вызывал доверие, желание поговорить по душам, посоветоваться. Жаль, что я еще не знаком с ним…
- Ты из тюрьмы, конечно? - неожиданно спросила Землячка, окинув взглядом мое потрепанное пальто и картуз. - Разговаривать с народом умеешь? Голос есть? Теперь нам до зарезу нужны агитаторы-массовики…
Я уже думал, что Землячка позабыла обо мне, и потому ответил не сразу. А она продолжала:
- Агитаторов требуют во все концы, на все фабрики и заводы, в профессиональные союзы. Наши товарищи сбились с ног, сорвали глотки. Слыхал, каким голосом говорил Седой?
Я поспешил заверить ее, что стать хорошим агитатором - моя давняя мечта, что мне уже приходилось выступать на митингах в Баку, в Карсе, в Тифлисе и что я буду рад, если в Москве…
Нас то и дело прерывали. Но Землячка как-то умудрялась не терять нити разговора и, выслушав мой "рапорт" до конца, решила:
- В таком случае, дорогой товарищ, никакой другой работы не ищи. Содержание будешь получать из кассы комитета. Теперь у нас одна работа - готовить рабочих к бою.
Предложение Землячки так взволновало меня, что я сидел как на иголках, нетерпеливо ожидая отправки на завод или на фабрику, к настоящим рабочим-пролетариям, к "могильщикам буржуазии". Перед собой я уже видел многотысячные толпы, слышал шум и грохот машин…
- Для начала сегодня же вечером, - сказала наконец Землячка, - ты пойдешь в "Аквариум"… В "Аквариум"… - она стала перелистывать свой блокнот, а я так и замер: куда-то пошлют меня? - Да, ты можешь выступить в "Аквариуме", на митинге домашней прислуги. Седой, пожалуй, не успеет…
На мгновение я обомлел. Мне - разговаривать с домашней прислугой?! Горничные, кухарки, няни, поварихи, швейцары, лакеи… О боже! Что я с ними буду делать?
Однако возражать я не посмел и только спросил:
- А о чем мне говорить с домашней прислугой? Я ведь совершенно не знаком с этой профессией…
Заметив мою растерянность, Землячка понимающе улыбнулась:
- С профессией познакомишься позднее, а тема на всех рабочих собраниях теперь одна - долой самодержавие и да здравствует вооруженное восстание! Понятно?
Тему я понял, но как надо говорить с прислугой о восстании и революции, не мог себе представить и робко высказал еще одно сомнение:
- А если там будут выступать меньшевики, эсеры?
- Ах, да, - спохватилась Землячка, - я забыла сказать, что наш лозунг "всеобщая стачка и вооруженное восстание" поддерживается и московскими меньшевиками, так что по этому вопросу тебе драться с ними не придется. А эсеры тоже кое-как плетутся за нами… Впрочем, мой совет - не торопиться. Сначала приглядись к аудитории, послушай других ораторов, а потом уж и сам сообразишь, как надо действовать и что говорить… Ну, будь здоров.
Мы попрощались.
Взволнованный и несколько обескураженный, я вышел из комнаты и еще раз встретился с дружинниками, охранявшими штаб МК.
- Ну как? Все в порядке? - как старого знакомого, спросил меня высокий дружинник, задержав на секунду У двери.
Я ответил, что действительно все в порядке, и, уходя, пожал ему руку. Кажется, хороший парень…
Да, вероятно, счастье никогда не бывает полным, так, чтобы человек мог сказать самому себе: "Я больше ничего не хочу, моя мечта осуществилась". В самом деле - что стоило Землячке отправить меня сразу на большой завод или на фабрику, к настоящим пролетариям! А вместо этого… прислуга… Эх!
Встреча с Пушкиным
Из штаба МК я вышел в радостном настроении. Да и как не радоваться: ведь теперь я агитатор Московского комитета!.. Однако предстоящее выступление на митинге домашней прислуги несколько охлаждало мой пыл (да еще в каком-то "Аквариуме"! - рыбой, что ль, там торгуют?). По факт остается фактом - я, агитатор, иду на первый митинг в Москве и заранее трепещу: не сорвусь ли в такой незнакомой и невиданной аудитории?
До вечера было еще далеко, и я решил пока побродить по городу, послушать, о чем говорят в народе. Мне хотелось уловить дух революции, дух мятежа, без которого все наши самые боевые лозунги - звук пустой…
Удивительное дело: Москва называется первопрестольной столицей, а построена так, что сам квартальный заплутается. То и дело встречаются небольшие площади, от которых, как лучи от солнца, во все стороны тянутся узкие улицы, пересекаемые кривыми переулками: пойдешь как будто в одну сторону, а выйдешь в другую или неожиданно упрешься в тупик - и шагай обратно или ищи проходные ворота. Словом, для новичка Москва - лес дремучий.
Однако куда я попал? Шел как будто по настоящей улице и вдруг уперся в большой дом с мезонином, который встал на пути, как баба с коромыслом. Ничего не поделаешь, вернемся назад. И я опять пошел колесить но городу.
Сначала ничего особенного не заметил. Встречные москвичи спокойно проходили мимо, иные бесцеремонно задевали меня плечом, некоторые даже извинялись, а одна девушка, налетев на меня из-за угла и едва не чмокнув губами в лоб, звонко рассмеялась и пошла себе дальше. При чем же тут революция? То ли дело Карс, Тифлис! Весь народ митингует!
Но вот я вышел, как мне сказали, на Тверскую улицу. Здесь стало оживленнее. Люди шли парами и группами не только по тротуарам, но и прямо по мостовой. Шли смело, шумно, смеялись и спорили. Но почему-то большинство в одну сторону - мне навстречу.
Городовые смиренно стояли на своих постах, даже не пытаясь наводить порядок или управлять движением. "Ага, - подумал я, - поджали хвост, фараоны!"
Встретив пожилого рабочего в мохнатой шапке, натянутой на уши, я полюбопытствовал:
- Куда это народ шагает, папаша?
Рабочий на секунду остановился, удивленно вскинул брови:
- Ты что, парень, из деревни, что ли, приехал, не знаешь, куда народ идет? Известно, в "Аквариум".
Рабочий повернулся и пошел прочь.
Я двинулся следом. Ишь ты, значит, "Аквариум" не такое уж плохое место, смотри-ка, сколько народищу валит!
Вскоре я наткнулся на длинную очередь около булочной. Мужчины и женщины стояли с плетеными сумочками, с корзинками и просто с мешочками, преимущественно беднота. Я пристроился в хвосте очереди, за каким-то мастеровым в синей стеганке.
- Ну и дела! - ворчал мастеровой, потирая озябшие руки. - Ни тебе заработку, ни тебе свободы…
- Одно слово - гроб трудящемуся человеку, - подхватил сосед в потрепанном пальто. - Я вот уже год без работы.
Пожилая женщина сердито посоветовала:
- А ты не бастуй, вот те и заработки будут.
- Каки таки заработки? - огрызнулся мастеровой. - Семь рублей в месяц?
- Японец, говорят, виноват, - вмешался дворник с медной бляхой на фартуке. - А кой те черт в Корею понес, ай у нас своей земли не хватает?
- Эфиоп треклятый! - поддержала женщина.
Стоявшая в очереди поношенная барынька тотчас окрысилась:
- Кто ж это эфиоп-то, дозвольте вас спросить? Уж не царь ли наш батюшка? Не о нем ли изволишь так выражаться, дрянь паршивая?
- Какая ты необразованная, барыня! - сказал мастеровой примирительно. - Чай, эфиоп-то черный царь, а наш-то, идиот, белый.
В очереди взрыв смеха. Барынька взвыла:
- Городовой!
- Цыц, дурища, из очереди вышибем! - пригрозил мастеровой.
Барынька сразу осеклась и замолкла.
- О господи, какое смущение в народе! - вздохнул человек в подряснике. - Столпотворение вавилонское!
- Должно, антихрист народился, - догадалась маленькая старушонка с клюшкой в руках.
- Иди ты… к божьей матери, мамаша! - сердито посоветовал дворник.
Старушонка тотчас согласилась:
- И то иду, батюшка, и то иду… к Иверской поклониться иду… Вот только хлебца куплю…
Так. Значит, в Москве не так уж спокойно, как мне показалось утром.
Выйдя из очереди, я направился дальше и вскоре очутился на небольшой площади. А вот какой-то памятник. Я остановился, пораженный. На высоком постаменте из черного гранита со шляпой в руке, как живой, стоял Пушкин! В длинном плаще, слегка склонив кудрявую голову, он задумчиво смотрел вниз, на шумевшую у его подножия толпу москвичей.
Мне захотелось снять шапку и поклониться поэту: "Здравствуй, дорогой Александр Сергеевич!" Я торопливо продвинулся поближе к памятнику. Теперь Пушкин смотрел прямо на меня своими большими, добрыми глазами. Я с волнением прочитал высеченную на постаменте надпись:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа…
Нет, не зарастет! У твоих ног стоят и яростно спорят целые толпы народа, и жаль, что ты не слышишь их. Ты когда-то воспевал свободу - именно о ней сейчас "шумят народы".
Напротив памятника Пушкину, в самом центре площади, стоял монастырь из красного кирпича, с высокой колокольней. Оказалось, это Страстной женский монастырь. Какая нелепость - Пушкин и монастырь! Впрочем, поблизости ни одной монашки я не заметил.
Вдруг со стороны Тверского бульвара бешеным аллюром вылетели сапки. Лихач так круто осадил копя, что он взвился на дыбы, едва не упав на слипу.
Сидевший в санках студент соскочил на мостовую, в одно мгновение взобрался на постамент памятника и, обняв одной рукой Пушкина, крикнул на всю площадь:
- Товарищи! Долой самодержавие, товарищи! Долой Николая Кровавого!
- Доло-о-ой! - подхватили десятки голосов.
- Да здравствует вооруженное восстание, товарищи! Ур-ра, товарищи!..
Под крики "ура" студент швырнул на мостовую две пачки листовок, ловко спрыгнул с постамента и тотчас умчался прочь на том же лихаче.
Листовки веером разлетелись над головами толпы. Все сразу бросились за ними на мостовую и стали жадно расхватывать их, словно это были золотые червонцы. Сшибались лбами, падали друг на друга, вырывали из рук…
- Казаки! - внезапно взвизгнул испуганный женский голос.
Люди шарахнулись назад, к памятнику, к стенам монастыря, на тротуары. От губернаторского дома по мостовой с треском и шумом мчался казачий разъезд, отбрасывая людей к домам и тротуарам. Вслед им неслись истошные крики и свист:
- Доло-о-ой!.. Опричники!.. Убийцы!..
- Доло-о-ой!..
Пригнувшись к седлам, казаки вихрем мчались к площади, сопровождаемые яростными воплями толпы.
Какой-то рабочий, подбирая листовки, замешкался на мостовой и упал, споткнувшись о камень.
Не задерживая бешеного аллюра, казаки лавой пролетели над распростертым человеком.
Крики "долой" и свист толпы слились в потрясающий рев. Мне показалось, что казаков уносил прочь ураган народного гнева. Через мгновение они уже были далеко.
Мы бросились на мостовую, к неподвижно лежавшему рабочему, засыпанному грязью и снегом. К общему изумлению, тот медленно поднялся и стал отряхиваться. Ученые копи оказались милосерднее казаков - ни одно копыто не тронуло упавшего человека. Это было похоже на чудо.
Какой-то старик облегченно вздохнул и перекрестился:
- Будьте вы прокляты, нехристи, чуть не убили человека!..
- Береги-и-сь! - раздался опять предостерегающий голос.
Пьяно вихляясь в седле, посредине мостовой скакал, видимо отставший, казак.
Толпа снова отхлынула назад, к памятнику Пушкину. На мостовой остался только один рабочий, продолжая спокойно отряхиваться от грязи.
Появление пьяного казака народ встретил такой же бурей негодования, как и только что пролетевший патруль.
Поравнявшись с рабочим, казак на всем скаку выхватил шашку и с размаху рубанул его. Рабочий рухнул на камни. Шайка отлетела прочь, как отрубленная голова.
Толпа ахнула и на мгновение застыла на месте. В ту же секунду два выстрела, один за другим, прогремели над моим ухом.
Казак свалился на сторону, запутавшись ногами в стременах. Вот он упал на мостовую, а конь без всадника рванулся в сторону и исчез в переулке.
Оглянувшись на выстрел, в двух шагах от себя я увидел высокого парня в шапке-ушанке, с дымящимся браунингом в руке. Его лицо побелело от гнева. Он смотрел вслед коню, забыв спрятать оружие.
- Спрячь пистолет, товарищ, - сказал я, тронув парня за плечо, - он еще пригодится.
Тот вздрогнул и мигом сунул браунинг под пальто, за пояс.
- Спасибо, товарищ! Пошли в "Аквариум"!
Рабочего унесли на руках. В разных концах послышались запоздалые свистки городовых. Народ медленно расходился.
А Пушкин в тяжком раздумье смотрел вниз:
Увы! Куда ни брошу взор -
Везде бичи, везде железы,
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы;
Везде неправедная власть…